Саулюс хватает его руку, их глаза сталкиваются. Снова вспоминается взгляд Аугустаса Ругяниса, его потные пальцы.
Старик молчит. Другие тоже ничего не замечают.
— Я сам,— говорит Саулюс и, достав бумажник, вынимает крупную купюру.— На все.
Загораются пьяные глаза, маленький человечек потирает ладони.
— Люди!
На сей раз Саулюсу наливают доверху, и все дружно требуют, чтоб он выпил до дна. Он выпивает, все так же привалившись спиной к каменной стене. Потом старик предлагает податься на лоно природы, и они все куда-то идут. Старик спрашивает Саулюса, не артист ли он. Нет, отвечает Саулюс, но старик не верит и говорит, что знавал одного артиста, который тоже однажды вот так к ним приклеился. Только карманы у него были пустые, одна трешница. Они долго тащатся узкими переулками да дворами. Саулюс хочет повернуть в сторону, потому что изредка сознание проявляется; чем все это кончится?— но мужчины берут его под руки, и все в любви и согласии добираются до какой-то лужайки. Деревья, кусты, за ними блестит вода. Растягиваются на траве. Саулюсу жарко, он стягивает пиджак, подстилает его и валится на спину. Голубое небо летит, падает. Мужчины говорят о чем-то, бутылка звякает о стакан. «Сейчас я встану и пойду... пойду»,— мелькает в голове Саулюса.
Продрав глаза, он видит на руке кровь. Лежит оторопев, пытаясь хоть что-то вспомнить. Но откуда кровь? Никакой боли, ни малейшей, только желудок ноет и во рту какая-то мерзость. Садится. Один, кругом ни души. Валяются осколки бутылки. Да, во сне, наверно, переворачиваясь, задел рукой по стеклу. Царапина, засохшая кровь. А где же эти... его приятели? Поднимает мятый пиджак, достает бумажник. Есть и паспорт и водительские права. «Хорошие ребята,— думает с кривой усмешкой.— Правда, деньги... Но оставались ли они, сколько их там было?» Он никогда не мог сказать, сколько у него в кармане денег, а сегодня... «Ну конечно, ни рубля... Черт возьми, так тебе и надо»,— он раздраженно встает; хмель шибает в голову, глаза застилает молочная мгла, и Саулюс, пошатнувшись, едва удерживается на ногах. Слабость вскоре проходит, и он уже может оглядеться в вечерних сумерках. Рядышком Нерис, а за рекой — жилой массив Жирмунай. За спиной высокая круча, неподалеку по улице проносятся машины. Саулюс успокаивается, ему вроде становится легче. Садится, снова валится на спину и смотрит в небо, вдали перечеркнутое белой ленточкой дыма. Вспоминает мать, сидящую на веранде, ее слова, заставившие Саулюса снова убежать из дому. Вспоминает Дагну и свою пустую квартиру этим утром, вспоминает Аугустаса Ругяниса, протянувшего руку, людей в подворотне и этот бесконечный поход по узким улочкам и дворам Старого города... Все это он вспоминает медленно, спокойно, словно мысленно перебирает дела этого дня, ищет, чего не сделал да о чем забыл. Валяется так долго, пока в окнах Жирмуная не загораются огни, потом встает, спустившись к воде, умывает руки, лицо, вытирается платком. На улице, пройдя немного, спрашивает себя: «А что же дальше, Саулюс Йотаута? Куда теперь? Куда?» Ни-ку-да, ни- ку-да, ни-ку-да...— высекает шагами единственный ответ.
Неподалеку от Кафедрального собора садится на укромную скамью, смотрит на гудящий город, на гуляющих людей. Надо бы позвонить, думает. Где же его друзья? Ах, начнут спрашивать. Нет уж, нет!.. Но ведь он не ел целые сутки, со вчерашнего обеда ни крошки во рту. Голоден как волк, но почему-то не чувствует этого; только слабость и ноющая пустота под ложечкой, словно у него выдрали внутренности. Это от вина и водки, конечно. Обшаривает карманы, еще раз проверяет бумажник — ни рубля. Лишь какая-то мелочь. Надо позвонить, надо. Альбертас Бакис! Да, да, только неизвестно, сидит ли он летом дома. Правда, в тот раз не говорил, что собирается куда-то уезжать. Позвонить... Такая вот история, Альбертас, потерял деньги, дай чего-нибудь перекусить... Не только это, можно будет просто посидеть и поговорить. О чем? Бог ты мой, Альбертас, о чем угодно... Саулюс посидит и послушает. Рассказывай, Альбертас, новости. Я даже газет не читал, знаешь, в деревне... рассказывай...
В телефонной будке Саулюс стоит долго, сжимая в пальцах копейки, пытаясь вспомнить номер телефона, увы... «Чего удивляться,— снисходительно думает,— я даже свой домашний номер забываю». Заходит на почту, просит абонентную книгу. Альбертас отзывается сразу же, и Саулюс поначалу даже удивляется: неужто ждал моего звонка?
— Привет, старик.
— Саулюс! О майн готт! Где ты теперь?
— Совсем недалеко, Альбертас. Что нового?
— Жми сюда. Сию же минуту.
— Поздно.
— Не ломайся. Через пять минут жду!
Альбертас Бакис открывает дверь, распахивает
объятия, здороваясь, сыплет французскими и литовскими словами.
Саулюс только теперь замечает, как помята его одежда; торопливо стягивает пиджак, вешает в передней, бросает взгляд на светлые брюки — на коленях зеленые пятна. Приглаживает пальцами волосы, опускается в мягкое кресло.
— Ты не удивляйся, Альбертас, что я так...
Но Альбертас его не слышит и ничего не замечает.
— Что пить будешь? Вино? Коньяк?
— Ничего.
— Как так ничего?
— Не предлагай,— Саулюс, зажмурившись, качает
головой; от одной мысли о вине становится плохо, он боится, как бы не пришлось бежать в туалет...
— Кофе нету. Чаю?
— Только покрепче.
— Может, перекусить чего-нибудь?
— Неплохо бы,— у Саулюса урчит в животе, кажется, там засел хищный зверь.
— Жалко, Ядвиги нету.
Саулюс рад, что Альбертас один: можно успокоиться, не придется прикрывать руками запятнанные брюки, не надо бояться расспросов, сочувственных или осуждающих взглядов Ядвиги.
Саулюс не думает ничего дурного о жене Альбертаса: это бойкая, может быть, чуть капризная женщина за сорок, отнюдь не собирающаяся стареть. Если в молодые годы Ядвига однажды и показала норов — неизвестно почему забрала дочку и ушла к матери, живущей около Острых ворот, то позднее сама призналась: ах эти художники, по сей день я их не пойму. Так что целых пять лет — ничего в ней не осталось, что бы напоминало о былом,— Саулюс проводил в этой комнате дни и ночи, часто не замечая, когда занимается утро и когда наступает вечер. Здесь прозвучала и та пощечина. Он тогда рассвирепел, поклялся, что никогда не забудет ее и не простит; а сейчас качает головой — как надо) было тогда взять руку матери и поцеловать.
Альбертас ставит на низенький столик тарелку с двумя бутербродами. Мужской рукой нарезанный хлеб и колбаса. Огурец кружочками.
— Что есть, тем и угощаю. Была бы Ядвига... В командировке в Москве, завтра вернется. Говоришь, ни капли не будешь? А я-то думал, отметим как положено.
— Что это мы должны отметить? — с набитым ртом спрашивает Саулюс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123