.. Уже вчера знали...
...После завтрака все Йотауты подыскали себе занятие. Хоть было воскресенье, в костел ехать не собирались — на днях храмовый праздник святого Иоанна в Ишлаужасе, большой день. Пускай сегодня лошади отдохнут. Да и сами они посидят дома.
Матильда вымыла пол в горнице, вытерла засиженные мухами окна, сняла в углах паутину —вдруг кто придет на праздник просто так или поглядеть на ребенка снохи. Потом нарвала пионов в палисаднике и поставила в глиняном кувшинчике на стол, застеленный белой скатертью.
Сноха Юлия у колодца стирала пеленки. Неплохая бабенка, только уж очень медлительная и тихая. Может, оно и хорошо, не станет порядок наводить, все по- своему перестраивать, мать бы этого не стерпела. Но с другой стороны, почти два года она в этом доме, а вроде бы вчера только порог перешагнула, все: где?., что?., как?.. Только б весь век не пришлось ее за ручку водить...
— Отец!— окликнула мать с веранды.— Погляди, чтоб коровы не убежали.
На севере пророкотал гром. Мать подняла голову — небо будто подметено, ни облачка, и такое высокое, ясное. Откуда же этот гром?
— Отец!—позвала опять, но тот не откликнулся.
Грохот на севере не прекращался. Вдруг показалось, что дрогнула вся земля. Это не гром, подумала мать.
Она спустилась по ступенькам веранды, торопливым шагом прошла по двору. Разросшиеся за хлевом липы да ивы возле ворот заслоняли ту сторону неба, где так сильно гремело.
На проселке за гумном вырос Казимерас, и ей сразу полегчало. Казимерас между тем свернул во двор и приподнял руку: то ли, пошатнувшись, припал на свою деревяшку, то ли позвал ее, она так и не поняла.
— Ты видишь?— спросил он.
Весь край неба утопал в темных клубах, которые ширились и расползались. Где-то вдалеке, тоже в той стороне, завывали самолеты.
— Война,— сказал отец голосом словно из-под земли.
— Может, еще нет...
— Я-то уж знаю — война.
Наконец-то они увидели самолеты, которые летели в голубом небе журавлиным треугольником. Черные птицы все удалялись, пока не пропали из виду.
— Каунас бомбят,— сказал Йотаута, не спуская глаз с неба, затянутого сгущающимися облаками дыма.
По тропинке через поле бежал Крувялис. Увидев возле гумна соседей, пустился напрямик.
— Сосед...— Он тяжело дышал, не в силах вымолвить слово, только глянул испуганно и растерянно.
— Война, Пятрас,— сказал отец.
— Война,— повторила мать, произнеся-таки это страшное слово, которое напомнило ей о пережитом горе.
— Да и я вижу, сосед. Я в деревню ходил, постричься... А тут сын Банислаускаса прилетает на велосипеде. Каюк, говорит, русским, мигом покажут пятки. Сегодня утром, говорит, немец войну начал. У Банислаускаса радио есть, на ушах, он все знает... Вот я и побежал. Вся наша деревня будто муравейник. Что теперь будет, сосед?
— Придется жить,— ответила мать.
— Ну, я домой побежал,— Крувялис отошел от них бочком и снова засеменил; половина головы стрижена, другая буйно заросла космами, видно, с перепугу даже шапку забыл надеть.
Отец все еще смотрел в сторону Каунаса.
— Тут, слева, где дым столбом, в аэродром метят, а там, правее, железнодорожная станция да тоннель. И казарма... Знаю,— говорил он, объясняя—все-таки старый солдат. Но мать меньше всего заботило, что да где.
— Что нам делать, лучше думай,— прикрикнула она на отца.— Каролис! Саулюс!
Каролис уже стоял рядом вместе с Юлией, держащей на руках младенца.
— Саулюс с детьми Крувялиса в саду.
— Хорошо, что все дома,— сказала мать.— Хватит стоять, пошли. Не будем ждать сложа руки. Спасибо, прошлая война научила.
— Боюсь, что эта будет похуже,— отозвался отец и уныло уставился на мать:—Где наш Людвикас-то?
Мать поджала губы. Они были тонкими и синими, без кровинки.
— Пошли,— дрогнул голос Матильды, и она первой повернула к дому.
Каролис на гумне вырыл яму. Широкую и глубокую. На дно побросал солому, расстелил ее, потом осторожно опустил сундук, принесенный из горницы, напихав в него и верхнюю и исподнюю одежду, приволок из амбара кадки, мешки с рожью и мукой, сало. Все складывал в яму, вперемежку со старыми тряпками да соломой. Отец бродил как неприкаянный, все у него валилось из рук, что-нибудь брал и тут же забывал, куда несет. Мать понукала его и ругалась. Когда яма уже была почти полна, наверх положили бревнышки, вымостили досками и завалили землей. Всю землю аккуратно раскидали, завалили старой соломой, даже несколько подсохших коровьих лепешек взяли со двора и бросили наверх. Как будто ничего и не было. Пока управились, стало смеркаться.
— Даже если подпалят постройки, голыми да без хлеба не останемся,— вздохнула мать и взяла Саулюса за плечо.— Саулюс, чтоб никому, никому ни слова,— пригрозила.
Кормили скотину, бродили по двору словно тени, вздрагивали от далеких взрывов бомб, озирались, остановившись посреди двора или у ворот.
В высоком небе то зудели тоненько, то тяжело гудели самолеты, улетая на восток.
После ужина мать снова велела копать яму, на сей раз в саду, среди кустов смородины: еще один сундук надо спрятать — с бельем, а то кто знает, как все повернется. Отец медленно покачал головой:
— Нет уж, я больше не могу.
— Не думай, что обойдет нас стороной...
— Мне-то ничего не надо.
— Глупости говоришь, отец! Ты вечно что-нибудь да сморозишь.
— Делай как знаешь. Для моей жизни и одной войны было многовато.
— Говоришь как маленький. Ложись и дрыхни,— мать сердито отвернулась.— Пошли, Каролис.
Когда за полночь мать с Каролисом вернулись из сада, отца застали все еще сидящим за столом. Подперев руками голову, он сгорбился возле побелевшего торцевого окна, за которым виднелась дорога, дрожащая от гула танков и машин.
— Русские бегут,— сказала мать.
Отец не отозвался. Долго сидел так, потом неожиданно заговорил:
— Как страшно ноют пальцы ноги, которая осталась на австрийской земле.
На рассвете дорога затихла. Изредка то тут, то там бухали взрывы бомб, гулко гремели орудия. Снова все замолкало. Только самолеты без передышки содрогали воздух, а где-то неподалеку бухали зенитки, но на рассвете все замолкло, лишь в ясном небе рассеивались облачка сизого дыма.
Деревня, так и не отдохнув, встретила день. Измученные не бессонницей — неуверенностью и страхом, отворили двери изб, распахнули хлева и торопливо вывели скотину в поле. То тут, то там из дымоходов поднялся дым; кто готовил завтрак, кто грел воду для мытья. А те, у кого был почат последний каравай, торопливо совали хлеб в печь, растопленную еще в потемках. Все понимали, что надолго не напасешься, но каждый крутился как умел. Пожалуй, самое главное и было — не сидеть без дела. Когда ходишь, шевелишься, думаешь о будничном, время бежит быстрее, глядишь — и обедать пора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
...После завтрака все Йотауты подыскали себе занятие. Хоть было воскресенье, в костел ехать не собирались — на днях храмовый праздник святого Иоанна в Ишлаужасе, большой день. Пускай сегодня лошади отдохнут. Да и сами они посидят дома.
Матильда вымыла пол в горнице, вытерла засиженные мухами окна, сняла в углах паутину —вдруг кто придет на праздник просто так или поглядеть на ребенка снохи. Потом нарвала пионов в палисаднике и поставила в глиняном кувшинчике на стол, застеленный белой скатертью.
Сноха Юлия у колодца стирала пеленки. Неплохая бабенка, только уж очень медлительная и тихая. Может, оно и хорошо, не станет порядок наводить, все по- своему перестраивать, мать бы этого не стерпела. Но с другой стороны, почти два года она в этом доме, а вроде бы вчера только порог перешагнула, все: где?., что?., как?.. Только б весь век не пришлось ее за ручку водить...
— Отец!— окликнула мать с веранды.— Погляди, чтоб коровы не убежали.
На севере пророкотал гром. Мать подняла голову — небо будто подметено, ни облачка, и такое высокое, ясное. Откуда же этот гром?
— Отец!—позвала опять, но тот не откликнулся.
Грохот на севере не прекращался. Вдруг показалось, что дрогнула вся земля. Это не гром, подумала мать.
Она спустилась по ступенькам веранды, торопливым шагом прошла по двору. Разросшиеся за хлевом липы да ивы возле ворот заслоняли ту сторону неба, где так сильно гремело.
На проселке за гумном вырос Казимерас, и ей сразу полегчало. Казимерас между тем свернул во двор и приподнял руку: то ли, пошатнувшись, припал на свою деревяшку, то ли позвал ее, она так и не поняла.
— Ты видишь?— спросил он.
Весь край неба утопал в темных клубах, которые ширились и расползались. Где-то вдалеке, тоже в той стороне, завывали самолеты.
— Война,— сказал отец голосом словно из-под земли.
— Может, еще нет...
— Я-то уж знаю — война.
Наконец-то они увидели самолеты, которые летели в голубом небе журавлиным треугольником. Черные птицы все удалялись, пока не пропали из виду.
— Каунас бомбят,— сказал Йотаута, не спуская глаз с неба, затянутого сгущающимися облаками дыма.
По тропинке через поле бежал Крувялис. Увидев возле гумна соседей, пустился напрямик.
— Сосед...— Он тяжело дышал, не в силах вымолвить слово, только глянул испуганно и растерянно.
— Война, Пятрас,— сказал отец.
— Война,— повторила мать, произнеся-таки это страшное слово, которое напомнило ей о пережитом горе.
— Да и я вижу, сосед. Я в деревню ходил, постричься... А тут сын Банислаускаса прилетает на велосипеде. Каюк, говорит, русским, мигом покажут пятки. Сегодня утром, говорит, немец войну начал. У Банислаускаса радио есть, на ушах, он все знает... Вот я и побежал. Вся наша деревня будто муравейник. Что теперь будет, сосед?
— Придется жить,— ответила мать.
— Ну, я домой побежал,— Крувялис отошел от них бочком и снова засеменил; половина головы стрижена, другая буйно заросла космами, видно, с перепугу даже шапку забыл надеть.
Отец все еще смотрел в сторону Каунаса.
— Тут, слева, где дым столбом, в аэродром метят, а там, правее, железнодорожная станция да тоннель. И казарма... Знаю,— говорил он, объясняя—все-таки старый солдат. Но мать меньше всего заботило, что да где.
— Что нам делать, лучше думай,— прикрикнула она на отца.— Каролис! Саулюс!
Каролис уже стоял рядом вместе с Юлией, держащей на руках младенца.
— Саулюс с детьми Крувялиса в саду.
— Хорошо, что все дома,— сказала мать.— Хватит стоять, пошли. Не будем ждать сложа руки. Спасибо, прошлая война научила.
— Боюсь, что эта будет похуже,— отозвался отец и уныло уставился на мать:—Где наш Людвикас-то?
Мать поджала губы. Они были тонкими и синими, без кровинки.
— Пошли,— дрогнул голос Матильды, и она первой повернула к дому.
Каролис на гумне вырыл яму. Широкую и глубокую. На дно побросал солому, расстелил ее, потом осторожно опустил сундук, принесенный из горницы, напихав в него и верхнюю и исподнюю одежду, приволок из амбара кадки, мешки с рожью и мукой, сало. Все складывал в яму, вперемежку со старыми тряпками да соломой. Отец бродил как неприкаянный, все у него валилось из рук, что-нибудь брал и тут же забывал, куда несет. Мать понукала его и ругалась. Когда яма уже была почти полна, наверх положили бревнышки, вымостили досками и завалили землей. Всю землю аккуратно раскидали, завалили старой соломой, даже несколько подсохших коровьих лепешек взяли со двора и бросили наверх. Как будто ничего и не было. Пока управились, стало смеркаться.
— Даже если подпалят постройки, голыми да без хлеба не останемся,— вздохнула мать и взяла Саулюса за плечо.— Саулюс, чтоб никому, никому ни слова,— пригрозила.
Кормили скотину, бродили по двору словно тени, вздрагивали от далеких взрывов бомб, озирались, остановившись посреди двора или у ворот.
В высоком небе то зудели тоненько, то тяжело гудели самолеты, улетая на восток.
После ужина мать снова велела копать яму, на сей раз в саду, среди кустов смородины: еще один сундук надо спрятать — с бельем, а то кто знает, как все повернется. Отец медленно покачал головой:
— Нет уж, я больше не могу.
— Не думай, что обойдет нас стороной...
— Мне-то ничего не надо.
— Глупости говоришь, отец! Ты вечно что-нибудь да сморозишь.
— Делай как знаешь. Для моей жизни и одной войны было многовато.
— Говоришь как маленький. Ложись и дрыхни,— мать сердито отвернулась.— Пошли, Каролис.
Когда за полночь мать с Каролисом вернулись из сада, отца застали все еще сидящим за столом. Подперев руками голову, он сгорбился возле побелевшего торцевого окна, за которым виднелась дорога, дрожащая от гула танков и машин.
— Русские бегут,— сказала мать.
Отец не отозвался. Долго сидел так, потом неожиданно заговорил:
— Как страшно ноют пальцы ноги, которая осталась на австрийской земле.
На рассвете дорога затихла. Изредка то тут, то там бухали взрывы бомб, гулко гремели орудия. Снова все замолкало. Только самолеты без передышки содрогали воздух, а где-то неподалеку бухали зенитки, но на рассвете все замолкло, лишь в ясном небе рассеивались облачка сизого дыма.
Деревня, так и не отдохнув, встретила день. Измученные не бессонницей — неуверенностью и страхом, отворили двери изб, распахнули хлева и торопливо вывели скотину в поле. То тут, то там из дымоходов поднялся дым; кто готовил завтрак, кто грел воду для мытья. А те, у кого был почат последний каравай, торопливо совали хлеб в печь, растопленную еще в потемках. Все понимали, что надолго не напасешься, но каждый крутился как умел. Пожалуй, самое главное и было — не сидеть без дела. Когда ходишь, шевелишься, думаешь о будничном, время бежит быстрее, глядишь — и обедать пора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123