— Послушай, Дагна...
Ему трудно было говорить, и Дагна, оторопев, сама попросила:
— Скажи что-нибудь. Скажи.
— Скоро два года мальчику. Я вижу, как ты мучаешься, как все еще веришь в какое-то чудо.
— Верю...
— Тебе надо больше времени уделять себе. Мне тоже не легко. Когда я иду домой, каждый раз думаю: опять увижу... и опять... Дагна, ты, конечно, слышала, что есть такой дом для детей-инвалидов...
— Нет!— Дагна сбросила руку Саулюса, вскочила, подбежала к окну.— Нет, Саулюс.
— Надо это сделать, Дагна. Я звонил, узнавал, и мы отвезем мальчика...
— Ты... от своего ребенка... хочешь отвязаться?..
— Это наш общий ребенок. Но это... живой труп, Дагна.
Дагна сникла.
— Как ты можешь, Саулюс... Как ты можешь...
— Надо!— Саулюс не выдержал, сжал кулаки.— Ты понимаешь — надо!
— Неужто ребенок виноват, что таким родился?
— Кто виноват? Кто? Может, я виноват?— Саулюс впервые ударил ее так беспощадно, Дагна долго не могла прийти в себя; стояла, уцепившись за подоконник, а перед глазами мелькали далекие картины как из кошмарного сна: тяжелая болезнь, долгое путешествие на поезде, постоянные разговоры матери о сестре Эгле и Литве...
Саулюс понял, что своими словами причинил Дагне боль.
— Прости,— негромко сказал он.— Прости меня,— и поцеловал ее в щеку.
У Дагны кружилась голова. «Неужто мое тело отравлено — и чрево, и молоко в груди? Неужто я вся ядовита?..»
Назавтра она стояла перед зеркалом обнаженная, разглядывала себя всю, как чужую: изящное, хорошо сложенное чучело, мужчины глаз не спускают. Она испугалась этой мысли, отвернулась от зеркала, стала торопливо одеваться.
Саулюс все дольше задерживался у себя в мастерской, поздним вечером звонил: «Я тут начал одну работу... вроде неплохо идет, хочу продолжать... Может, переночую тут на диване...»—«Ночуй»,— не возражала Дагна, не зная, за что и хвататься в пустой и угрюмой квартире. Об инвалидном доме они больше не заговаривали, но не было дня, чтобы Дагна не подумала о нем. Может, Саулюс и прав. К Наглису она уже не испытывала прежней нежности, смотрела на него только с жалостью и ждала, когда же Саулюс заговорит снова, чтобы еще раз возразить ему, не согласиться, поколебаться, а потом... «раз ты так считаешь, пускай...». Но Саулюс молчал, он казался равнодушным к тихонько скулящему младенцу, у него находилось все больше дел вне дома, его голова была полна замыслов, для осуществления которых необходимо одиночество. И на этот раз Дагна заговорила первой:
— Давай съездим, Саулюс, в этот дом...
Каждый месяц они приезжали к Наглису. Дагна заговаривала с ним, давала игрушки, но ребенок ни на что не реагировал, только чмокал морщинистыми губками, его глаза блуждали где-то, не видя матери. Саулюс тут же вспоминал, что пора уходить, да и вообще — не слишком ли часто бывают они в этом доме... Конечно, он это говорил зря. Сын вовсе их не утомлял. Была уже осень, конец сентября, когда пришла телеграмма. Дагна держала ее в руке, сложенную вчетверо, с заклеенным краешком, и боялась вскрыть и прочитать. Опустилась в кресло, не поднимая рук, ее придавило тяжелое предчувствие. Наконец прочитала: УМЕР ВАШ СЫН НАГЛИС. Долго сидела, глядя на серый листок, на крупные буквы. Вскочив, бросилась в комнату Саулюса, но комната оказалась пустой. Где Саулюс? Никак не могла вспомнить, застонала, ударилась плечами и затылком о стену. Пришла в себя. Да, Саулюса нет, уже целая неделя, как он уехал с группой художников на Кольский полуостров и вернется не скоро. Послала две телеграммы: Саулюсу и матери. Мать приехала назавтра и утешала дочку, но сама страдала не
меньше ее. «Это я виновата, доченька, я. Меня господь покарал. Не тебя, а меня...» Дагна тогда не поняла этих слов; она из последних сил старалась держать себя в руках.
Саулюс вернулся лишь десять дней спустя. Телеграмма нашла его с опозданием, и он решил пробыть там до конца — ведь чем он мог помочь? Поехал с Дагной на могилку сына, положил цветы, постоял.
— Может, так оно и лучше. И сам не будет мучиться, и нас...— сказал, придерживая Дагну под руку.— Все со временем забудется.
Эти слова не обидели Дагну, она кивнула, но ей казалось, что сердце ее как бы разделено надвое.
Пройдет год, и подруга скажет ей прямо:
— Нехорошо так, Дагна. Рожай второго.
— А если опять?..
— Дагна, опомнись!
— Боюсь. Всю жизнь буду бояться.
Приятельницы говорили, что Дагна похорошела, стала еще более женственной, что ее жизнь полная чаша: муж художник (художники загребают немало, это известно), приличная квартира (все-таки три комнаты на двоих), автомобиль (тебе непременно надо получить права). Дагна не возражала. В ее гардеробе платья светлых, радостных красок теперь сменились темными, ладно сидящими, скромными и подчеркивающими безупречные пропорции тела. Но это не означало прощания с юностью или разочарования. Шли годы, все дальше унося горе, становилось легче вращаться в вихре дней. Выставки и спектакли, пирушки у друзей и пирушки дома с друзьями, разговоры о мировом искусстве и буднях Вильнюса, о модах, портнихах и новом рецепте пирожного... Дагна в такие вечера часто бывала в центре внимания, за ней наперегонки ухаживали все мужчины, а женщины тайком ревновали, и один бог знает, что они говорили за дверью, что думали, какими словами отчитывали своих мужей. Саулюс ничего не говорил, он, кажется, был доволен, что его женой восхищаются, о ней говорят. Но такие праздничные вечера выпадали редко, а все прочие дни — работа, работа. Саулюс возвращался из своего училища нередко в раздражении, еще чаще засиживался допоздна в мастерской. Редко заговаривал о себе, приходилось клещами вытягивать из него каждое слово. Дагна хорошо понимала,
сердцем чувствовала, что ему не легко, хотела бы быть добрым ангелом, незримо парить над ним в минуты творчества, когда он берет карандаш и лист, палитру и краски или острые резцы, видеть каждое движение его руки, дышать воздухом его мастерской. Однажды, когда Саулюс закрылся у себя в кабинете, Дагна открыла дверь и увидела, как он резцом ковыряет деревянную доску. Она застыла в дверях и успела заметить лишь согнутую спину и упавшие на лоб волосы; Саулюс вскочил, нервно отбросил доску.
— Не могу работать, когда подглядывают.
— Я тебе позировала когда-то, ты сам просил об этом.
— Это дело другое. Тебе этого не понять, Дагна.
— Мне хотелось бы понять.
— Это трудно...
— Мне хотелось бы тебе помочь.
— Чем? Чем ты можешь мне помочь?
Правда, она ничем не может ему помочь. Иногда ее брала тоска; она ложилась в постель, но не засыпала, ждала Саулюса, а когда тот устало растягивался рядом, кончиками пальцев касалась его плеча и как будто чувствовала, что его усталость стекает в нее, готовую все принять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Ему трудно было говорить, и Дагна, оторопев, сама попросила:
— Скажи что-нибудь. Скажи.
— Скоро два года мальчику. Я вижу, как ты мучаешься, как все еще веришь в какое-то чудо.
— Верю...
— Тебе надо больше времени уделять себе. Мне тоже не легко. Когда я иду домой, каждый раз думаю: опять увижу... и опять... Дагна, ты, конечно, слышала, что есть такой дом для детей-инвалидов...
— Нет!— Дагна сбросила руку Саулюса, вскочила, подбежала к окну.— Нет, Саулюс.
— Надо это сделать, Дагна. Я звонил, узнавал, и мы отвезем мальчика...
— Ты... от своего ребенка... хочешь отвязаться?..
— Это наш общий ребенок. Но это... живой труп, Дагна.
Дагна сникла.
— Как ты можешь, Саулюс... Как ты можешь...
— Надо!— Саулюс не выдержал, сжал кулаки.— Ты понимаешь — надо!
— Неужто ребенок виноват, что таким родился?
— Кто виноват? Кто? Может, я виноват?— Саулюс впервые ударил ее так беспощадно, Дагна долго не могла прийти в себя; стояла, уцепившись за подоконник, а перед глазами мелькали далекие картины как из кошмарного сна: тяжелая болезнь, долгое путешествие на поезде, постоянные разговоры матери о сестре Эгле и Литве...
Саулюс понял, что своими словами причинил Дагне боль.
— Прости,— негромко сказал он.— Прости меня,— и поцеловал ее в щеку.
У Дагны кружилась голова. «Неужто мое тело отравлено — и чрево, и молоко в груди? Неужто я вся ядовита?..»
Назавтра она стояла перед зеркалом обнаженная, разглядывала себя всю, как чужую: изящное, хорошо сложенное чучело, мужчины глаз не спускают. Она испугалась этой мысли, отвернулась от зеркала, стала торопливо одеваться.
Саулюс все дольше задерживался у себя в мастерской, поздним вечером звонил: «Я тут начал одну работу... вроде неплохо идет, хочу продолжать... Может, переночую тут на диване...»—«Ночуй»,— не возражала Дагна, не зная, за что и хвататься в пустой и угрюмой квартире. Об инвалидном доме они больше не заговаривали, но не было дня, чтобы Дагна не подумала о нем. Может, Саулюс и прав. К Наглису она уже не испытывала прежней нежности, смотрела на него только с жалостью и ждала, когда же Саулюс заговорит снова, чтобы еще раз возразить ему, не согласиться, поколебаться, а потом... «раз ты так считаешь, пускай...». Но Саулюс молчал, он казался равнодушным к тихонько скулящему младенцу, у него находилось все больше дел вне дома, его голова была полна замыслов, для осуществления которых необходимо одиночество. И на этот раз Дагна заговорила первой:
— Давай съездим, Саулюс, в этот дом...
Каждый месяц они приезжали к Наглису. Дагна заговаривала с ним, давала игрушки, но ребенок ни на что не реагировал, только чмокал морщинистыми губками, его глаза блуждали где-то, не видя матери. Саулюс тут же вспоминал, что пора уходить, да и вообще — не слишком ли часто бывают они в этом доме... Конечно, он это говорил зря. Сын вовсе их не утомлял. Была уже осень, конец сентября, когда пришла телеграмма. Дагна держала ее в руке, сложенную вчетверо, с заклеенным краешком, и боялась вскрыть и прочитать. Опустилась в кресло, не поднимая рук, ее придавило тяжелое предчувствие. Наконец прочитала: УМЕР ВАШ СЫН НАГЛИС. Долго сидела, глядя на серый листок, на крупные буквы. Вскочив, бросилась в комнату Саулюса, но комната оказалась пустой. Где Саулюс? Никак не могла вспомнить, застонала, ударилась плечами и затылком о стену. Пришла в себя. Да, Саулюса нет, уже целая неделя, как он уехал с группой художников на Кольский полуостров и вернется не скоро. Послала две телеграммы: Саулюсу и матери. Мать приехала назавтра и утешала дочку, но сама страдала не
меньше ее. «Это я виновата, доченька, я. Меня господь покарал. Не тебя, а меня...» Дагна тогда не поняла этих слов; она из последних сил старалась держать себя в руках.
Саулюс вернулся лишь десять дней спустя. Телеграмма нашла его с опозданием, и он решил пробыть там до конца — ведь чем он мог помочь? Поехал с Дагной на могилку сына, положил цветы, постоял.
— Может, так оно и лучше. И сам не будет мучиться, и нас...— сказал, придерживая Дагну под руку.— Все со временем забудется.
Эти слова не обидели Дагну, она кивнула, но ей казалось, что сердце ее как бы разделено надвое.
Пройдет год, и подруга скажет ей прямо:
— Нехорошо так, Дагна. Рожай второго.
— А если опять?..
— Дагна, опомнись!
— Боюсь. Всю жизнь буду бояться.
Приятельницы говорили, что Дагна похорошела, стала еще более женственной, что ее жизнь полная чаша: муж художник (художники загребают немало, это известно), приличная квартира (все-таки три комнаты на двоих), автомобиль (тебе непременно надо получить права). Дагна не возражала. В ее гардеробе платья светлых, радостных красок теперь сменились темными, ладно сидящими, скромными и подчеркивающими безупречные пропорции тела. Но это не означало прощания с юностью или разочарования. Шли годы, все дальше унося горе, становилось легче вращаться в вихре дней. Выставки и спектакли, пирушки у друзей и пирушки дома с друзьями, разговоры о мировом искусстве и буднях Вильнюса, о модах, портнихах и новом рецепте пирожного... Дагна в такие вечера часто бывала в центре внимания, за ней наперегонки ухаживали все мужчины, а женщины тайком ревновали, и один бог знает, что они говорили за дверью, что думали, какими словами отчитывали своих мужей. Саулюс ничего не говорил, он, кажется, был доволен, что его женой восхищаются, о ней говорят. Но такие праздничные вечера выпадали редко, а все прочие дни — работа, работа. Саулюс возвращался из своего училища нередко в раздражении, еще чаще засиживался допоздна в мастерской. Редко заговаривал о себе, приходилось клещами вытягивать из него каждое слово. Дагна хорошо понимала,
сердцем чувствовала, что ему не легко, хотела бы быть добрым ангелом, незримо парить над ним в минуты творчества, когда он берет карандаш и лист, палитру и краски или острые резцы, видеть каждое движение его руки, дышать воздухом его мастерской. Однажды, когда Саулюс закрылся у себя в кабинете, Дагна открыла дверь и увидела, как он резцом ковыряет деревянную доску. Она застыла в дверях и успела заметить лишь согнутую спину и упавшие на лоб волосы; Саулюс вскочил, нервно отбросил доску.
— Не могу работать, когда подглядывают.
— Я тебе позировала когда-то, ты сам просил об этом.
— Это дело другое. Тебе этого не понять, Дагна.
— Мне хотелось бы понять.
— Это трудно...
— Мне хотелось бы тебе помочь.
— Чем? Чем ты можешь мне помочь?
Правда, она ничем не может ему помочь. Иногда ее брала тоска; она ложилась в постель, но не засыпала, ждала Саулюса, а когда тот устало растягивался рядом, кончиками пальцев касалась его плеча и как будто чувствовала, что его усталость стекает в нее, готовую все принять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123