– Видите, мама у нас больна... ну, по хорошей погоде я и пристроилась было постирать... – невпопад и низачем начала Дуня, машинально стирая с пальцев осевшую пену.
Значит, она не узнавала его, требовалось подтвержденье:
– Это он, он и есть... тот самый, бывший Дымков! – на пробу улыбнулся тот, и кусочки глины открошились в углах рта. – Вот, я упал...
Слава Богу, что хоть голос был тот же.
– Да что же с вами случилось, несчастный? – преодолела она наконец последний отрезок разделявшей их дистанции, чтоб участливо коснуться его рукава.
– О, сейчас вы будете ужасно смеяться. Меня сшиб велосипедист. Я теперь пропадающее лицо и со мною все можно...
Не без комического хвастовства обилием своих злоключений за одни только сутки он подробней всего почему-то остановился на купанье в грязевой ванне. «Феноменальней всего, знаете, что шляпа удержалась на голове как пришитая!» Однако наиболее развлекательного эпизода с аннигиляцией музея не упомянул, главным образом – из опасенья пробудить законную ревность у милой подружки, которой он, весь ею до последнего волоска придуманный, и цветика пустячного никогда не подарил. Кстати, в отличие от милосердных матерей и преданных любовниц, великодушию коих тоже имеется предел, Дуня простила бы ангелу даже самую черную, лишь по ребячьей святости не подозреваемую ею измену. Тем выпуклей отсюда прослеживается характер их чисто творческих связей, когда тем роднее детище, чем значительней и глубже причиненная им боль.
– Ах, бедный вы, горький вы мой Дымок, – шепнула Дуня, припав к его плечу, так что с высоты роста ему, скосившему глаза, кроме венчика волос на девичьем затылке с косичкой, скользнувшей за ворот платья, видна была и тонюсенькая непонятной надобности серебряная цепочка у ней на шейке. Ведь вы все еще ангел... если вам плохо, почему остаетесь здесь, не уйдете, пока не стало хуже?
Он показал ей зубы в недоброй усмешке, словно его дразнили, словно огрызаться собрался:
– Так оно не пускает меня... проклятое, проклятое! – затвердил он в исступленье ненависти, пытаясь как перчатку сорвать с пальцев охлестнувшее его отовсюду, уже внутрь прораставшее земное вещество, и потом, стремительно наклонясь словно к чужому, прокусил себе кожу чуть выше запястья.
Значит, непременно требовалось для цикла взглянуть с изнанки, во что способно выродиться слишком навязчивое мечтанье. На внезапное помешательство похожая вспышка тотчас и погасла, а тот все не опускал руки. Затихшие от испуга, глядели они оба на мгновенную, на ней, с бусинками крови, багровую подковку от зубов. Такая важная затем протекла полминутка, что, устремленная в глубь себя и платком почти машинально бинтуя ранку, Дуня всплакнуть позабыла о том, что было теперь на исходе. В сущности ничего не случилось, но если во исполненье давешнего ее совета Дымков нуждался в дозволенье для ухода, то вот она его отпускала. Словно стыдясь сообщничества, оба тягостно молчали, пока Дуня не надоумилась спросить невинным голоском:
– Проглотил ли хоть пару крошек со вчерашнего бездомного вечера?
У запасливой Прасковьи Андреевны, наверно, нашлась бы горстка аварийного изюмца для дочурки. И не дождавшись ответа, задала наконец Дымкову все время мучивший ее главный вопрос о безвыходных обстоятельствах, помешавших ему сразу после происшествия отправиться к себе в Охапково, чтобы отлежаться, переодеться в сухое, отдохнуть.
– Мне туда нельзя больше, там меня ждут... – с жестом предостережения у рта отвечал тот в единственно возможном толкованье по тем временам.
Памятуя преподанные ему в Кремле грозные наставления о безусловной секретности услышанного, Дымков сперва удержался от пересказа своих новостей, предоставляя Дуне самой прочесть их у себя во взгляде. Однако та поняла его намек на частые в тот год засады и, побледневшая от предчувствий, не решилась допытываться до сути проступка, содеянного этим расшалившимся на приволье баловнем. Достаточно было и того, что подлые и заслуженные сыщики доверчиво, сырую ночь напролет и с риском простуды, караулили его сон, чтобы сутки спустя обнаружить его бегство. В довершенье всего у отца как раз сидел бывший фининспектор Гаврилов, притащивший полмешка неисправной обуви, выявленной при ремонте занимаемого им жилого помещения. Он и раньше не упускал случая укорить христианскую веру в лице о.Матвея за халатность в отношении мировых, уличных в том числе, непорядков, а по выходе на пенсию обладал неограниченным досугом для обращения симпатичного батюшки на путь прогресса и марксизма. Встреча хоть и вчерашнего начальника с Дымковым в нынешнем его облике была тем более нежелательна, что никакой книжки с картинками не хватило бы изъяснить свихнувшегося ангела столь закоренелому материалисту, который по обнаружении контрамарки на столичное проживание, так сказать, за пазухой у зловредного попа. Последнее тем более горестное обстоятельство грозило Лоскутовым утратой гавриловского расположения, пускай бесполезного, но в погружающемся на дно старо-федосеевском корабле, особенно после скудновского крушения, оно становилось как бы иллюминатором с гаснущим клочком света.
Чтобы защититься от ожидавших ее дурных вестей, Дуня стала спрашивать ангела о том о сем. Он все молчал. Когда же сама завела рассказ о некоторых, лишь теперь раскрывшихся мелочах Вадимова навещанья, тут он и выпалил Дунюшке свое ужасное уведомленье о незамедлительном, без пожитков и в чем оказались, лоскутовском исходе из родного гнезда – просто так, никуда, в воздух, куда глаза глядят. После чего она, помертвевшая вся, кинулась со всех ног на розыск своего оперативного братца, единственно способного, по ее искреннему разумению, найти лазейку даже из всемирного затруднения. В ту минуту Егор из соседней закутки, по установленному регламенту вникал в отцовские прения с высоким гостем, чтобы под благовидным предлогом вмешаться, чуть старик уклонится в криминальную тему обожаемой его России. Тем временем под любимую сиреньку к ангелу выполз Финогеич воздохнуть по завершении очередного загула, здесь у них и состоялся упомянутый в начале повествованья диалог, где раскрывший свое инкогнито собеседник проявил непозволительное для бессмертных малодушие. Общительный могильщик в ознаменование знакомства собирался не то одарить его поучительным сюжетом из собственного опыта, не то привлечь к опохмелке из наличных резервов.
В качестве присяжного скептика, по родству терпимо относившегося к причудам старшей сестренки, Егор никогда Дунина ангела всерьез не принимал, а доходившую до Старо-Федосеева изустную дымковскую славу объяснял успехами гипнотизма. Сверх того сорванный с ответственного дела мудрец явился в состоянии естественного раздражения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206