А что сказал бы тот вагоновожатый, именем которого освящено данное здание? Он покинул бы зал с чувством глубокой оскорбленности – словно он дикарь какой, раз ему преподносят в натуральном виде ту самую силу сверхъестественную, в борьбе с которой он отдал лучшие годы жизни. В самом деле, сколько годов подряд огнем и железом ее изгоняли, а она, эвона, уселась прямо против нас как ни в чем не бывало и смеется во весь рот над нами, над лопоухим аплодирующим быдлом. Интересно узнать, с чего она так потешается, товарищ Скуднов? Скажите, это и есть высокое искусство, о котором в светлых грезах своих мечтали великие провозвестники? А ведь не вы ли в докладе своем лет пяток назад провозглашали его как факел мечты, освещающий нам тернистый путь в неизвестность грядущего... и даже чуть ли не как конструкторское бюро всяких прожектов и духовных эталонов, поступающих затем на конвейер всеобщего пользования. Хотелось бы поставить вопросик заодно, что именно могла бы позаимствовать жизнь из пресловутой Бамбы, чтобы направить вослед творческий поиск воображения?.. Какого рода принципиально новую искру революционную должен заронить в нашего пытливого современника нахально порхающий над ним поношенный демисезон? Зря не напрягайтесь, сам подскажу... Разве только перевод повсеместного грузо-пассажирского движения на ту загадочную тягу ввиду очевидных преимуществ как по части дешевизны, простоты обслуживанья и безгаражной стоянки, так и полной гарантии в смысле атмосферного отравления... Но можем ли мы себе позволить роскошь счастья за счет идеи, которая нас и на вершину-то возвела? Если оно и поется, будто мы родились, чтоб сказку сделать былью, то не следует ли уточнить – в каком именно направлении. Потому что в принципе-то перед нами обыкновенный транспорт ведьм, так сказать, помолодевшая средневековая метла, не так ли? И станут ли уважаемые товарищи воспринимать высокопоставленную особу, к примеру, начальника милиции, объезжающего вверенную епархию на персональной метле, как положительное завоевание социалистического бытия? – Он выждал достаточную паузу обоюдного молчания. – Благодарю вас, товарищ Скуднов, я тоже так думаю.
Несмотря на залихватски-вульгарный тон сказанного, самая внезапность нападения заслуживала чрезвычайного анализа. Не такое было время, чтобы безвестная и, судя по обличью, из низового аппарата единица по собственному почину осмелилась на дерзкую вылазку против общепризнанного в своей области авторитета, последние два года озаренного близостью главного светила. Тем легче было сообразить меру воздаяния явному самоубийце в случае малейшей неточности окрылявших его тайных сведений или – в недостаточно могущественной чьей-то поддержке. В последней догадке укрепляла и сразу обезоружившая Скуднова внезапность нападенья и для оттяжки, видно, ловко спланированная речь crescendo от дурачливого сперва, всех обманувшего подобострастия до хлесткого прокурорского тона в дальнейшем. Не оставалось сомнения, что налицо подставная, шире всех здесь осведомленная фигура, брави. И очевидная для кого-то сладость задуманной экзекуции в том и заключалась, чтобы произвести ее посредством мелкой сошки, крайняя азартность коей наводила, кстати, на догадку о своекорыстном расчете занять освобождающееся место покровителя отечественных муз, кустарных ремесел и художественной самодеятельности сразу после падения комиссара Тимофея Скуднова.
Кроме него самого, как зачастую бывает с опальными, всем уже понятно было, что на глазах у них происходит образцовая, несколько затяжная для лучшей доходчивости, с оттяжкой, процедура шельмованья. Совершавший же ее безвестный Морошкин был в действительности не таким пещерным простаком, как прикидывался, а по ряду обобщений, особенно к концу, может быть, даже интеллектуальнее всех присутствующих, включая самую жертву. Оттого подчеркнуто-фамильярный речевой склад его временами напоминал длинную, тугого крученья нитку бича с колючими на нем узелочками для лучшей чувствительности при соприкосновенье со спиной. Правда, дело ограничивалось пока круговым посвистом над головой, что по отвычке от грубого обращенья было Скуднову, пожалуй, болезненней самого удара, потому что, как у всякой жертвы, не успевшей примириться со своею участью, в ней еще теплилась надежда, что на том и покончится задаваемый урок. Отсюда ему разумней было до проясненья обстоятельств держаться в рамках общеизвестной скудновской невозмутимости, желательно с комическим оттенком, ибо не палить же было из комиссарского шпалера по мелкой шавке из подворотни. Возможно, все сошло бы чуть поглаже для его самолюбия, кабы не допустил фактически неверный ход, сочтя за концовку всего лишь временную передышку исполнителя. Морошкин к тому времени израсходовал основной запал, а новенькое не изобреталось, повторяться же в генеральной части обвинительного заключенья тем более не годилось.
– Что же, подобная бдительность, невзирая на лица, заслуживает лишь одобренья... Да кабы еще брызгались поменьше от излишнего усердия, товарищ Мурашкин, помнится? – сорвался он с явной досадой на себя за нехватку выдержки и платком принялся смахивать нечто с плеча. – Пожелаю вам в работе большей деловитости, но уж заодно и нам глаза приоткройте, за какие собственно провинности вы с меня одного, со Скуднова, стружку снимаете, да еще образцово-показательную? Однако время позднее, было бы желательно покороче... – И недосказал, осекшись на полуслове.
Впрямь грешить стала избаловавшаяся память. Изловчась заглянул сбоку в роившиеся мысли противника и шахматным прозреньем угадал среди них змейку, которая сейчас его ужалит.
– Потерпите, не серчайте, что драгоценнейшее отнимаю... И сам еще не обедал с утра! – с детским восторгом взыграл Морошкин и, как бывает при замахе, взглядом исподлобья поласкал свою жертву. – К тому и веду, чтоб подсобить насчет протирки глаз... С вашего дозволенья, разумеется! Таким образом создалось перед нами ненормальное положение, что на иную лекцию пряником публику не заманишь, гарнизонных солдат по команде смирно в зал садить приходится... меж тем как толпы смешанного люда торчат у касс в чаянье билетика на упомянутую Бамбу. Целеустремленные, заметьте, бесскандально ждут, словно на службу пришли пасхальную, и выпимших незаметно. Вроде цирк и церковь вещи сугубо разные, даже враждебные слегка, как и положено телу с душой, а на поверку суть родственная объявилась... с чего бы это? Казалось бы, такая даль прогресса с нашего тракта открывается впереди, до самого неба кати беспересадочно: многоквартирные дома распростираются по сторонам да милиция в белых перчатках козыряет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206