Только и было освещенья в сенях, что отраженье от фартука, позаимствованного о.Матвеем у жены, однако – вполне достаточное различить недвижную фигуру за спиной у себя, в углу.
Мелькнула шальная догадка – «вот и за мной притопали!» – но в такие дела не посылают в одиночку, без оружия к тому же, а значит, заодно отпадала и версия вора. Тогда лишь один человек на свете имел право на такое позднее вторженье.
– Уж не ты ли навестить нас собрался, Вадимушка? – наугад снизу вверх и весь облившись испариной осведомился Матвей, но тот даже не шевельнулся, может быть – добрый признак! – робея отца.
В таком случае не старику, а ему, блудному сыну, полагалось бы стоять сейчас на коленях перед ним, произнося всякие жалкие слова. Однако неведомый гость ночной молчал, закрыв вглухую лицо руками, – только испытующий глазок жутко присматривал сверху вниз за стариком, как раскорякой тормошится тот перед ним, не в силах подняться с полу. Значит, видал, тогда почему не отвечал? Возможно, что не мог враз собраться с мыслями после всего случившегося, потому что самое возвращение его означало капитуляцию. Однако как бы то ни было, уже пора было им обняться на радостях, но, похоже, батюшке хотелось поотсрочить объятия, пока полностью не вместится в разум совершившееся чудо. Вдобавок как-то погано ослабел, обмяк весь от одной мысли, что вот, всесильный корифей нашего времени честно выполняет брошенное однажды обещанье. Подумать страшно было, какие связи и канцелярии пущены были в ход, чтобы где-то исторгнуть для заключенного столь неслыханную в тогдашней практике протекцию, как отпуск на побывку домой... Не менее жутко было священнику принять слишком уж щедрый дар из когтистых, тем более коварных, что дружественных лап. Когда же состоялось наконец, и о.Матвей отвел от Вадимова лица спазматически прижатые ладони, такая дальняя печаль сквозь застылую слезу читалась в его затуманенном взоре, что враз забылась глупая предосторожность.
Припав друг к дружке, они молча постояли немножко, пока не дошло до старика, что гость насквозь мокрый с дороги, потому что трамваев уже не было, меж тем как полгорода отдаляло вокзал от старо-федосеевского погоста и холодная дождливая осень внахлест бушевала на дворе. Ряд убедительнейших подробностей, вроде угадываемой сквозь одежду дрожи в плече или натекшей лужицы на полу, возместили о.Матвею отсутствие других, недостающих для полноты впечатления. Стало очевидно, коли сразу горячим чайком не отпоить, в сухое не переодеться, то меньше чем на месяц свалится в простуде, а просрочка с возвращением назад еще более может ухудшить судьбу узника, обманувшего доверие начальства.
– Что же ты, сынок, ровно чурка стоишь в углу, не сказываешься... ай закоченел? Пойдем к ней, пойдем скорее... заждалась тебя мать! – ободрительно бормотал о.Матвей и уже за рукав потянул было из сеней в домовитое ночное тепло, но остерегся умертвить ее внезапной радостью.
– А лучше погоди, постой тут... упрежу, не случилось бы чего!
Мать еще не ложилась, кончала срочный заказ большой московской барыни, когда к ней в спальню заглянул о.Матвей. Ничего не было сказано меж ними, только одна осведомилась единственно поворотом головы – «с кем ты там на ночь глядя», а другой ответил взглядом же – «посмотри – кто пришел-то к нам... беги, принимай свое чадо!» И тотчас, скинув с колен свое вязанье заодно с покатившимся клубком, Прасковья Андреевна, уже прибранная к ночи, двинулась в прихожую, расставленными руками ошаривая воздух – в опасении мимо пропустить. На пороге муж успел накинуть ей на плечи что-то. С глухим библейским стоном упала она на грудь первенца, стоявшего за порогом с головой набочок, будто усмотрел там нечто еще важнее. Нет, аналогия с блудным сыном не годилась сюда никак! Правда, дети в неблагополучных семьях, сыновья в особенности, зачастую тяготятся проявленьем родственных нежностей, все же в данном случае защитный холодок безразличья к убийственным впечатленьям бытия должен был податься, уступить жаркой материнской ласке. И верно, в решающее мгновенье при неподвижном лице прозрачное и странной желтоватой окраски что то скатилось у Вадима по щеке, а слезой промытые глаза, как известно, лучше прозревают истину, однако спасительная каторжная бесчувственность пересилила вновь. Нет, лучше было оставить Вадима в покое до поры, пока сама собой не растает в нем непонятная черная ледышка.
И следовательно, самый воздух здешний успел пропитаться тревогой, потому что младшие Лоскутовы, проснувшиеся и одетые, уже знали все и не без испуга жались к стенке в столовой в ожидании отступника, когда, смеясь сквозь слезы, Прасковья Андреевна под локоток вводила его в такой опустелый и сиротский без него домик со ставнями.
– Вот мы и дома, Вадимушка... Богу слава, что дома мы! Гляди-ка, братик с сестрицей навстречу тебе торопятся... – пятясь спиною, хлопотал и суетился о.Матвей, убирая лишнее с пути, чтоб не разбилось в суматохе. – Вот и на горемычную долю нашу послал радости Господь... – и опять, поперхнувшись на слове, потемнел и замолк надолго, словно вывихнулось что-то в душе.
Кроме близких никто и не признал бы, пожалуй, прежнего, восходящего трибуна в том виноватом призраке из небытия, с обвислыми руками стоявшем близ порога. Иначе как глубокой ночью ему и ста шагов не дали бы пройти в нынешнем его виде по столичным улицам, где поминутно снуют посольские машины, гуляют братские делегации, и великий вождь проездом на дачу мог омрачиться зрелищем личности на пределе человеческого паденья.
Пришелец с теневой изнанки бытия скорее от стыда за свое ничтожество, чем от холода, кутался в свой гадкий, на тесемочных завязках, влагой набухший ватник и почему-то плотнее затягивал на шее туго намотанный шарф. Крайнее утомление сквозило в неточных движеньях и на всем облике его от сбившихся волос и неправдоподобно темных рук до мертвенно-воскового блеска на скулах – вряд ли только от долгого неумывания из-за суровости тамошнего, откуда прибыл, уклада. Страдальческая, под Христа, бородка усиливала впечатление обреченности. Валяясь на полу арестантской теплушки, немудрено было малость поизбиться в условиях долгого этапного перегона. Но загоравшийся порою из-под постоянно приспущенных век, злой, нелюдской какой-то огонек во взгляде обжигал на расстоянье. И надо считать Дуниным подвигом, что, наткнувшись на него, не убежала, не разревелась, а нашла силы приветливо улыбнуться брату. Загадочная иногда, чуть высокомерная усмешка змеилась у Вадима в правом углу рта, отчего создавалось впечатление, что ему даже хорошо так. Видимо, прочно усвоенный кодекс лагерного поведенья – «ничего не проси, не надейся, не желай, не жалуйся, не жди».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206