Сам Сорокин ни единой ноткой в голосе не выдавал своих намерений, возможно, им самим не осознанных пока, тем не менее безошибочное женское чувство все явственней подсказывало Юлии, что эти неподдельным поэтическим волненьем окрашенные речи, ей одной предназначенные словесные цветы надо рассматривать как попытку только и возможного меж ними интеллектуального обольщения, своеобразную пробную атаку, за которой непременно последует прямое, хотя и не буквальное нападенье. И, значит, обоих само по себе сближала альковная уединенность минуты и места, если и Юлии приходилось с негодованьем на себя противиться тому же зову.
Надо было немедленно положить конец такому оскорбительному состоянью:
– В самом деле, мне до вас и в голову не приходило, как плохо им живется у себя на небе. Все же хотелось бы уточнить, какое имеет отношенье ваше грандиозное эссе о богах к моему убогому сундуку с безделушками?
– О, самое непосредственное! – сразу подхватил Сорокин и с подкупающей наглядностью, какую придают самым трудным мифам в пересказе для малюток, принялся закруглять затянувшуюся теоретическую часть. – Пани Юлия напрасно опасалась за свои извилины, и сейчас она убедится, как все просто обстоит на деле.
Именно поэтому все конспективней и злей он формулировал, что боги ничего не умеют, кроме трогательно-старомодных чудес, аккуратно распадающихся на дневном свету науки, им остается лишь зачарованно следить за ускоряющимся процессом на нашем взвихренном шарике. По мере приближенья к неведомому финишу усложняется и механизм бытия – в масштабах, ничьим разумом не поддающихся учету. Привычные к бесплотной химии прообразов, боги перестают предвидеть производные взбесившегося вещества, которое уже само начинает диктовать им идеи. Оттого, что любая вещь обязана иметь свою родословную, также и нечто создаваемое заново – пускай даже на основе каких-то непрослеженных, однако непреложных причин должно нести в себе всю поэтапно накопленную в прошлом информацию о предмете, чтобы разместиться на координатах сознания – с непременным учетом возможных соприкосновений с другими такими же впереди.
Так выяснялось понемножку, что мнимобожественная алогичность чуда достигается не преизбытком в явлениях каких-то дополнительных, непознаваемых качеств, а как раз недобором опорных точек для бытия, таким образом повисающего на сомнительных нитях соображения. Чудо же, предварительно пропущенное через все необходимые фильеры замысла, как это видней всего на примере солнца, и есть нормальная действительность.
Сорокин с похвалой отозвался об ангеле, который с исключительным правдоподобием воспроизвел в камине дрова по всему профилю окислительного процесса, но выразил ироническое сожаленье, что основным достоинством художественного произведения тот считал, видимо, материальную прочность. Подобное недомыслие в искусстве тем меньше позволяло рассчитывать на помощь богов и в отношении фантастической, через века, переписки гениев, где потребовалась бы информация во всем объеме всечеловеческого опыта... да и потому еще неосуществимой, что всякое умственное общенье предполагает обмен разноречивых мнений вплоть до прямого столкновения идей, тогда как по абсолютной авторитарности своей властители небесные, как и земные, и в мыслях не могут допустить равноправного с собою собеседника...
И вдруг, снова вооружась щипцами, во внезапном осенении, Сорокин разворошил груду полусгоревших поленьев, где под слоем раскаленного уголья и обнаружилось завалившееся набок давешнее пирожное – без заметного ущерба, кроме законной, при паденье, помятости сахарного завитка.
– En voila! – торжествующе возгласил он, жестом площадного мага приглашая ко вниманью. – Глядите, оно не горит... даже не догадывается, как полагалось бы ему вести себя при такой температуре. Потому что появление его на свет было ограничено строго потребительскими нуждами – быть свежим, красивым, съедобным и приятным на вкус, безвредным для здоровья и легко усвояемым – пускай без учета питательности, зато со всеми дальнейшими превращениями цикла... не были предусмотрены лишь варианты маловероятного употребления. Допускаю, что оно застраховано также от воздействия пыли или азотной кислоты, зато может неожиданно среагировать на средства, в корне отменяющие логический статус его существования... ну, скажем, если сесть на него! Привидения в таких случаях предпочитали оскорбленно исчезать. Признаться, и на уме у меня вертится один радикальный способ применительно к вашему подземелью... с риском не угодить его балованной владелице, хотя с наслаждением исчезнул бы в компании с нею из мира на неопределенный срок... в пределах служебного лимита, разумеется!
Пускаясь на опасный шаг, он хорошо понимал, что здесь, в данной стадии их невольного сообщничества, Юлия не решится на разрыв отношений.
– Хотя беседы с вами и вливают в меня нравственные силы к несению житейских тягот, в смысле тренировки, конечно, – совсем безгневно сказала Юлия, – но во всем придерживайтесь меры, Сорокин, чтоб не получилось наоборот. Видимо, попривыкнув к вольному обращению со своими киномилашками, вы вторично на протяжении вечера делаете мне недвусмысленные намеки... Лучше вернемся к теме. Если уж так, по-детски просто, открывается мой ларчик, зачем же в прошлый раз вам понадобилась срочная эвакуация отсюда?
Наклоном головы режиссер показал собеседнице, что не сердится на нее ничуть, потому что строптивость жертвы в таких делах лишь умножает удовольствие.
– Охотно поясню пани Юлии... Все дело, очевидно, в несоизмеримости разума и объемности представленного ему материала. Границы мирозданья раздвигались по мере расширенья нашего познавательного кругозора, то есть способности людей освоить, наполнить собою распахнувшуюся пустоту. Когда же людям не хватало философской мебели на завоеванную жилплощадь и тем самым обеспечить мало-мальски комфортабельное существование уму, то поневоле приходилось заслоняться от бездны вокруг временными щитами с ребячьими рисунками, эквивалентными ужасу неизвестности за ними. Чертовски леденящий ветер, знаете ли, задувает порой оттуда! Вот и ваш консультант поддался некоему психическому флаттеру... Простите, не могу подобрать более точного слова в смысле беспредметной тревоги.
Она приостановила его на полуфразе поднятой ладонью:
– Как ни увлекательно слушать вас, но для полноты хочется прибегнуть к вашей знаменитой эрудиции... – и глядела с такой подкупающей робостью. – Скажите, та вязкая умственная паста, какою вы сегодня без передышки угощаете меня, это и есть так называемая в простонародье туфта?
Слово провинциальной, а возможно, и блатной, лексики, лишь недавно вошедшее в обиход, означало некую тягучую, унылую мешанину сомнительного состава и происхождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206
Надо было немедленно положить конец такому оскорбительному состоянью:
– В самом деле, мне до вас и в голову не приходило, как плохо им живется у себя на небе. Все же хотелось бы уточнить, какое имеет отношенье ваше грандиозное эссе о богах к моему убогому сундуку с безделушками?
– О, самое непосредственное! – сразу подхватил Сорокин и с подкупающей наглядностью, какую придают самым трудным мифам в пересказе для малюток, принялся закруглять затянувшуюся теоретическую часть. – Пани Юлия напрасно опасалась за свои извилины, и сейчас она убедится, как все просто обстоит на деле.
Именно поэтому все конспективней и злей он формулировал, что боги ничего не умеют, кроме трогательно-старомодных чудес, аккуратно распадающихся на дневном свету науки, им остается лишь зачарованно следить за ускоряющимся процессом на нашем взвихренном шарике. По мере приближенья к неведомому финишу усложняется и механизм бытия – в масштабах, ничьим разумом не поддающихся учету. Привычные к бесплотной химии прообразов, боги перестают предвидеть производные взбесившегося вещества, которое уже само начинает диктовать им идеи. Оттого, что любая вещь обязана иметь свою родословную, также и нечто создаваемое заново – пускай даже на основе каких-то непрослеженных, однако непреложных причин должно нести в себе всю поэтапно накопленную в прошлом информацию о предмете, чтобы разместиться на координатах сознания – с непременным учетом возможных соприкосновений с другими такими же впереди.
Так выяснялось понемножку, что мнимобожественная алогичность чуда достигается не преизбытком в явлениях каких-то дополнительных, непознаваемых качеств, а как раз недобором опорных точек для бытия, таким образом повисающего на сомнительных нитях соображения. Чудо же, предварительно пропущенное через все необходимые фильеры замысла, как это видней всего на примере солнца, и есть нормальная действительность.
Сорокин с похвалой отозвался об ангеле, который с исключительным правдоподобием воспроизвел в камине дрова по всему профилю окислительного процесса, но выразил ироническое сожаленье, что основным достоинством художественного произведения тот считал, видимо, материальную прочность. Подобное недомыслие в искусстве тем меньше позволяло рассчитывать на помощь богов и в отношении фантастической, через века, переписки гениев, где потребовалась бы информация во всем объеме всечеловеческого опыта... да и потому еще неосуществимой, что всякое умственное общенье предполагает обмен разноречивых мнений вплоть до прямого столкновения идей, тогда как по абсолютной авторитарности своей властители небесные, как и земные, и в мыслях не могут допустить равноправного с собою собеседника...
И вдруг, снова вооружась щипцами, во внезапном осенении, Сорокин разворошил груду полусгоревших поленьев, где под слоем раскаленного уголья и обнаружилось завалившееся набок давешнее пирожное – без заметного ущерба, кроме законной, при паденье, помятости сахарного завитка.
– En voila! – торжествующе возгласил он, жестом площадного мага приглашая ко вниманью. – Глядите, оно не горит... даже не догадывается, как полагалось бы ему вести себя при такой температуре. Потому что появление его на свет было ограничено строго потребительскими нуждами – быть свежим, красивым, съедобным и приятным на вкус, безвредным для здоровья и легко усвояемым – пускай без учета питательности, зато со всеми дальнейшими превращениями цикла... не были предусмотрены лишь варианты маловероятного употребления. Допускаю, что оно застраховано также от воздействия пыли или азотной кислоты, зато может неожиданно среагировать на средства, в корне отменяющие логический статус его существования... ну, скажем, если сесть на него! Привидения в таких случаях предпочитали оскорбленно исчезать. Признаться, и на уме у меня вертится один радикальный способ применительно к вашему подземелью... с риском не угодить его балованной владелице, хотя с наслаждением исчезнул бы в компании с нею из мира на неопределенный срок... в пределах служебного лимита, разумеется!
Пускаясь на опасный шаг, он хорошо понимал, что здесь, в данной стадии их невольного сообщничества, Юлия не решится на разрыв отношений.
– Хотя беседы с вами и вливают в меня нравственные силы к несению житейских тягот, в смысле тренировки, конечно, – совсем безгневно сказала Юлия, – но во всем придерживайтесь меры, Сорокин, чтоб не получилось наоборот. Видимо, попривыкнув к вольному обращению со своими киномилашками, вы вторично на протяжении вечера делаете мне недвусмысленные намеки... Лучше вернемся к теме. Если уж так, по-детски просто, открывается мой ларчик, зачем же в прошлый раз вам понадобилась срочная эвакуация отсюда?
Наклоном головы режиссер показал собеседнице, что не сердится на нее ничуть, потому что строптивость жертвы в таких делах лишь умножает удовольствие.
– Охотно поясню пани Юлии... Все дело, очевидно, в несоизмеримости разума и объемности представленного ему материала. Границы мирозданья раздвигались по мере расширенья нашего познавательного кругозора, то есть способности людей освоить, наполнить собою распахнувшуюся пустоту. Когда же людям не хватало философской мебели на завоеванную жилплощадь и тем самым обеспечить мало-мальски комфортабельное существование уму, то поневоле приходилось заслоняться от бездны вокруг временными щитами с ребячьими рисунками, эквивалентными ужасу неизвестности за ними. Чертовски леденящий ветер, знаете ли, задувает порой оттуда! Вот и ваш консультант поддался некоему психическому флаттеру... Простите, не могу подобрать более точного слова в смысле беспредметной тревоги.
Она приостановила его на полуфразе поднятой ладонью:
– Как ни увлекательно слушать вас, но для полноты хочется прибегнуть к вашей знаменитой эрудиции... – и глядела с такой подкупающей робостью. – Скажите, та вязкая умственная паста, какою вы сегодня без передышки угощаете меня, это и есть так называемая в простонародье туфта?
Слово провинциальной, а возможно, и блатной, лексики, лишь недавно вошедшее в обиход, означало некую тягучую, унылую мешанину сомнительного состава и происхождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206