— Ты ради этого сюда пришел? Право, Гейл, ты хвастаешься пустяками. Я определенно не выбрал бы себе такую хрупкую девицу. И ты говоришь, отец спешит от нее избавиться? Милорд, если она не нужна собственному отцу, то зачем она вам?
— Хватит! — рявкнул Гейл. — Я пришел по просьбе Аркуса, чтобы высказать тебе наилучшие пожелания. Хочешь — принимай, не хочешь — не надо.
— Не приму! — выпалил Ричиус. — И я недоволен тем, что ты здесь присутствуешь. Можешь передать императору от моего имени, что у меня нет никакого желания поддерживать с тобой хорошие отношения, Блэквуд Гейл. И я не разделяю его надежд — если они таковы — на то, что Арамур и Талистан будут союзниками.
— Можете сказать ему это сами, — прозвучал сочный голос из-за спины Гейла. Бьяджио появился с таинственной улыбкой на губах. — Вы готовы, принц Ричиус?
— Готов? К чему?
— О! Ну конечно, к тому, чтобы встретиться с императором. — Граф отнял у Ричиуса кубок. — Надеюсь, вы пили не слишком много.
18
Аркуса Нарского знали под тысячью разных имен. В молодости (это было так давно, что сам он едва мог вспомнить) он наслаждался теми именами, которые давали ему покоренные народы. Это были хорошие имена: сильные, полные страха. И каждая новая страна, раздавленная его машинами, давала ему новое, чтобы он мог прикрепить его на свои доспехи словно орден. А другие видели его приближение — ярко наряженного и готового к новым завоеваниям. После осады Госса его прозвали Львом, после падения Дории женщины разоренного города нарекли его Детоубийцей. На трудном говоре восточных плоскогорий его звали Медведем; кроуты, павшие на колени почти без сопротивления, нарекли его Быком. На крутых холодных холмах Горкнея он именовался Бараном, в пустынях Дахаара — Аспидом. Он был Покорителем в Касархуне, Чумой — в Криисе, Зверем в Фоске. Близнецы-герцоги Драконьего Клюва называли его Лордом-Защитником, а Гейлы из Талистана — Отцом.
В Лиссе он был Дьяволом.
Но из всех этих причудливых имен сам Аркус предпочитал одно — Император. Он был стар и считал, что заслужил простое достоинство этого титула. Ему давно надоели кровожадные прозвища, но в душе его осталось место для тихого желания быть признанным. Он выковал империю из сотен враждующих городов и уделов, привел континент к высотам просвещения, какого он никогда прежде не знал. И все же никто не звал его Аркусом Великим, как величали его деда. Видимо, люди редко благодарили его военные лаборатории за те лекарства, что были в них открыты. Сто лет назад не знали керосина, питавшего ночью лампы, отсутствовали лекарственные сборы для лечения кровавого кашля и дороги, ведущие в северные земли. Не было даже того повседневного уклада, который многие принимали как нечто само собой разумеющееся. Все это существовало теперь потому, что он этого пожелал. В собственных глазах он был провидцем.
«Но они этого не желают видеть», — с горечью думал он.
Откинувшись на спинку кресла, он наблюдал, как жидкость вливается в его вены. Она была более синей, чем всегда, — почти как индиго или чернила. Вдвое большая доза, чем для обычного лечения, — так сказал Бовейдин. Аркус содрогнулся. Даже ему, императору, с трудом удалось получить такую опасную дозу снадобья. Бьяджио не спускал с него глаз, следил, чтобы с ним ничего не случилось, и не стеснялся в выражении своих чувств. Никто толком не знал, к чему приведет столь большая концентрация, — даже Бовейдин. Но в конце концов зловещая любознательность ученого победила тревоги Бьяджио, и граф неохотно уступил. Аркус был императором, а его слово — законом, какими бы фатальными для него самого ни являлись его эдикты.
Перевернутый сосуд со снадобьем почти опустел — Аркус с усилием расслабился и выдержал все до конца. Процедуры обычно проходили хуже, когда он пребывал в плохом настроении, а сегодня ему необходимо было не заблевать тронный зал, полный гостей. Но он печалился, и потому успокоение к нему не приходило. Наступил тридцатый день зимы. За стенами башни стоял леденящий холод. В последнее время тело его бунтовало и требовало все больше снадобья для подкрепления, чтобы подчиняться воле хозяина. Императора приводила в ярость мысль, что все короли Нара могут увидеть его в подобном состоянии. Но если это снадобье подействует так, как рассчитывал Бовейдин…
Он закрыл глаза, внезапно охваченный лихорадочной надеждой. Хотя бы казаться сильным — большего он не просил. Последние двадцать лет он выдерживал подобные испытания почти ежедневно: прокалывал себе запястье иглой, чтобы напитаться дарящим жизнь зельем. Теперь он уже не мог без него обойтись. Все они не могли. Но он был намного старше остальных членов Железного Круга. Бовейдин определенно выглядел не по годам молодо, а Бьяджио, вероятно, навсегда сохранит свою красоту. Только он — тот, благодаря кому это стало возможно, чья мысль привела к созданию лабораторий, — только он вынужден жить в теле мумии. Это было почти то же тело, что имел он в то время, когда Бовейдин изобрел свое снадобье. Но только почти. Он рассеянно заскрипел зубами. Старыми зубами — они уже не справлялись с сочным мясом, которым он угощал других.
— Время, — пробормотал он, — как я тебя ненавижу!
Аркус поспешно справился с собой. Ему необходимо расслабиться. Молодой принц скоро будет здесь, так что понадобится вся сила ума. Он едва заметно улыбнулся. По крайней мере ум его по-прежнему здоров. Бовейдин уверяет, что способность ясно мыслить никогда его не оставит. Это объяснялось воздействием снадобья на мозг. Оно сохраняет жизнеспособность тканей, даже когда остальное тело медленно ползет к смерти. Здесь-то и коренилась проблема, проклятая тайна этого процесса.
В дальнем конце сумрачной комнаты леди Пеннелопа любовно перебирала струны арфы. Аркус, погруженный в кожаные объятия кресла, предавался упоительным звукам. Это ничуть не походило на пронзительные песни хора. Он их тоже любил, но это было совсем иное. Это опьяняло. Исполнение леди Пеннелопы отличалось от всего, что ему доводилось слышать, и именно она всегда умиротворяла его и помогала выдерживать процедуры. Когда она была рядом, он не нуждался в лекарях. В комнате царил холод, но казалось, для нее это не существенно. Как и он, она окунулась в музыку, ласкала струны своего серебряноголосого инструмента, словно вокруг никого не было. Горел камин, и отсветы огня плясали на ее лице.
Почти каждый вечер все повторялось, они разыгрывали ужасающий ритуал, словно два заслуженных актера. Он тонул в своем тяжелом кресле и закреплял сверкающую иглу у себя на запястье. Сосуд с тем сильнодействующим средством, которое Бовейдин выбрал для него на этот раз, начинал по капле впускать раствор ему в вены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233