И я думаю: сейчас он укусит! И у меня было одно желание: пусть он наконец укусит, чтобы я умер, а он ушел отсюда. Но он не кусал.
Отец очень большой, темноволосый и очень-очень красивый. У него есть аппарат, перед которым я должен все время стоять, или сидеть, или лежать. У аппарата есть глаз, и его называют «фото». Из-за этого «фото» я должен надевать много костюмов, а также платьев, которые носят девочки, из бархата и шелка, и даже совсем прозрачные. «Какой он милашка!» — говорят все, когда видят меня. «Он красив, как Блю-бой, — говорит мой отец. — Он выглядит как живая картина». И «фото» глядит на меня единственным глазом и щелкает, а иногда вспыхивает, после чего появляется неприятный запах, который заставляет меня кашлять.
В нашем доме всегда много женщин, но ни одна из них не является моей матерью. И ни одна не остается надолго. Они приходят, уходят, и я не успеваю привыкнуть к ним. Каждую из них я называю «тетя» — так хочет отец. Они всюду, куда бы я ни пошел. Они в кухне, в аптеке, в гостиной и в постели, в которой спит отец. Они толстые и худые, темноволосые и белокурые, добрые и злые, шумные и тихие, одеты в белые халаты и фартуки, платья и рубашки — или совсем раздеты. Иногда они дико стонут, и, когда я говорю об этом отцу, он бьет меня.
«У тебя ведь дурные мысли?» — спрашивает отец. «Нет», — отвечаю я.
«У тебя дурные мысли, — говорит отец, — потому что ты шпионишь за мной. Зачем ты это делаешь? Тебе это доставляет радость?» «Нет, — говорю я, — это не доставляет мне никакой радости, это отвратительно».
«У тебя дурные мысли, — повторяет отец, — очень дурные мысли. Ты хоть понимаешь это?» Я понимаю это. «Стыдись!» — говорит отец. И я стыжусь.
«В своем родном городе я посещал с 1920 года местную начальную школу, а с 1924 года гимназию с целью получить аттестат зрелости, что мне и удалось в 1933 году. В 1925 году в результате несчастного случая я потерял отца и с этого времени жил под присмотром сестры моего отца, госпожи Констанци Ратсхельм, вдовы врача».
Учитель начальной школы Габлер сечет учеников, а когда не сечет, то гладит их. Моего друга Клауса он сечет часто и все же гладит его. Он запускает Клаусу, сидящему за партой перед ним, руку в волосы и дергает их, пока Клаус не закричит от боли. Тогда он смеется сдавленно и поспешно и притягивает голову Клауса к себе; он прикрывает глаза и одновременно жадно раскрывает рот, когда голова моего друга касается его бедра. И эти движения, это отталкивание и притягивание, притягивание и отталкивание, пульсируют в моем мозгу. Кровь приливает к моему лицу, и я сжимаю руки в кулаки. Затем я вскакиваю; у меня такое чувство, как будто бы меня что-то подбрасывает, я бросаюсь вперед, пробиваюсь к выходу… Но снова сажусь и стискиваю зубы.
Ночью я слышу крики. Я вскакиваю с кровати и бегу туда, откуда несутся крики, — в спальню отца. И там я вижу его, лежащего скрючившись поперек кровати. Кровать белая, его тело — серое, а на уровне его головы что-то густое, ярко-красное… Женщина же, находящаяся в комнате, кричит как сумасшедшая. И постепенно я различаю, что она кричит. «Я не виновата! — кричит она. — Он болен! Это произошло внезапно!» Ее рубашка тоже в крови. «Позови врача!» — кричит она. И я зову врача. Врач говорит: «Слишком поздно. — И далее: — Горловое кровотечение. Когда-нибудь это должно было так кончиться».
Тетя Констанца Ратсхельм никогда не жила в нашем доме. Она только один-единственный раз переступила порог нашего дома: когда отец умер, она прибыла, чтобы забрать меня к себе. «Не задавай никаких вопросов, — сказала она. — Ответы, которые я должна была бы тебе дать, ты все равно не сможешь понять. Мы продадим аптеку. Вырученные деньги пойдут на финансирование твоего воспитания, а это будет хорошее воспитание. Тебе оно очень необходимо, и возможно, еще не слишком поздно. Во всяком случае тебе повезло, что случилось именно так, ибо теперь для тебя начнется нормальная, здоровая жизнь. Об этом уж я позабочусь».
«Покажи руки», — говорит тетя Констанца. И я показываю ей свои руки. Затем она хочет видеть мои зубы, уши и шею. Каждую субботу я должен купаться. Тетя стоит рядом и наблюдает, как я намыливаюсь и смываю мыло. «Чистота тела, — говорит она, — является предпосылкой для чистоты мыслей».
Ее зовут Эрна; она лежит на софе, возле которой я сижу. Я смотрю на ее руку, которая соскальзывает с моего колена и пробирается вверх, к выключателю. И хотя в комнате темно, я отчетливо вижу ее, лежащую передо мной, вижу ее смуглое лицо, которое, собственно, состоит только изо рта и глаз, больших, темных, немного косо поставленных, всегда влажных глаз, изо рта, который я сейчас чувствую, — это теплый, мокрый, сосущий, ищущий, влажный рот. И ее руки везде, они гладят, тормошат, впиваются в меня. Я закрываю глаза и отдаюсь чувству падения, я падаю глубоко и бесконечно, чтобы вдруг снова грубой силой быть возвращенным к действительности: яркий свет бьет в меня. И я вижу ее руку на выключателе, вижу ее подо мной, смотрю в ее большие, широко раскрытые, по-звериному дикие, жаждущие убийства глаза. И я вырываюсь, охваченный болью, страхом и стыдом. Я бросаюсь прочь и слышу ее смех.
«Все бабы — мимозы, — говорит мой дядя, капитан, который во время своего отпуска нанес нам визит. — Это ты должен хорошо запомнить, и тогда ты добьешься кое-чего в жизни — во всяком случае больше, чем другие. Ибо там, где бьется настоящая жизнь, мой мальчик, там бабы прячутся по углам и скверно пахнут. Поверь мне, на большие дела они не годятся. Они не могут управлять страной, вести корабль, а тем более войну. Только в постели они иногда подходящи. Кстати, я вспомнил, что хотел кое-что обсудить со служанкой, пошли-ка ее наверх».
«После сдачи выпускных экзаменов в 1933 году я намеревался сначала по желанию моей тети пойти по медицинской линии. Однако одержало верх мое желание стать офицером. В 1934 году я добровольно пошел служить в армию. В 1938 году я удостоился чести быть произведенным в лейтенанты».
В древности и в средневековье в распоряжении медиков находились в большинстве случаев только животные, большей частью собаки и обезьяны. Это Происходило из-за отсталых религиозных взглядов. Мы же расчленяем человеческие трупы. Ибо анатомия является наукой о строении живого организма и его частей. Есть общая анатомия и так называемая топографическая, и последняя становится прикладной анатомией. Все это очень сложно, очень утомительно, очень затруднительно, да и воняет обычно ужасно. Я же сторонник чистоты, я за истинную жизнь, за прекрасное и возвышенное. В анатомии ничего этого не найдешь.
«Живой человек, — говорит мне Симона, — гораздо интереснее и показательнее, чем любое мертвое тело, ты не считаешь?» Я тоже так считаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190
Отец очень большой, темноволосый и очень-очень красивый. У него есть аппарат, перед которым я должен все время стоять, или сидеть, или лежать. У аппарата есть глаз, и его называют «фото». Из-за этого «фото» я должен надевать много костюмов, а также платьев, которые носят девочки, из бархата и шелка, и даже совсем прозрачные. «Какой он милашка!» — говорят все, когда видят меня. «Он красив, как Блю-бой, — говорит мой отец. — Он выглядит как живая картина». И «фото» глядит на меня единственным глазом и щелкает, а иногда вспыхивает, после чего появляется неприятный запах, который заставляет меня кашлять.
В нашем доме всегда много женщин, но ни одна из них не является моей матерью. И ни одна не остается надолго. Они приходят, уходят, и я не успеваю привыкнуть к ним. Каждую из них я называю «тетя» — так хочет отец. Они всюду, куда бы я ни пошел. Они в кухне, в аптеке, в гостиной и в постели, в которой спит отец. Они толстые и худые, темноволосые и белокурые, добрые и злые, шумные и тихие, одеты в белые халаты и фартуки, платья и рубашки — или совсем раздеты. Иногда они дико стонут, и, когда я говорю об этом отцу, он бьет меня.
«У тебя ведь дурные мысли?» — спрашивает отец. «Нет», — отвечаю я.
«У тебя дурные мысли, — говорит отец, — потому что ты шпионишь за мной. Зачем ты это делаешь? Тебе это доставляет радость?» «Нет, — говорю я, — это не доставляет мне никакой радости, это отвратительно».
«У тебя дурные мысли, — повторяет отец, — очень дурные мысли. Ты хоть понимаешь это?» Я понимаю это. «Стыдись!» — говорит отец. И я стыжусь.
«В своем родном городе я посещал с 1920 года местную начальную школу, а с 1924 года гимназию с целью получить аттестат зрелости, что мне и удалось в 1933 году. В 1925 году в результате несчастного случая я потерял отца и с этого времени жил под присмотром сестры моего отца, госпожи Констанци Ратсхельм, вдовы врача».
Учитель начальной школы Габлер сечет учеников, а когда не сечет, то гладит их. Моего друга Клауса он сечет часто и все же гладит его. Он запускает Клаусу, сидящему за партой перед ним, руку в волосы и дергает их, пока Клаус не закричит от боли. Тогда он смеется сдавленно и поспешно и притягивает голову Клауса к себе; он прикрывает глаза и одновременно жадно раскрывает рот, когда голова моего друга касается его бедра. И эти движения, это отталкивание и притягивание, притягивание и отталкивание, пульсируют в моем мозгу. Кровь приливает к моему лицу, и я сжимаю руки в кулаки. Затем я вскакиваю; у меня такое чувство, как будто бы меня что-то подбрасывает, я бросаюсь вперед, пробиваюсь к выходу… Но снова сажусь и стискиваю зубы.
Ночью я слышу крики. Я вскакиваю с кровати и бегу туда, откуда несутся крики, — в спальню отца. И там я вижу его, лежащего скрючившись поперек кровати. Кровать белая, его тело — серое, а на уровне его головы что-то густое, ярко-красное… Женщина же, находящаяся в комнате, кричит как сумасшедшая. И постепенно я различаю, что она кричит. «Я не виновата! — кричит она. — Он болен! Это произошло внезапно!» Ее рубашка тоже в крови. «Позови врача!» — кричит она. И я зову врача. Врач говорит: «Слишком поздно. — И далее: — Горловое кровотечение. Когда-нибудь это должно было так кончиться».
Тетя Констанца Ратсхельм никогда не жила в нашем доме. Она только один-единственный раз переступила порог нашего дома: когда отец умер, она прибыла, чтобы забрать меня к себе. «Не задавай никаких вопросов, — сказала она. — Ответы, которые я должна была бы тебе дать, ты все равно не сможешь понять. Мы продадим аптеку. Вырученные деньги пойдут на финансирование твоего воспитания, а это будет хорошее воспитание. Тебе оно очень необходимо, и возможно, еще не слишком поздно. Во всяком случае тебе повезло, что случилось именно так, ибо теперь для тебя начнется нормальная, здоровая жизнь. Об этом уж я позабочусь».
«Покажи руки», — говорит тетя Констанца. И я показываю ей свои руки. Затем она хочет видеть мои зубы, уши и шею. Каждую субботу я должен купаться. Тетя стоит рядом и наблюдает, как я намыливаюсь и смываю мыло. «Чистота тела, — говорит она, — является предпосылкой для чистоты мыслей».
Ее зовут Эрна; она лежит на софе, возле которой я сижу. Я смотрю на ее руку, которая соскальзывает с моего колена и пробирается вверх, к выключателю. И хотя в комнате темно, я отчетливо вижу ее, лежащую передо мной, вижу ее смуглое лицо, которое, собственно, состоит только изо рта и глаз, больших, темных, немного косо поставленных, всегда влажных глаз, изо рта, который я сейчас чувствую, — это теплый, мокрый, сосущий, ищущий, влажный рот. И ее руки везде, они гладят, тормошат, впиваются в меня. Я закрываю глаза и отдаюсь чувству падения, я падаю глубоко и бесконечно, чтобы вдруг снова грубой силой быть возвращенным к действительности: яркий свет бьет в меня. И я вижу ее руку на выключателе, вижу ее подо мной, смотрю в ее большие, широко раскрытые, по-звериному дикие, жаждущие убийства глаза. И я вырываюсь, охваченный болью, страхом и стыдом. Я бросаюсь прочь и слышу ее смех.
«Все бабы — мимозы, — говорит мой дядя, капитан, который во время своего отпуска нанес нам визит. — Это ты должен хорошо запомнить, и тогда ты добьешься кое-чего в жизни — во всяком случае больше, чем другие. Ибо там, где бьется настоящая жизнь, мой мальчик, там бабы прячутся по углам и скверно пахнут. Поверь мне, на большие дела они не годятся. Они не могут управлять страной, вести корабль, а тем более войну. Только в постели они иногда подходящи. Кстати, я вспомнил, что хотел кое-что обсудить со служанкой, пошли-ка ее наверх».
«После сдачи выпускных экзаменов в 1933 году я намеревался сначала по желанию моей тети пойти по медицинской линии. Однако одержало верх мое желание стать офицером. В 1934 году я добровольно пошел служить в армию. В 1938 году я удостоился чести быть произведенным в лейтенанты».
В древности и в средневековье в распоряжении медиков находились в большинстве случаев только животные, большей частью собаки и обезьяны. Это Происходило из-за отсталых религиозных взглядов. Мы же расчленяем человеческие трупы. Ибо анатомия является наукой о строении живого организма и его частей. Есть общая анатомия и так называемая топографическая, и последняя становится прикладной анатомией. Все это очень сложно, очень утомительно, очень затруднительно, да и воняет обычно ужасно. Я же сторонник чистоты, я за истинную жизнь, за прекрасное и возвышенное. В анатомии ничего этого не найдешь.
«Живой человек, — говорит мне Симона, — гораздо интереснее и показательнее, чем любое мертвое тело, ты не считаешь?» Я тоже так считаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190