Потом сно-
ва шли к столу в маленькую комнату, ели, пили и - начиналось неописуе-
мое, кошмарное.
Животная сила этих людей не удивляла меня - быки и жеребцы сильнее.
Но было жутко наблюдать нечто враждебное в их отношении к женщинам, кра-
сотою которых они только что почти благоговейно восхищались. В их сла-
дострастии я чувствовал примесь изощренной мести, и казалось, что эта
месть возникает из отчаяния, из невозможности опустошить себя, освобо-
дить от чего-то, что угнетало и уродовало их.
Помню ошеломивший меня крик Степахина: он увидал отражение свое в
зеркале, его красное лицо побурело, посинело, глаза исступленно выкати-
лись, он забормотал:
- Братцы - глядите-ка, Господи!
И - взревел:
- У меня - нечеловечья рожа - глядите! Нечеловечья же, - братцы!
Схватил бутылку и швырнул в зеркало.
- Вот тебе, дьяволово рыло, - на!
Он был не пьян, хотя и много выпил, - когда дьякон стал успокаивать
его, он разумно говорил:
- Отстань, отец... Я же знаю, - нечеловечьей жизнью живу. Али я чело-
век? У меня вместо души чорт медвежий, - ну, отстань. Ничего не сделать
с этим...
В каждом из них жило - ворочалось - что-то темное, страшное. Женщины
взвизгивали от боли их укусов и щипков, но принимали жестокость как не-
избежное, даже как приятное, а Леска нарочно раздражала Петровского за-
дорными возгласами:
- Ну - еще! Ну-ка, ущипни, ну?
Кошачьи зрачки ее расширялись, и в эту минуту было в ней что-то похо-
жее на мученицу с картинки. Я боялся, что Петровский убьет ее.
Однажды, на рассвете, идя с нею от начальника, я спросил: зачем она
позволяет мучить себя, издеваться над собою?
- Так он сам же себя мучает. Они все так. Дьякон-то кусается, а сам
плачет.
- Отчего это?
- Дьякон - от старости, сил нет. А другие - Африкан со Степахиным -
тебе не понять, отчего. А я и знаю, да сказать не умею. Знаю я - много,
а говорить не могу, покамест слова соберу - мысли разбегутся, а когда
мысли дома - нету слов.
Она, должно быть, действительно что-то понимала в этом буйстве сил, -
помню, весенней ночью, она горько плакала, говоря:
- Жалко мне тебя, пропадешь, как птица на пожаре, в дыму. Ушел бы
лучше куда в другое место. Ой, всех жалко мне...
И нежными словами матери, с бесстрашной мудростью человека, который
заглянул глубоко во тьму души и печально испугался тьмы, она долго расс-
казывала мне страшное и бесстыдное.
Теперь мне кажется, что предо мною разыгрывалась тяжелая драма борьбы
двух начал - животного и человеческого: человек пытается сразу и навсег-
да удовлетворить животное в себе, освободиться от его ненасытных требо-
ваний, а оно, разрастаясь в нем, все более порабощает его.
А в ту пору эти буйные праздники плоти возбуждали во мне отвращение и
тоску, смешанные с жалостью к людям, - особенно жалко было женщин. Но,
изнывая в тоске, я не хотел отказаться от участия в безумствах "монашьей
жизни", - говоря высоким стилем, я страдал тогда "фанатизмом знания",
меня пленил и вел за собою "фанатик знания - Сатана".
- Все надо знать, все надо понять, - сурово сквозь зубы говорил мне
М. А. Ромась, посасывая трубку, дымно плевал и следил, как голубые
струйки дыма путаются в серых волосах его бороды. - Не подобает жить без
оправдания, это значило бы - живете бессмысленно. Так что - привыкайте
заглядывать во все щели и ямы, может, там, где-то и затискана вам пот-
ребная истина. Живите безбоязненно, не бегая от неприятного и страшного,
- неприятно и страшно, потому что непонятно. Вот что!
Я и заглядывал всюду, не щадя себя, и так узнал многое, чего мне лич-
но лучше бы не знать, но о чем рассказать людям - необходимо, ибо это -
их жизнь трудная, грязная драма борьбы животного в человеке, который
стремится к победе над стихиею в себе и вне себя.
Если в мире существует нечто поистине священное и великое, так это
только непрерывно растущий человек, - ценный даже тогда, когда он нена-
вистен мне.
Впрочем, - внимательно вникнув в игру жизни, я разучился ненавидеть,
и не потому, что это трудно - ненависть очень легко дается, - а потому,
что это бесполезно и даже унизительно, - ибо - в конце концов ненавидишь
нечто свое собственное.
Да, философия - особенно же моральная - скучное дело, но когда душа
намозолена жизнью до крови и горько плачет от неисчерпаемой любви к "ве-
ликолепному пустяку" - человеку, невольно начинаешь философствовать, ибо
- хочется утешить себя.
---------------
Прожив на станции Добринка три или четыре месяца, я почувствовал, что
больше - не могу, потому что, кроме исступленных радений у Петровского,
меня начала деспотически угнетать кухарка его, Маремьяна, женщина сорока
шести лет и ростом два аршина десять вершков; взвешенная в багажной на
весах "фербэнкс", она показала шесть пудов тринадцать фунтов. На ее мед-
ном луноподобном лице сердито сверкали круглые зелененькие глазки, напо-
миная окись меди, под левым помещалась бородавка, он всегда подозри-
тельно хмурился. Была она грамотна, с наслаждением читала жития велико-
мучеников и всею силой обширнейшего сердца своего ненавидела императоров
Диоклетиана и Деция.
- Нарвались бы они на меня, я б им зенки-то выдрала!
Но свирепость, обращенная в далекое прошлое, не мешала ей рабски тре-
петать перед "Актрисой", Масловым. В часы пьяных ужинов она служила ему
особенно благоговейно, заглядывая в его лживые глаза взглядом счастливой
собаки. Иногда он, притворяясь пьяным, ложился на пол, бил себя в грудь
и стонал:
- Плохо мне, плохо-о...
Она испуганно хватала его на руки, и как ребенка, уносила куда-то в
кухню к себе.
Его звали - Мартин, но она часто, должно быть со страха пред ним, пу-
тала имя его с именем хозяина и называла:
- Мартыкан.
Тогда он, вскакивая с пола, безобразно визжал:
- Что-о? Как?
Прижав руки к животу, Маремьяна кланялась ему в пояс и просила хрип-
лым от испуга голосом:
- Прости, Христа ради...
Он еще более пугал ее свистящим тонким визгом, - тогда огромная баба
молча, виновато мигала глазами, из них выскакивали какие-то мутно-зеле-
ные слезинки. Все хохотали, а Маслов, бодая ее головою в живот, ласково
говорил:
- Ну, - иди, чучело! Иди, нянька...
И когда она осторожно уходила - рассказывала, не без гордости:
- Буйвол, а сердце - необыкновенной нежности...
В начале дней нашего знакомства Маремьяна и ко мне относилась добро-
душно и ласково, как мать, но однажды я сказал ей что-то порицающее ее
рабью покорность "Актрисе". Она даже отшатнулась от меня, точно я ее ки-
пятком ошпарил. Зеленые шарики ее глаз налились кровью, побурели, грузно
присев на скамью, задыхаясь в злом возмущении, качаясь всем телом, она
бормотала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
ва шли к столу в маленькую комнату, ели, пили и - начиналось неописуе-
мое, кошмарное.
Животная сила этих людей не удивляла меня - быки и жеребцы сильнее.
Но было жутко наблюдать нечто враждебное в их отношении к женщинам, кра-
сотою которых они только что почти благоговейно восхищались. В их сла-
дострастии я чувствовал примесь изощренной мести, и казалось, что эта
месть возникает из отчаяния, из невозможности опустошить себя, освобо-
дить от чего-то, что угнетало и уродовало их.
Помню ошеломивший меня крик Степахина: он увидал отражение свое в
зеркале, его красное лицо побурело, посинело, глаза исступленно выкати-
лись, он забормотал:
- Братцы - глядите-ка, Господи!
И - взревел:
- У меня - нечеловечья рожа - глядите! Нечеловечья же, - братцы!
Схватил бутылку и швырнул в зеркало.
- Вот тебе, дьяволово рыло, - на!
Он был не пьян, хотя и много выпил, - когда дьякон стал успокаивать
его, он разумно говорил:
- Отстань, отец... Я же знаю, - нечеловечьей жизнью живу. Али я чело-
век? У меня вместо души чорт медвежий, - ну, отстань. Ничего не сделать
с этим...
В каждом из них жило - ворочалось - что-то темное, страшное. Женщины
взвизгивали от боли их укусов и щипков, но принимали жестокость как не-
избежное, даже как приятное, а Леска нарочно раздражала Петровского за-
дорными возгласами:
- Ну - еще! Ну-ка, ущипни, ну?
Кошачьи зрачки ее расширялись, и в эту минуту было в ней что-то похо-
жее на мученицу с картинки. Я боялся, что Петровский убьет ее.
Однажды, на рассвете, идя с нею от начальника, я спросил: зачем она
позволяет мучить себя, издеваться над собою?
- Так он сам же себя мучает. Они все так. Дьякон-то кусается, а сам
плачет.
- Отчего это?
- Дьякон - от старости, сил нет. А другие - Африкан со Степахиным -
тебе не понять, отчего. А я и знаю, да сказать не умею. Знаю я - много,
а говорить не могу, покамест слова соберу - мысли разбегутся, а когда
мысли дома - нету слов.
Она, должно быть, действительно что-то понимала в этом буйстве сил, -
помню, весенней ночью, она горько плакала, говоря:
- Жалко мне тебя, пропадешь, как птица на пожаре, в дыму. Ушел бы
лучше куда в другое место. Ой, всех жалко мне...
И нежными словами матери, с бесстрашной мудростью человека, который
заглянул глубоко во тьму души и печально испугался тьмы, она долго расс-
казывала мне страшное и бесстыдное.
Теперь мне кажется, что предо мною разыгрывалась тяжелая драма борьбы
двух начал - животного и человеческого: человек пытается сразу и навсег-
да удовлетворить животное в себе, освободиться от его ненасытных требо-
ваний, а оно, разрастаясь в нем, все более порабощает его.
А в ту пору эти буйные праздники плоти возбуждали во мне отвращение и
тоску, смешанные с жалостью к людям, - особенно жалко было женщин. Но,
изнывая в тоске, я не хотел отказаться от участия в безумствах "монашьей
жизни", - говоря высоким стилем, я страдал тогда "фанатизмом знания",
меня пленил и вел за собою "фанатик знания - Сатана".
- Все надо знать, все надо понять, - сурово сквозь зубы говорил мне
М. А. Ромась, посасывая трубку, дымно плевал и следил, как голубые
струйки дыма путаются в серых волосах его бороды. - Не подобает жить без
оправдания, это значило бы - живете бессмысленно. Так что - привыкайте
заглядывать во все щели и ямы, может, там, где-то и затискана вам пот-
ребная истина. Живите безбоязненно, не бегая от неприятного и страшного,
- неприятно и страшно, потому что непонятно. Вот что!
Я и заглядывал всюду, не щадя себя, и так узнал многое, чего мне лич-
но лучше бы не знать, но о чем рассказать людям - необходимо, ибо это -
их жизнь трудная, грязная драма борьбы животного в человеке, который
стремится к победе над стихиею в себе и вне себя.
Если в мире существует нечто поистине священное и великое, так это
только непрерывно растущий человек, - ценный даже тогда, когда он нена-
вистен мне.
Впрочем, - внимательно вникнув в игру жизни, я разучился ненавидеть,
и не потому, что это трудно - ненависть очень легко дается, - а потому,
что это бесполезно и даже унизительно, - ибо - в конце концов ненавидишь
нечто свое собственное.
Да, философия - особенно же моральная - скучное дело, но когда душа
намозолена жизнью до крови и горько плачет от неисчерпаемой любви к "ве-
ликолепному пустяку" - человеку, невольно начинаешь философствовать, ибо
- хочется утешить себя.
---------------
Прожив на станции Добринка три или четыре месяца, я почувствовал, что
больше - не могу, потому что, кроме исступленных радений у Петровского,
меня начала деспотически угнетать кухарка его, Маремьяна, женщина сорока
шести лет и ростом два аршина десять вершков; взвешенная в багажной на
весах "фербэнкс", она показала шесть пудов тринадцать фунтов. На ее мед-
ном луноподобном лице сердито сверкали круглые зелененькие глазки, напо-
миная окись меди, под левым помещалась бородавка, он всегда подозри-
тельно хмурился. Была она грамотна, с наслаждением читала жития велико-
мучеников и всею силой обширнейшего сердца своего ненавидела императоров
Диоклетиана и Деция.
- Нарвались бы они на меня, я б им зенки-то выдрала!
Но свирепость, обращенная в далекое прошлое, не мешала ей рабски тре-
петать перед "Актрисой", Масловым. В часы пьяных ужинов она служила ему
особенно благоговейно, заглядывая в его лживые глаза взглядом счастливой
собаки. Иногда он, притворяясь пьяным, ложился на пол, бил себя в грудь
и стонал:
- Плохо мне, плохо-о...
Она испуганно хватала его на руки, и как ребенка, уносила куда-то в
кухню к себе.
Его звали - Мартин, но она часто, должно быть со страха пред ним, пу-
тала имя его с именем хозяина и называла:
- Мартыкан.
Тогда он, вскакивая с пола, безобразно визжал:
- Что-о? Как?
Прижав руки к животу, Маремьяна кланялась ему в пояс и просила хрип-
лым от испуга голосом:
- Прости, Христа ради...
Он еще более пугал ее свистящим тонким визгом, - тогда огромная баба
молча, виновато мигала глазами, из них выскакивали какие-то мутно-зеле-
ные слезинки. Все хохотали, а Маслов, бодая ее головою в живот, ласково
говорил:
- Ну, - иди, чучело! Иди, нянька...
И когда она осторожно уходила - рассказывала, не без гордости:
- Буйвол, а сердце - необыкновенной нежности...
В начале дней нашего знакомства Маремьяна и ко мне относилась добро-
душно и ласково, как мать, но однажды я сказал ей что-то порицающее ее
рабью покорность "Актрисе". Она даже отшатнулась от меня, точно я ее ки-
пятком ошпарил. Зеленые шарики ее глаз налились кровью, побурели, грузно
присев на скамью, задыхаясь в злом возмущении, качаясь всем телом, она
бормотала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69