С великим трудом, вопреки воле отца, голодный, как бездомная собака,
он исхитрился кончить гимназию и поступить в университет, но у него об-
наружился глубокий, мягкий бас, и ему захотелось учиться пению.
Галкина поймала его на этом и пристроила к богатой купчихе лет соро-
ка, - сын у нее был уже студент на третьем курсе, дочь кончала учиться в
гимназии. Купчиха была женщина тощая, плоская, прямая как солдат, сухое
лицо монахини-аскетки, большие, серые глаза, скрытые в темных ямах, оде-
та она в черное платье, в шелковую старомодную головку, в ее ушах дрожат
серьги с камнями ядовито-зеленого цвета.
Иногда, вечерами или рано по утрам, она приходила к своему студенту,
и я с Плетневым не раз наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в воро-
та, шла по двору решительным шагом. Лицо ее казалось нам страшным, губы
так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты и обреченно,
тоскливо смотрят вперед, но - кажется, что она слепая. Нельзя было ска-
зать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение, уродую-
щее ее, как бы растягивая ее тело и до боли сжимая лицо.
- Смотри, - сказал Плетнев, - точно безумная!
Студент ненавидел купчиху, прятался от нее, а она преследовала его
точно безжалостный кредитор или шпион.
- Сконфуженный человек я, - каялся он, выпивши. - И - зачем надо мне
петь? Ведь с такой рожей и фигурой - не пустят меня на сцену, не пустят!
- Прекрати эту канитель! - советовал Плетнев.
- Да. Но жалко мне ее! Не выношу, а - жалко! Если бы вы знали, как
она - эх...
Мы - знали, потому что слышали как эта женщина, стоя на лестнице,
ночью, умоляла глухим, вздрагивающим голосом:
- Христа ради... голубчик, ну - Христа ради!
Она была хозяйкой большого завода, имела дома, лошадей, давала тысячи
денег на акушерские курсы и, как нищая, просила милостыню ласки.
После чая Плетнев ложился спать, а я уходил на поиски работы и возв-
ращался домой поздно вечером, когда Гурию нужно было отправляться в ти-
пографию. Если я приносил хлеба, колбасы или вареной "требухи", мы дели-
ли добычу пополам, и он брал свою часть с собой.
Оставаясь один, я бродил по коридорам и закоулкам "Марусовки", прис-
матриваясь, как живут новые для меня люди. Дом был очень тесно набит ими
и похож на муравьиную кучу. В нем стояли какие-то кислые, едкие запахи,
и всюду по углам, прятались густые, враждебные людям тени. С утра до
поздней ночи он гудел, - непрерывно трещали машины швеек, хористки опе-
ретки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко деклами-
ровал спившийся, полубезумный актер, истерически орали похмелевшие прос-
титутки, и - возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос:
- Зачем все это?
Среди голодной молодежи бестолково болтался рыжий, плешивый, скулас-
тый человек с большим животом, на тонких ногах, с огромным ртом и зубами
лошади, - за эти зубы прозвали его "Рыжий конь". Он третий год судился с
какими-то родственниками, симбирскими купцами и заявлял всем и каждому:
- Жив быть не хочу, а - разорю их в дребезг! Нищими по миру пойдут,
три года будут милостыней жить, - после того я им ворочу все, что отсужу
у них, все отдам и спрошу: - что, черти? То-то!
- Это - цель твоей жизни, Конь? - спрашивали его.
- Весь я, всей душой нацелился на это и больше ничего делать не могу.
Он целые дни торчал в окружном суде, в палате, у своего адвоката,
часто, вечерами, привозил на извозчике множество кульков, свертков, бу-
тылок и устраивал у себя в грязной комнате с провисшим потолком и кривым
полом шумные пиры, приглашая студентов, швеек, - всех, кто хотел сытно
поесть и немножко выпить. Сам "Рыжий конь" пил только ром, - напиток, от
которого на скатерти, платье и даже на полу оставались несмываемые тем-
норыжие пятна; - выпив, он завывал:
- Милые вы мои птицы! Люблю вас - честный вы народ! А я - злой подлец
и кр-рокодил, - желаю погубить родственников и - погублю. Ей богу! Жив
быть не хочу, а...
Глаза "Коня" жалобно мигали, и нелепое, скуластое лицо орошалось
пьяными слезами, он стирал их со щек ладонью и размазывал по коленям, -
шаровары его всегда были в масляных пятнах.
- Как вы живете? - кричал он. - Голод, холод, одежа плохая, - разве
это - закон? Чему в такой жизни научиться можно? Эх, кабы государь знал,
как вы живете...
И, выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал:
- Кому денег надо? Берите, братцы!
Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он хо-
хотал, говоря:
- Да, это не вам! Это - студентам.
Но студенты денег не брали.
- К чорту деньги! - сердито кричал сын скорняка.
Он сам, однажды, пьяный, принес Плетневу пачку десятирублевок, смятых
в твердый ком и сказал, бросив их на стол:
- Вот - надо? Мне - не надо...
Лег на койку нашу и зарычал, зарыдал так, что пришлось отпаивать и
отливать его водою. Когда он уснул, Плетнев попытался разгладить деньги,
но это оказалось невозможно: они были так туго сжаты, что надо было смо-
чить их водою, чтобы отделить одну от другой.
В дымной, грязной комнате с окнами в каменную стену соседнего дома -
тесно и душно, шумно и кошмарно. "Конь" орет всех громче. Я спрашиваю
его:
- Зачем вы живете здесь, а не в гостинице?
- Милый - для души! Тепло душе с вами...
Сын скорняка подтверждает:
- Верно, Конь! и я - тоже. В другом месте я бы пропал...
Конь просит Плетнева:
- Сыграй! Спой...
Положив гусли на колени себе, Гурий поет:
Ты взойди-ко, взойди, солнце красное...
Голос у него мягкий, проникающий в душу.
В комнате становится тихо, все задумчиво слушают жалобные слова и
негромкий звон гусельных струн.
- Хорошо, чорт! - ворчит несчастный купчихин утешитель.
Среди странных жителей старого дома Гурий Плетнев, обладая мудростью,
имя которой - веселье, играл роль доброго духа волшебных сказок. Душа
его, окрашенная яркими красками юности, освещала жизнь фейерверками
славных шуток, хороших песен, острых насмешек над обычаями и привычками
людей, смелыми речами о грубой неправде жизни. Ему только что исполни-
лось двадцать лет, по внешности он казался подростком, но все в доме
смотрели на него как на человека, который в трудный день может дать ум-
ный совет и всегда способен чем-то помочь. Люди получше - любили его,
похуже - боялись, и даже старый будочник Никифорыч всегда приветствовал
Гурия лисьей улыбкой.
Двор "Марусовки" - "проходной", поднимаясь в гору, он соединял две
улицы: Рыбнорядскую со Старо-Горшечной; на последней, недалеко от ворот
нашего жилища приткнулась уютно в уголке будка Никифорыча.
Это - старший городовой в нашем квартале; высокий, сухой старик, уве-
шанный медалями, лицо у него - умное, улыбка - любезная, глаза - хитрые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69