- Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный: с бабами
не живу, только с девицами. Это у меня - тринадцатая. Никифорычу -
крестная дочь.
Слушая его восторги, я думаю:
- И мне - так жить?
Вынув из печи весовой белый хлеб, я кладу на длинную доску десять,
двенадцать короваев, и поспешно несу их в лавочку Деренкова, а возвра-
тясь назад, набиваю двухпудовую корзину булками и сдобными, и бегу в Ду-
ховную академию, чтоб поспеть к утреннему чаю студентов. Там, в обширной
столовой, стою у двери, снабжая студентов булками "на книжку" и "за на-
личный расчет", - стою и слушаю их споры о Толстом; - один из профессо-
ров академии - Гусев - яростный враг Льва Толстого. Иногда у меня в кор-
зине под булками лежат книжки, я должен незаметно сунуть их в руки того
или другого студента, иногда - студенты прячут книги и записки в корзину
мне.
Раз в неделю я бегаю еще дальше - в "Сумасшедший дом", где читал лек-
ции психиатр Бехтерев, демонстрируя больных. Однажды он показывал сту-
дентам больного манией величия: когда в дверях аудитории явился этот
длинный человек, в белом одеянии, в колпаке, похожем на чулок, я не-
вольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со мною, взглянул
в лицо мне, и я отскочил, - как будто он ударил в сердце мое черным, но
огненным острием своего взгляда. И все время, пока Бехтерев, дергая себя
за бороду, почтительно беседовал с больным, я тихонько ладонью гладил
лицо свое, как будто обожженное горячей пылью.
Больной говорил глухим басом, он чего-то требовал, грозно вытягивая
из рукава халата длинную руку с длинными пальцами, мне казалось, что все
его тело неестественно вытягивается, бесконечно растет, что этой темной
рукою он, не сходя с места, достигнет меня и схватит за горло. Угрожающе
и властно блестел из темных ям костлявого лица пронизывающий взгляд чер-
ных глаз. Десятка два студентов рассматривают человека в нелепом колпа-
ке, немногие - улыбаясь, большинство - сосредоточенно и печально, их
глаза подчеркнуто обыкновенны, в сравнении с его обжигающими глазами. Он
страшен, и что-то величественное есть в нем, - есть.
В рыбьем молчании студентов отчетливо звучит голос профессора, каждый
вопрос его вызывает грозные окрики глухого голоса, он исходит как будто
из-под пола, из мертвых, белых стен, движения тела больного архиерейски
медленны и важны.
Ночью я писал стихи о маниаке, называя его "владыкой всех владык,
другом и советником бога", и долго образ его жил со мною, мешая мне
жить.
Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал, и мог
читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет дру-
гое, и посадив хлеб в печь. По мере того, как я постигал тайны ремесла,
пекарь работал все меньше, он меня "учил", говоря с ласковым удивлением:
- Ты - способный к работе, - через год, два - будешь пекарем. Смешно.
Молодой ты, не будут слушать тебя, уважать не будут...
К моему увлечению книгами он относился неодобрительно:
- Ты бы не читал, а спал, - заботливо советовал он, но никогда не
спрашивал, какие книги читаю я.
Сны, мечты о кладах и круглая, коротенькая девица совершенно поглоща-
ли его. Девица нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени
на мешки муки, или - если было холодно - говорил мне, сморщив переносье:
- Выдь на полчасика.
- Я уходил, думая: как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой
пишут в книгах...
В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для
нее самовары, но старался возможно реже видеть ее - неловко было мне с
нею. Ее детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым взглядом,
как при первых встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку и мне
казалось, что это насмешливая улыбка.
От избытка сил я был очень неуклюж, пекарь, наблюдая как я ворочаю и
таскаю пятипудовые мешки, говорил, сожалея:
- Силы у тебя - на троих, а ловкости нет. И, хоша ты длинный, а
все-таки - бык...
Несмотря на то, что я уже немало прочитал книг, любил читать стихи и
сам начинал писать их, - говорил я "своими словами". Я чувствовал, что
они тяжелы, резки, но мне казалось, что только ими я могу выразить глу-
бочайшую путаницу моих мыслей. А иногда я грубил нарочито, из протеста
против чего-то чуждого мне и раздражавшего меня.
Один из учителей моих, студент математик, упрекал меня:
- Чорт вас знает, как говорите вы. Не словами, а - гирями! Вообще - я
не нравился себе, как это часто бывает у подростков; видел себя смешным,
грубым. Лицо у меня - скуластое, калмыцкое, голос - не послушен мне.
А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе и
мне казалось, что легкость ее движений разноречит с круглой, мягкой фи-
гуркой ее. Что-то неверное есть в ее жестах и походке, что-то нарочное.
Голос ее звучит весело, она часто смеется и, слыша этот звонкий смех, я
думаю: ей хочется, чтоб я забыл о том, какою я видел ее в первый раз. А
я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно бы-
ло знать, что оно возможно, существует.
Иногда она спрашивала меня:
- Что вы читаете?
Я отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее:
- А вам зачем знать это?
Однажды пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом:
- Выдь на минутку. Эх, шел бы ты к хозяйской сестре, чего зеваешь?
Ведь студенты...
Я обещал разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь та-
кое же, и ушел в сени, на мешки. В щель неплотно прикрытой двери слышу
голос Лутонина:
- Зачем я буду сердиться на него? Он насосался книг и - вроде сумас-
шедшего живет...
В сенях пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица. Я вы-
шел на двор; там лениво, почти бесшумно сыплется мелкий дождь, но
все-таки душно, воздух насыщен запахом гари - горят леса. Уже далеко за
полночь. В доме напротив булочной открыты окна; в комнатах, не ярко ос-
вещенных, поют:
Сам Варламий святой
С золотой головой,
Сверху глядя на них,
Улыбается...
Я пытаюсь представить себе Марию Деренкову лежащей на коленях у меня,
- как лежит на коленях пекаря его девица - и всем существом моим
чувствую, что это невозможно, даже страшно.
И всю ночь, напролет,
Он и пьет, и поет,
И еще-о!.. кое-чем
Занимается...
Задорно выделяется из хора густое, басовое - о. Согнувшись, упираясь
руками в колени, я смотрю в окно; сквозь кружево занавески мне видно
квадратную яму, серые стены ее освещает маленькая лампа под голубым аба-
журом, перед нею, лицом к окну, сидит девушка и пишет. Вот - подняла го-
лову и красной вставкой для пера поправила прядь волос на виске. Глаза
ее прищурены, лицо улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69