Тогда пошлю на тебя сильного, он тебя убьет. Человек
согласился: человеку скота жалко. Меды жалко, овсы. Медведь много пор-
тит.
Почесав концом ножа кожу на голове, она плюнула на ладонь и, пригла-
див слюною взбитые волосы, уставила в лицо мне свой мутный, подавляющий
взгляд. Нос у нее широкий, ноздри вывернуты, как у верблюда.
- Вот, тебе, молодому, надо знать: баба есть такая, как сороковой
медведь. С тремя любишься - ничего, и с девятью - ничего, а встанет на
пути твоем четвертая, или там седьмая и - конец тебе. Приворожит, привя-
жет, кроме ее нет у тебя свету, будешь жить, как слепой. Это - судьбин-
ная баба, ее Кереметь в наказание посылает. Богу - детей надо, людей. А
когда одна голая игра, без детей, это он не любит. Не надо это ему...
- Вы в церковь ходите? - спросил я. Она как будто удивилась, отвечая
угрюмо:
- Мы ходим. Зачем не ходить? У нас церковь хорошая, князьями строена.
И поп хороший, умный. Его пчела любит. Мы тут смирно живем, хорошо. Леса
округ.
Котята влезли ей на колени, она сгребла огромной лапой своей двух,
подняла зверков к лицу, спросила:
- Ну, что?
И, налив молока в свое блюдце, тут же, на столе, сунула им блюдечко,
- этого не сделала бы простая баба.
- Лакайте. А третий где? Братишка?
Братишка грыз мой сапог, я поднял котенка и поставил его на стол.
- Это, вот, умные звери, они никому не верят, - сказала Иваниха. - И
память у них крепка: побей его, он это помнит. Через пять лет вспомнит,
когда и не ждешь. А у людей память слаба: не помнят они, кто их бьет...
Сильно завечерело, уже пригнали стадо, по улице шли мужики, плыли ми-
мо окон косы, отражая красноватый, заревой свет, в окна заглядывали ба-
бы.
- Ну, надо мне сходить в улицу, - сказала Иваниха. - Ты почто остано-
вился у Мокеева? Это семья несчастливая. Ты, вдругорядь, у меня остано-
вись. Я заезжих люблю.
И провожая меня за ворота, крикнула какой-то бабе:
- Марь, ногу перевязала?
- Ой, матушка, неколи...
- Дура. Не тронь уж, я сама...
После ужина Мокеев, позвав меня на реку ставить верши, дорогой расс-
казал, что Иваниха еще недавно, лет десять тому назад, занималась обуче-
нием парней технике любви.
- Пятак брала, али фунт баранок, - она баранки любит с анисом. Снача-
ла - смеялись над ней, после - привыкли. А она ругалась; дураки, кричит.
Это у нее первое дело, дураком ругать. За лошадями, кричит, следите, за
коровами следите, скот жалеете, а девок не жалеете? Это, она, пожалуй,
верно кричала. Парни - медведи, делу этому у собак, у скотов глазами
учатся, а женятся - и начнут девок зря ломать, ничего не умеют. Иной с
первого разу жену испортит, а после бьет, - не сладка, не охоча...
Светила луна, в воздухе стоял густой, влажный запах свеже скошенной
травы. Старик запнулся за обнаженный корень дерева, выругался крепко,
потом призвал бога и, прихрамывая, перескочил к другому рассказу.
- Ее боятся, Иваниху. Почитают. Она, брат, ух, какая. Прямо скажу...
Подумав, он сказал:
- Полезная. Хотели ее из лесу, из сторожки прогнать, чиновник прие-
хал, гонит и гонит. Нет, говорит, ни моды такой, ни закону, чтобы лес
сторожила баба. Никогда, говорит, не было этого. Ему докладывают: да она
хоть и баба, а страшнее лешего. Не верит. Так она сама пошла на него,
как на медведя, обернула кожей руку, нож взяла, все, как надо. Тут он
испугался: ну-те, говорит, к лешему! В Сибирь бы, говорит, надо тебя,
чорта! Так она и осталась сторожихой, а после сама ушла из лесу, на ее
место кум Яков вступил, его в ту же зиму пьяного волки сожрали. Край у
нас хороший, тихий край, - заключил старик, несколько неожиданно, а все
же с полным убеждением.
Ласково, осторожно выходила из лесов ночь, покрывая луга и поля теп-
лыми тенями, тишина замерла над синей, ленивенькой речкой, и вокруг лу-
ны, как пчелы над цветком, сверкали звезды...
...Месяца через три, в праздничный день мне снова довелось быть в Бе-
резянке. Я остановился у Иванихи, собрал мужиков, рассказал им, нас-
колько за это время подвинулось их дело, и осенним вечером, сидя со ста-
рухой за чаем, слушал ее речи. Она рассказывала о событиях лета, о пожа-
ре, уничтожившем, по счастью, только три избы, о том, кто чем болел, кто
кого избил, о людях, объевшихся грибами, о девочке, которая чего-то ис-
пугалась в лесу и обезумела.
- Сидит на печи, в темном уголку и поет днем, ночью: мамонька, бежим,
родная, бежим!
Потом, шевеля пальцами, спросила строго:
- Про землю-то не решили там, у вас?
И когда я ответил: нет еще, она, недоверчиво взглянув на меня, посо-
ветовала:
- Ты не скрывай. Гляди, болеют мужики об земле...
За окном ветер тряс деревья, хлестал в стекла дождем, гудел в трубе,
деревню удушливо обняла осенняя, русская скука, та скука, тоскливей ко-
торой только безнадежная, смертельная болезнь.
Мне хотелось спросить знахарку о Керемети: какой это бог? И когда
она, кончив пить чай, перемыв и убрав посуду, села к столу вязать чулок,
я осторожно начал выспрашивать.
Неприятно поджав толстые губы, быстро шевеля пальцами, поблескивая
сталью спиц, она отвечала неохотно, верблюжьи ноздри ее съежились, и
темный нос стал острей.
- Я не поп, бога не знаю, - говорила она.
- А Кереметь - хороший бог?
- Бог - не лошадь, по зубам не узнаешь. Не взглянешь ему в зубы-то...
Она долго отвечала так сердито и сдержанно, но мне удалось какими-то
словами задеть ее и, раздув ноздри, обнажив зеленоватые зубы овцы, еще
быстрее перебирая спицы, она заворчала раздраженно:
- Что ты стучишь, как бондарь - бог, бог? Человека нельзя отдавать
богу, как девку старику, нельзя насильно тащить к богу. Не семья будет.
Правды не будет.
С удивлением я заметил, что старуха строит речь свою как-будто не
по-русски, хотя вообще она говорила сочно и складно. Резким жестом она
дернула платок на голове, лоб ее стал выше, а из-под мохнатых бровей на
меня внушительно уставились другие глаза - светлее, меньше. И все мятое
лицо ее тоже стало меньше, тверже.
- Ваш бог веру любит, Кереметь - правду, - говорила она. - Правда вы-
ше веры. Кереметь знает: бог с человеком в дружбе - будет правда! Чело-
вечья душа - его душа, он ее чорту не даст. Ваш бог, христос, ничего не
хочет, только веры хочет. Кереметь - человека хочет, он знает: бог с че-
ловеком - правда, а один бог - это неправда. Он - бережливый. Зверя, ры-
бу, пчелу - это он дает человеку. Землю дает. Он человеку пастух. Не поп
пастух, бог пастух. А у вас - поп. Христос говорит: верь, а Кереметь:
делай правду! Сделаешь - друг мой будешь. За деньги правду не сделаешь.
Попы - деньги любят. Они христа с Кереметью стравили, как собак, дерутся
оба, сердятся, ваш - на нас, наш - на вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
согласился: человеку скота жалко. Меды жалко, овсы. Медведь много пор-
тит.
Почесав концом ножа кожу на голове, она плюнула на ладонь и, пригла-
див слюною взбитые волосы, уставила в лицо мне свой мутный, подавляющий
взгляд. Нос у нее широкий, ноздри вывернуты, как у верблюда.
- Вот, тебе, молодому, надо знать: баба есть такая, как сороковой
медведь. С тремя любишься - ничего, и с девятью - ничего, а встанет на
пути твоем четвертая, или там седьмая и - конец тебе. Приворожит, привя-
жет, кроме ее нет у тебя свету, будешь жить, как слепой. Это - судьбин-
ная баба, ее Кереметь в наказание посылает. Богу - детей надо, людей. А
когда одна голая игра, без детей, это он не любит. Не надо это ему...
- Вы в церковь ходите? - спросил я. Она как будто удивилась, отвечая
угрюмо:
- Мы ходим. Зачем не ходить? У нас церковь хорошая, князьями строена.
И поп хороший, умный. Его пчела любит. Мы тут смирно живем, хорошо. Леса
округ.
Котята влезли ей на колени, она сгребла огромной лапой своей двух,
подняла зверков к лицу, спросила:
- Ну, что?
И, налив молока в свое блюдце, тут же, на столе, сунула им блюдечко,
- этого не сделала бы простая баба.
- Лакайте. А третий где? Братишка?
Братишка грыз мой сапог, я поднял котенка и поставил его на стол.
- Это, вот, умные звери, они никому не верят, - сказала Иваниха. - И
память у них крепка: побей его, он это помнит. Через пять лет вспомнит,
когда и не ждешь. А у людей память слаба: не помнят они, кто их бьет...
Сильно завечерело, уже пригнали стадо, по улице шли мужики, плыли ми-
мо окон косы, отражая красноватый, заревой свет, в окна заглядывали ба-
бы.
- Ну, надо мне сходить в улицу, - сказала Иваниха. - Ты почто остано-
вился у Мокеева? Это семья несчастливая. Ты, вдругорядь, у меня остано-
вись. Я заезжих люблю.
И провожая меня за ворота, крикнула какой-то бабе:
- Марь, ногу перевязала?
- Ой, матушка, неколи...
- Дура. Не тронь уж, я сама...
После ужина Мокеев, позвав меня на реку ставить верши, дорогой расс-
казал, что Иваниха еще недавно, лет десять тому назад, занималась обуче-
нием парней технике любви.
- Пятак брала, али фунт баранок, - она баранки любит с анисом. Снача-
ла - смеялись над ней, после - привыкли. А она ругалась; дураки, кричит.
Это у нее первое дело, дураком ругать. За лошадями, кричит, следите, за
коровами следите, скот жалеете, а девок не жалеете? Это, она, пожалуй,
верно кричала. Парни - медведи, делу этому у собак, у скотов глазами
учатся, а женятся - и начнут девок зря ломать, ничего не умеют. Иной с
первого разу жену испортит, а после бьет, - не сладка, не охоча...
Светила луна, в воздухе стоял густой, влажный запах свеже скошенной
травы. Старик запнулся за обнаженный корень дерева, выругался крепко,
потом призвал бога и, прихрамывая, перескочил к другому рассказу.
- Ее боятся, Иваниху. Почитают. Она, брат, ух, какая. Прямо скажу...
Подумав, он сказал:
- Полезная. Хотели ее из лесу, из сторожки прогнать, чиновник прие-
хал, гонит и гонит. Нет, говорит, ни моды такой, ни закону, чтобы лес
сторожила баба. Никогда, говорит, не было этого. Ему докладывают: да она
хоть и баба, а страшнее лешего. Не верит. Так она сама пошла на него,
как на медведя, обернула кожей руку, нож взяла, все, как надо. Тут он
испугался: ну-те, говорит, к лешему! В Сибирь бы, говорит, надо тебя,
чорта! Так она и осталась сторожихой, а после сама ушла из лесу, на ее
место кум Яков вступил, его в ту же зиму пьяного волки сожрали. Край у
нас хороший, тихий край, - заключил старик, несколько неожиданно, а все
же с полным убеждением.
Ласково, осторожно выходила из лесов ночь, покрывая луга и поля теп-
лыми тенями, тишина замерла над синей, ленивенькой речкой, и вокруг лу-
ны, как пчелы над цветком, сверкали звезды...
...Месяца через три, в праздничный день мне снова довелось быть в Бе-
резянке. Я остановился у Иванихи, собрал мужиков, рассказал им, нас-
колько за это время подвинулось их дело, и осенним вечером, сидя со ста-
рухой за чаем, слушал ее речи. Она рассказывала о событиях лета, о пожа-
ре, уничтожившем, по счастью, только три избы, о том, кто чем болел, кто
кого избил, о людях, объевшихся грибами, о девочке, которая чего-то ис-
пугалась в лесу и обезумела.
- Сидит на печи, в темном уголку и поет днем, ночью: мамонька, бежим,
родная, бежим!
Потом, шевеля пальцами, спросила строго:
- Про землю-то не решили там, у вас?
И когда я ответил: нет еще, она, недоверчиво взглянув на меня, посо-
ветовала:
- Ты не скрывай. Гляди, болеют мужики об земле...
За окном ветер тряс деревья, хлестал в стекла дождем, гудел в трубе,
деревню удушливо обняла осенняя, русская скука, та скука, тоскливей ко-
торой только безнадежная, смертельная болезнь.
Мне хотелось спросить знахарку о Керемети: какой это бог? И когда
она, кончив пить чай, перемыв и убрав посуду, села к столу вязать чулок,
я осторожно начал выспрашивать.
Неприятно поджав толстые губы, быстро шевеля пальцами, поблескивая
сталью спиц, она отвечала неохотно, верблюжьи ноздри ее съежились, и
темный нос стал острей.
- Я не поп, бога не знаю, - говорила она.
- А Кереметь - хороший бог?
- Бог - не лошадь, по зубам не узнаешь. Не взглянешь ему в зубы-то...
Она долго отвечала так сердито и сдержанно, но мне удалось какими-то
словами задеть ее и, раздув ноздри, обнажив зеленоватые зубы овцы, еще
быстрее перебирая спицы, она заворчала раздраженно:
- Что ты стучишь, как бондарь - бог, бог? Человека нельзя отдавать
богу, как девку старику, нельзя насильно тащить к богу. Не семья будет.
Правды не будет.
С удивлением я заметил, что старуха строит речь свою как-будто не
по-русски, хотя вообще она говорила сочно и складно. Резким жестом она
дернула платок на голове, лоб ее стал выше, а из-под мохнатых бровей на
меня внушительно уставились другие глаза - светлее, меньше. И все мятое
лицо ее тоже стало меньше, тверже.
- Ваш бог веру любит, Кереметь - правду, - говорила она. - Правда вы-
ше веры. Кереметь знает: бог с человеком в дружбе - будет правда! Чело-
вечья душа - его душа, он ее чорту не даст. Ваш бог, христос, ничего не
хочет, только веры хочет. Кереметь - человека хочет, он знает: бог с че-
ловеком - правда, а один бог - это неправда. Он - бережливый. Зверя, ры-
бу, пчелу - это он дает человеку. Землю дает. Он человеку пастух. Не поп
пастух, бог пастух. А у вас - поп. Христос говорит: верь, а Кереметь:
делай правду! Сделаешь - друг мой будешь. За деньги правду не сделаешь.
Попы - деньги любят. Они христа с Кереметью стравили, как собак, дерутся
оба, сердятся, ваш - на нас, наш - на вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69