Lx+T++ вЯ#_26
М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
СТОРОЖ.
(Продолжение).
Я - ночной сторож станции Добринка; от шести часов вечера до шести
утра хожу с палкой в руке вокруг пакгаузов; со степи тысячью пастей дует
ветер, несутся тучи снега, в его серой массе медленно плывут туда и сюда
локомотивы, тяжко вздыхая, влача за собою черные звенья вагонов, как
будто кто-то, не спеша, опутывает землю бесконечной цепью и тащит ее
сквозь небо раздробленною в холодную белую пыль. Визг железа, лязг сцеп-
лений, странный скрип, тихий вой носятся вместе со снегом.
У крайнего пакгауза, в мутных вихрях снега возятся две черные фигуры,
- это пришли казаки воровать муку. Видя меня, они, отскочив в сторону,
прячутся в сугроб, и потом, сквозь вой и шорох вьюги, я слышу нищенски
жалобные слова просьбы, обещания дать полтинник, ругань.
- Бросьте это, ребята, - говорю я.
Мне лень слушать их, не хочется говорить с ними, я знаю, что они - не
бедняки, воруют не по нужде, а на продажу, для пьянства, для женщин.
Иногда они подсылают красивую жолнерку Леску Графову; расстегнув ту-
лупчик и кофту, она показывает сторожам груди; упругие, точно хрящ, они
стоят у нее горизонтально.
- Глядите-тко, - как пушки! - задорит и хвастается она. - Ну, хотите
за мешок пшеничной второго сорта? Ну, - третьего?
С нею деловито торгуются молодой религиозный тамбовский парень Байков
и усманский татарин, хромой Ибрагим.
Она стоит перед ними, открыв грудь, снег тает на коже у нее, встрях-
нув плечами, как цыганка, она ругается:
- Кацапы, ну, скорее! Болотное племя, али вы найдете где эдакую сла-
дость, как у меня, падаль песья!
Она презирает русских мужиков. Голос у нее грудной, сильное красивое
лицо освещено дерзкими глазами кошки. Ибрагим ведет ее под крышу пакгау-
за, а ее товарищи, бросив на салазки мешок или куль, - уезжают.
Мне противно бесстыдство этой женщины и до тоски жалко ее прекрасное,
сильное тело. Ибрагим называл Леску собакой и плевался, вспоминая ее
ласки, а Байков тихо и задумчиво говорил:
- Таких убивать надо бы...
По праздникам, нарядно одетая, в скрипучих козловых башмаках, в алом
платочке на густых каштанового цвета волосах, она, приходя в город, обс-
луживает телом своим "интеллигенцию", относясь ко всем покупателям оди-
наково дерзко и презрительно.
Когда она привязывалась ко мне, я ее прогонял с моего участка, но
как-то, теплой светлой ночью, сидя на лесенке пакгауза, я задремал, и,
открыв глаза, - увидел перед собой Леску; она стояла, сунув руки в кар-
ман тулупчика, нахмуря брови, статную фигуру ее внимательно освещала лу-
на.
- Не бойсь, - не воровать пришла - гуляю!
По звездам - было уже далеко за полночь.
- Поздновато гуляешь.
- Баба - ночью живет, - ответила Леска, садясь рядом со мной. - Ты
чего же спишь? Али за сон деньги платят?
Достала из кармана горсть семян подсолнуха и, грызя их, спросила:
- Ты, будто, грамотей? Скажи-ка, где Оболак-город?
- Не знаю.
- Матерь Божия появилась там, кверху ручки, пишется, а младенец Хрис-
тос - в подоле у ней...
- Абалацк...
- Где он?
- На Урале где-то, или в Сибири.
Облизав губы, она сказала:
- Пойти, что ли, туда? Далеко оно. А, пожалуй, надо итти.
- Зачем?
- Молиться, грешна больно. Все через вас, кобелей... Покурить есть?
Закурив - предупредила:
- Казакам - не говори, гляди, что курю, - у нас не любят, когда баба
дымит.
Очень красиво было ее строгое лицо, нарумяненное зимним воздухом, яр-
ко блестели темные зрачки в опаловых овалах белков.
Золотая полоска сверкнула в небе - женщина перекрестилась, говоря:
- Упокой Господь душу! Вот и моя душа так же падет. Тебе когда скуш-
нее, - в светлые ночи, али в темные? Мне - в светлые.
Заплевала огонек окурка папиросы, бросила его и, зевнув, предложила:
- Давай - побалуемся?
А когда я отказался - добавила равнодушно:
- Со мной хорошо, все хвалят...
Я сказал несколько слов о ее отталкивающем бесстыдстве - ласково и
мягко сказал. Не глядя на меня, она ответила спокойным, ровным голосом.
- Это - от скуки потеряла я стыд. Скушно, человек...
Странно мне было слышать из уст ее слово "человек" - оно прозвучало
необычно, незнакомо. А женщина, закинув голову, глядя в небо, говорила
медленно:
- Я не виноватая; говорится: так сделал Бог, ценят бабу с ног. Не ви-
новатая я в этом...
Посидев молча еще минуту, две, она встала, оглянулась.
- Пойду к начальнику...
И не спеша ушла по нитям путей, по рельсам, высеребренным луною, а я
остался, подавленный словами:
- Скушно, человек...
Мне в ту пору была непонятна "скука" людей, чья жизнь рождается и
проходит на широких плоскостях, в пустоте, ярко освещаемой то солнцем,
то луною, на равнинах, где человек ясно видит свое ничтожество, где поч-
ти нет ничего, что укрепляло бы волю к жизни.
Вокруг меня мелькали люди, для которых все, чем я жил, было чуждо,
каждый из них отбрасывал свое отражение в душу мне, и в непрерывной сме-
не этих отражений я чувствовал себя осужденным на муку понимать непонят-
ное.
Вот предо мною буйно кружится Африкан Петровский, начальник станции,
широкогрудый длиннорукий богатырь, у него выпуклые - рачьи темные глаза,
черная бородища, он весь, как зверь, оброс шерстью, а говорит - чужим
голосом - тенором, и когда сердится, то свистит носом, широко раздувая
калмыцкие ноздри. Он - вор, заставляет весовщиков вскрывать вагоны с
грузом портов Каспийского моря, весовщики таскают ему шелк, сласти, он
продает краденое - и устраивает по ночам на квартире у себя "монашью
жизнь". Он - жесток, бьет по ушам и по зубам станционных сторожей, гово-
рят - до смерти забил свою жену.
Вне службы он наряжается в алую шелковую рубаху, бархатные шаровары,
в татарские сапоги зеленого сафьяна, носит лиловую, шитую золотом тюби-
тейку на черной шапке курчавых волос; таков - он похож на трактирного
певца, одетого в "боярский костюм".
К нему приходит помощник исправника Маслов, лысый, круглый, бритый,
точно ксендз, с носом хищной птицы и лисьими глазками распутной женщины,
- это очень злой, хитрый, лживый человек, в городе его прозвали "Актри-
са"; - является мыловар Тихон Степахин, рыжий, благообразный мужик, тя-
желый, как вол, полусонный, - на его заводе рабочие отравляются чем-то и
заживо гниют; его несколько раз судили и штрафовали за увечья рабочих; -
приходит кривой дьякон Ворошилов, пьяница, грязный, засаленный челове-
чишко, превосходный гитарист и гармонист, рябое скуластое лицо его в се-
рых волосах, толстых, как иглы ежа; у дьякона маленькие холеные руки
женщины и красивый - ярко-синий - глаз: дьякона так и зовут "Краденый
глаз".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
СТОРОЖ.
(Продолжение).
Я - ночной сторож станции Добринка; от шести часов вечера до шести
утра хожу с палкой в руке вокруг пакгаузов; со степи тысячью пастей дует
ветер, несутся тучи снега, в его серой массе медленно плывут туда и сюда
локомотивы, тяжко вздыхая, влача за собою черные звенья вагонов, как
будто кто-то, не спеша, опутывает землю бесконечной цепью и тащит ее
сквозь небо раздробленною в холодную белую пыль. Визг железа, лязг сцеп-
лений, странный скрип, тихий вой носятся вместе со снегом.
У крайнего пакгауза, в мутных вихрях снега возятся две черные фигуры,
- это пришли казаки воровать муку. Видя меня, они, отскочив в сторону,
прячутся в сугроб, и потом, сквозь вой и шорох вьюги, я слышу нищенски
жалобные слова просьбы, обещания дать полтинник, ругань.
- Бросьте это, ребята, - говорю я.
Мне лень слушать их, не хочется говорить с ними, я знаю, что они - не
бедняки, воруют не по нужде, а на продажу, для пьянства, для женщин.
Иногда они подсылают красивую жолнерку Леску Графову; расстегнув ту-
лупчик и кофту, она показывает сторожам груди; упругие, точно хрящ, они
стоят у нее горизонтально.
- Глядите-тко, - как пушки! - задорит и хвастается она. - Ну, хотите
за мешок пшеничной второго сорта? Ну, - третьего?
С нею деловито торгуются молодой религиозный тамбовский парень Байков
и усманский татарин, хромой Ибрагим.
Она стоит перед ними, открыв грудь, снег тает на коже у нее, встрях-
нув плечами, как цыганка, она ругается:
- Кацапы, ну, скорее! Болотное племя, али вы найдете где эдакую сла-
дость, как у меня, падаль песья!
Она презирает русских мужиков. Голос у нее грудной, сильное красивое
лицо освещено дерзкими глазами кошки. Ибрагим ведет ее под крышу пакгау-
за, а ее товарищи, бросив на салазки мешок или куль, - уезжают.
Мне противно бесстыдство этой женщины и до тоски жалко ее прекрасное,
сильное тело. Ибрагим называл Леску собакой и плевался, вспоминая ее
ласки, а Байков тихо и задумчиво говорил:
- Таких убивать надо бы...
По праздникам, нарядно одетая, в скрипучих козловых башмаках, в алом
платочке на густых каштанового цвета волосах, она, приходя в город, обс-
луживает телом своим "интеллигенцию", относясь ко всем покупателям оди-
наково дерзко и презрительно.
Когда она привязывалась ко мне, я ее прогонял с моего участка, но
как-то, теплой светлой ночью, сидя на лесенке пакгауза, я задремал, и,
открыв глаза, - увидел перед собой Леску; она стояла, сунув руки в кар-
ман тулупчика, нахмуря брови, статную фигуру ее внимательно освещала лу-
на.
- Не бойсь, - не воровать пришла - гуляю!
По звездам - было уже далеко за полночь.
- Поздновато гуляешь.
- Баба - ночью живет, - ответила Леска, садясь рядом со мной. - Ты
чего же спишь? Али за сон деньги платят?
Достала из кармана горсть семян подсолнуха и, грызя их, спросила:
- Ты, будто, грамотей? Скажи-ка, где Оболак-город?
- Не знаю.
- Матерь Божия появилась там, кверху ручки, пишется, а младенец Хрис-
тос - в подоле у ней...
- Абалацк...
- Где он?
- На Урале где-то, или в Сибири.
Облизав губы, она сказала:
- Пойти, что ли, туда? Далеко оно. А, пожалуй, надо итти.
- Зачем?
- Молиться, грешна больно. Все через вас, кобелей... Покурить есть?
Закурив - предупредила:
- Казакам - не говори, гляди, что курю, - у нас не любят, когда баба
дымит.
Очень красиво было ее строгое лицо, нарумяненное зимним воздухом, яр-
ко блестели темные зрачки в опаловых овалах белков.
Золотая полоска сверкнула в небе - женщина перекрестилась, говоря:
- Упокой Господь душу! Вот и моя душа так же падет. Тебе когда скуш-
нее, - в светлые ночи, али в темные? Мне - в светлые.
Заплевала огонек окурка папиросы, бросила его и, зевнув, предложила:
- Давай - побалуемся?
А когда я отказался - добавила равнодушно:
- Со мной хорошо, все хвалят...
Я сказал несколько слов о ее отталкивающем бесстыдстве - ласково и
мягко сказал. Не глядя на меня, она ответила спокойным, ровным голосом.
- Это - от скуки потеряла я стыд. Скушно, человек...
Странно мне было слышать из уст ее слово "человек" - оно прозвучало
необычно, незнакомо. А женщина, закинув голову, глядя в небо, говорила
медленно:
- Я не виноватая; говорится: так сделал Бог, ценят бабу с ног. Не ви-
новатая я в этом...
Посидев молча еще минуту, две, она встала, оглянулась.
- Пойду к начальнику...
И не спеша ушла по нитям путей, по рельсам, высеребренным луною, а я
остался, подавленный словами:
- Скушно, человек...
Мне в ту пору была непонятна "скука" людей, чья жизнь рождается и
проходит на широких плоскостях, в пустоте, ярко освещаемой то солнцем,
то луною, на равнинах, где человек ясно видит свое ничтожество, где поч-
ти нет ничего, что укрепляло бы волю к жизни.
Вокруг меня мелькали люди, для которых все, чем я жил, было чуждо,
каждый из них отбрасывал свое отражение в душу мне, и в непрерывной сме-
не этих отражений я чувствовал себя осужденным на муку понимать непонят-
ное.
Вот предо мною буйно кружится Африкан Петровский, начальник станции,
широкогрудый длиннорукий богатырь, у него выпуклые - рачьи темные глаза,
черная бородища, он весь, как зверь, оброс шерстью, а говорит - чужим
голосом - тенором, и когда сердится, то свистит носом, широко раздувая
калмыцкие ноздри. Он - вор, заставляет весовщиков вскрывать вагоны с
грузом портов Каспийского моря, весовщики таскают ему шелк, сласти, он
продает краденое - и устраивает по ночам на квартире у себя "монашью
жизнь". Он - жесток, бьет по ушам и по зубам станционных сторожей, гово-
рят - до смерти забил свою жену.
Вне службы он наряжается в алую шелковую рубаху, бархатные шаровары,
в татарские сапоги зеленого сафьяна, носит лиловую, шитую золотом тюби-
тейку на черной шапке курчавых волос; таков - он похож на трактирного
певца, одетого в "боярский костюм".
К нему приходит помощник исправника Маслов, лысый, круглый, бритый,
точно ксендз, с носом хищной птицы и лисьими глазками распутной женщины,
- это очень злой, хитрый, лживый человек, в городе его прозвали "Актри-
са"; - является мыловар Тихон Степахин, рыжий, благообразный мужик, тя-
желый, как вол, полусонный, - на его заводе рабочие отравляются чем-то и
заживо гниют; его несколько раз судили и штрафовали за увечья рабочих; -
приходит кривой дьякон Ворошилов, пьяница, грязный, засаленный челове-
чишко, превосходный гитарист и гармонист, рябое скуластое лицо его в се-
рых волосах, толстых, как иглы ежа; у дьякона маленькие холеные руки
женщины и красивый - ярко-синий - глаз: дьякона так и зовут "Краденый
глаз".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69