С горы цветными комьями катились девки, ребятишки, поспешно шагали
пыльные мужики. Толпа осторожно и негромко гудела:
- Занозистый был мужик.
- Чем это?
- Это, вон, Кукушкин занознет...
- Зря извели человека...
- Изот - смирно жил...
- Смирно-о? - завыл Кукушкин, бросаясь к мужикам. - Так за что же вы
его убили, а? Сволочь! А?
Вдруг истерически захохотала какая-то баба, и хохот кликуши точно
плетью ударил толпу, - мужики заорали, налезая друг на друга, ругаясь,
рыча, а Кукушкин, подскочив к лавочнику, с размаха ударил его ладонью по
шероховатой щеке:
- На, животный!
Размахивая кулаками, он тотчас же выскочил из свалки и почти весело
крикнул мне:
- Уходи, драться будут!
Его уже ударили, он плевал кровью из разбитой губы, но лицо его сияло
удовольствием...
- Видал, как я Кузьмина шарахнул?
К нам подбежал Баринов, пугливо оглядываясь на толпу у баржи - она
сбилась тесной кучей, из нее вырывался тонкий голос старосты.
- Нет, ты докажи - кому я мирволю? Ты - докажи!
- Уходить надо отсюда мне, - ворчал Баринов, поднимаясь в гору. - Ве-
чер был зноен, тягостная духота мешала дышать. Багровое солнце опуска-
лось в плотные, синеватые тучи, красные отблески сверкали на листве кус-
тов; где-то ворчал гром.
Предо мною шевелилось тело Изота, и на разбитом черепе его волоса,
выпрямленные течением, как-будто встали дыбом. Я вспоминал его глухова-
тый голос, хорошие слова:
- В каждом человеке детское есть, - на него и надо упирать, на детс-
кое это. Возьми Хохла: он, будто, железный; а душа в нем - детская.
Кукушкин, шагая рядом со мною, говорил сердито:
- Всех нас вот эдак, - перетово... Господи, глупость какая!
Хохол приехал дня через два, поздно ночью, видимо очень довольный
чем-то, необычно ласковый. Когда я впустил его в избу, он хлопнул меня
по плечу:
- Мало спите, Максимыч.
- Изота убили.
- Что-о?
Скулы у него вздулись желваками и борода задрожала, точно струясь,
стекая на грудь. Не снимая фуражки, он остановился среди комнаты, прищу-
рив глаза, мотая головой.
- Так. Неизвестно - кто? Ну, да...
Медленно прошел к окну и сел там, вытянув ноги.
- Я же говорил ему... Начальство было?
- Вчера. Становой...
- Ну, что же? - спросил он и сам себе ответил: - конечно - ничего.
Я сказал ему, что становой, как всегда, остановился у Кузьмина и ве-
лел посадить в холодную Кукушкина за пощечину лавочнику.
- Так. Ну, что же тут скажешь?
Я ушел в кухню кипятить самовар.
За чаем Ромась говорил:
- Жалко этот народ, - лучших своих убивает он. Можно думать - боится
их. "Не ко двору" они ему, как здесь говорят. Когда шел я этапом в Си-
бирь эту, - каторжанин один рассказывал мне: занимался он воровством,
была у него целая шайка, пятеро. И вот один начал говорить: бросимте,
братцы, воровство, все равно - толку нет, живем плохо. И за это они его
удушили, когда он пьяный спал. Рассказчик очень хвалил мне убитого: тро-
их, говорит, прикончил я после того - не жалко, а товарища до сего дня
жалею, хороший был товарищ - умный, веселый, чистая душа. "Что же вы
убили его, - спрашиваю, - боялись: выдаст?" Даже обиделся: "нет, гово-
рит, он бы ни за какие деньги не выдал, ни за что. А - так, как-то, не
ладно стало дружить с ним, все мы - грешны, а он, будто, праведник. Не
хорошо".
Хохол встал и начал шагать по комнате, заложив руки на спину, держа в
зубах трубку, белый весь, в длинной татарской рубахе до пят. Крепко то-
пая босыми подошвами, он говорил тихо и задумчиво, точно беседуя сам с
собою.
- Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из жиз-
ни хорошего человека. Два отношения к таким людям: либо их всячески
уничтожают, сначала затравив хорошенько, или - как собаки - смотрят им в
глаза, ползают пред ними на брюхе. Это - реже. А учиться жить у них,
подражать им - не могут, не умеют. Может быть - не хотят?
Взяв стакан остывшего чая, он сказал:
- Могут и не хотеть. Подумайте, - люди с великим трудом наладили для
себя какую-то жизнь, привыкли к ней, а кто-то один - бунтует: не так жи-
вете. Не так? Да, мы же лучшие силы наши вложили в эту жизнь, дьявол те-
бя возьми. И - бац его, учителя, праведника. Не мешай. А, все же таки,
живая правда с теми, которые говорят: не так живете. С ними правда. И
это они двигают жизнь к лучшему.
Махнув рукою на полку книг, он добавил:
- Особенно - эти! Эх, если б я мог написать книгу. Но - не гожусь на
это, - мысли у меня тяжелые, нескладные.
Он сел за стол, облокотился и, сжав голову руками, сказал:
- Как жалко Изота...
И долго молчал.
- Ну, давайте, ляжем спать...
Я ушел к себе, на чердак, сел у окна. Над полями вспыхивали зарницы,
обнимая половину небес, - казалось, что луна испуганно вздрагивает, ког-
да по небу разольется прозрачный, красноватый свет. Надрывно лаяли и вы-
ли собаки, - и если б не этот вой, можно было бы вообразить себя живущим
на необитаемом острове. Рокотал отдаленный гром, в окно вливался тяжелый
поток душного тепла.
Предо мною лежало тело Изота, - на берегу, под кустами ивняка. Синее
лицо его было обращено к небу, а остеклевшие глаза строго смотрели
внутрь себя. Золотистая борода слиплась острыми комьями, в ней прятался
изумленно открытый рот.
- Главное, Максимыч, доброта, ласка! Я Пасху люблю за то, что она -
самый ласковый праздник.
К синим его ногам, чисто вымытым Волгой, прилипли синие штаны, высох-
нув на знойном солнце. Мухи гудели над лицом рыбака, от его тела исходил
одуряющий, тошнотворный запах.
Тяжелые шаги на лестнице... согнувшись в двери, вошел Ромась и сел на
мою койку, собрав бороду в горсть.
- А я, знаете, женюсь! Да.
- Трудно будет здесь женщине...
Он пристально посмотрел на меня, как-будто ожидая: что еще скажу я?
Но я не находил, что сказать. Отблески зарниц вторгались в комнату, за-
ливая ее призрачным светом.
- Женюсь на Маше Деренковой...
Я невольно улыбнулся: до этой минуты мне не приходило в голову, что
эту девушку можно назвать - Маша. Забавно. Не помню, чтоб отец или
братья называли ее так - Маша.
- Вы что смеетесь?
- Так.
- Думаете - стар я для нее?
- О, нет!
- Она сказала мне, что вы были влюблены в нее.
- Кажется, - да.
- А теперь? Прошло?
- Да, я думаю.
Он выпустил бороду из пальцев, тихо говоря:
- В ваши годы это часто кажется, а в мои - это уж не кажется, но
просто охватывает всего, и ни о чем нельзя больше думать, нет сил.
И, оскалив крепкие зубы, усмешкой, он продолжал:
- Антоний проиграл цезарю Октавиану битву при Акциуме потому, что,
бросив свой флот и командование, побежал на своем корабле вслед за Клео-
патрой, когда она испугалась и отплыла из боя, - вот что бывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69