..
Но я сдержался. Эта сучка украдкой поглядывала на меня, обеспокоенная моим равнодушием.
Я занялся стариком. Он слегка покашливал: наверное, накануне вечером я слишком долго продержал его на свежаке. Я спросил, не желает ли он грогу, и он кивнул своей несчастной головой, Я состряпал ему гремучую смесь, и он мигом заснул, разомлев от горячего алкоголя.
Я чувствовал себя как те животные, что предсказывают землетрясение. Погода стояла хорошая — был разгар лета, И все же в воздухе словно таилась какая-то угрозами небо невыносимо давило на плечи.
Я принял душ, чтобы успокоить нервы. Но разве может холодная вода погасить вулкан? Рубашка моя продолжала липнуть к спине, а стоило закрыть глаза — веки жгли зрачки.
Прожевавши ужин, я вышел на вечернюю прохладу. Этой минуты я ждал весь день, как целительной ванны.
Я обошел дом и завалился в высокую траву, которая росла по краю сада, у забора. Гам жила целая орава сверчков, и они как раз настраивали свою музыку для ночного концерта. Им вторили лягушки — настоящая деревенская идиллия! Я подложил руки под голову и уставился в небо, в отличное бархатное небо, где вырисовывались бледноватые звезды.
Вдруг над моей головой нависла тень. Вместе с ней появился запах духов. Это была она.
Я смотрел, как она подходит — в перевернутом изображении, Потом она долгое время стояла неподвижно. Я вдыхал ее запах; он как нельзя лучше сочетался с: запахом летнего вечера.
— Что вы тут делаете! спрос пл я наконец и ИС-пугался собственного голоса— такой он был хриплый. Еле ИЗ горла лез.
— Смотрю на вас,— был ответ из темноты.
— Ну и как, стоило приходить?
— Не знаю.
Я наугад протянул руку; пальцы мои наткнулись на голую ногу с теплой мягкой кожей. Я провел рукой вверх — до края шортов. Она не двигалась.
Осмелев, я встал и подошел к ней вплотную.
— Пора вам доставать свою гаубицу,— пробормотал я. Но она не шевелилась.
Тогда я с силой швырнул ее на землю, и она слабо вскрикнула от боли. От этого крика сердце у меня допрыгнуло до самой шеи. Перед глазами поплыл красный туман. Почти не соображая, что делаю, я с размаху влепил ей пощечину. Потом придавил одной рукой к земле, а другой принялся срывать с нее шорты, трусы, свитер... Во мне кипела безграничная ярость. Я все крепче сжимал зубы, а она — она содрогалась от сдавленных рыданий...
Она лежала в траве, как мертвая; ее золотистая кожа резко выделялась на фоне белых лоскутов, оставшихся от ее одежды.
Я встал рядом с ней на колени. Внутри меня будто воцарилась гробовая тишина. Я был выжат и опустошен.
Я тихонько поглаживал ее рукой, ни о чем не думая. Она вздрагивала, придвигалась ко мне все ближе и мурлыкала от удовольствия, как кошка.
Ее губы были приоткрыты, и за ними поблескивали зубы. Я не удержался и поцеловал ее еще раз, чтобы снова почувствовать вкус ее слюны. Наши зубы заскрипели друг о друга, но меня это не покоробило. Я готов был разбиться об эту женщину на мелкие кусочки. Она приводила меня в панику. Даже обессилевший, я никак не мог насмотреться на ее тело.
— Ну, вставай, — прошептал я. — Холодно ведь, а ты голая.
Она вздохнула.
— Понеси меня...
Она видела, как это делают в кино, и самой захотелось! В кино, конечно, все легко получается. Но я-то был в таком состоянии, что даже муху не смог бы нести!
Я нагнулся; она обхватила меня руками за шею, и я смог оторвать ее от земли. Ноги у меня дрожали, но в остальном я оказался сильнее, чем предполагал.
Я пошел по тропинке. Запах Эммы сводил меня с ума. Тепло ее тела передавалось моему, И мне уже не терпелось добраться до какой-нибудь горизонтальной поверхности, чтобы уронить ее и заново исполнить свой номер под названием "Казанова".
Тропинка проходила за домом и заканчивалась как раз под окном старика. Я заметил посреди темной комнаты его бледное лицо, повернутое к нам. Небось, насмотрелся вволю, паралитик! Но я сам был виноват: нечего было усаживать его после прогулки лицом к окну.
Впрочем, я был почти уверен в его молчании. Не только потому, что он не мог говорить, он вообще производил впечатление человека "тактичного".
По крайней мере, через час, когда я принес ему ужин, он не делал никаких необычных жестов. Разве что взгляд его показался мне чересчур пристальным. Есть он не стал, а когда я уложил его в постель, закрыл глаза, показывая, что больше во мне не нуждается,
Жить под одной крышей с такой женщиной было все равно что сидеть на вулкане. Не знаю, выделял ли ей Бауманн положенный любовный паек, но, между нами говоря, сомневаюсь. В этот день она, так же, как и я, вовсю наверстывала упущенное.
Ночь прошла довольно беспокойно. Эмма завывала, как раненая собака, пронзительным, животным воем, который раздирал мне уши и подогревал кровь.
Когда мы с ней наконец заснули, лежа поперек кровати, я был в таком нокауте, словно целое стадо слонов играло мной в футбол.
Разбудила меня она.
Я приоткрыл глаза. Комнату слабо освещала желтая лампа на ночном столике. За окном чернела темнота.
Сквозь ресницы я увидел, как Эмма встала и подошла к шкафу. Я вдруг чего-то испугался: совсем как в тот момент, когда Бауманн протянул мне чужое удостоверение личности. Мгновенно насторожившись, я приподнялся на локте:
— Что ты там делаешь? Она вздрогнула и обернулось:
— Пижаму достаю.
Порывшись на полке, она выбрала сиреневую пижаму без воротника и и дна счета надела ее. Потом вернулась к кровати с безмятежной улыбкой на губах.
— Не спится?
— Спится, да ведь ты разбудила.
— У тебя такой чуткий сон?
- Это у всех, кто сидел: один шорох — и ты сразу готов...
— К чему готов? — спросила она.
— Да ко всему!
— Тебя послушать — так ты прямо старый каторжник, висельник со стажем...
До чего же она была хороша в этой сиреневой пижаме, при свете желтой лампы... Как в кино!
Она села рядом со мной и взяла мою голову в ладони. Впервые ее глаза смотрели на меня без презрения. В них было что-то вроде любви, нежной и печальной. Любовь счастливой самки, слегка окрашенная тревогой...
— Ты красивый, — сказала она так тихо, что я скорее угадал, чем услышал ее слова.
Когда женщина делает вам подобный комплимент, вы, как правило, не знаете, что ответить. А молчать тоже неловко. В общем, чувствуешь себя черт знает как.
И я произнес самые глупые слова в мире. Но такие уж они, эти слова: когда просятся, хоть рот пластырем заклеивай, выскочат все равно...
— Я тебя люблю!
А после этого уже заводишься, как мотор: начинаешь упиваться собственной болтовней и выплескиваешь наружу все сентиментальные бредни, придуманные мужчинами с тех пор, как папаша Адам
впервые влез на мамашу Еву.Мой треп не оставил Эмму равнодушной: все дамочки любят, когда им поют серенады.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Но я сдержался. Эта сучка украдкой поглядывала на меня, обеспокоенная моим равнодушием.
Я занялся стариком. Он слегка покашливал: наверное, накануне вечером я слишком долго продержал его на свежаке. Я спросил, не желает ли он грогу, и он кивнул своей несчастной головой, Я состряпал ему гремучую смесь, и он мигом заснул, разомлев от горячего алкоголя.
Я чувствовал себя как те животные, что предсказывают землетрясение. Погода стояла хорошая — был разгар лета, И все же в воздухе словно таилась какая-то угрозами небо невыносимо давило на плечи.
Я принял душ, чтобы успокоить нервы. Но разве может холодная вода погасить вулкан? Рубашка моя продолжала липнуть к спине, а стоило закрыть глаза — веки жгли зрачки.
Прожевавши ужин, я вышел на вечернюю прохладу. Этой минуты я ждал весь день, как целительной ванны.
Я обошел дом и завалился в высокую траву, которая росла по краю сада, у забора. Гам жила целая орава сверчков, и они как раз настраивали свою музыку для ночного концерта. Им вторили лягушки — настоящая деревенская идиллия! Я подложил руки под голову и уставился в небо, в отличное бархатное небо, где вырисовывались бледноватые звезды.
Вдруг над моей головой нависла тень. Вместе с ней появился запах духов. Это была она.
Я смотрел, как она подходит — в перевернутом изображении, Потом она долгое время стояла неподвижно. Я вдыхал ее запах; он как нельзя лучше сочетался с: запахом летнего вечера.
— Что вы тут делаете! спрос пл я наконец и ИС-пугался собственного голоса— такой он был хриплый. Еле ИЗ горла лез.
— Смотрю на вас,— был ответ из темноты.
— Ну и как, стоило приходить?
— Не знаю.
Я наугад протянул руку; пальцы мои наткнулись на голую ногу с теплой мягкой кожей. Я провел рукой вверх — до края шортов. Она не двигалась.
Осмелев, я встал и подошел к ней вплотную.
— Пора вам доставать свою гаубицу,— пробормотал я. Но она не шевелилась.
Тогда я с силой швырнул ее на землю, и она слабо вскрикнула от боли. От этого крика сердце у меня допрыгнуло до самой шеи. Перед глазами поплыл красный туман. Почти не соображая, что делаю, я с размаху влепил ей пощечину. Потом придавил одной рукой к земле, а другой принялся срывать с нее шорты, трусы, свитер... Во мне кипела безграничная ярость. Я все крепче сжимал зубы, а она — она содрогалась от сдавленных рыданий...
Она лежала в траве, как мертвая; ее золотистая кожа резко выделялась на фоне белых лоскутов, оставшихся от ее одежды.
Я встал рядом с ней на колени. Внутри меня будто воцарилась гробовая тишина. Я был выжат и опустошен.
Я тихонько поглаживал ее рукой, ни о чем не думая. Она вздрагивала, придвигалась ко мне все ближе и мурлыкала от удовольствия, как кошка.
Ее губы были приоткрыты, и за ними поблескивали зубы. Я не удержался и поцеловал ее еще раз, чтобы снова почувствовать вкус ее слюны. Наши зубы заскрипели друг о друга, но меня это не покоробило. Я готов был разбиться об эту женщину на мелкие кусочки. Она приводила меня в панику. Даже обессилевший, я никак не мог насмотреться на ее тело.
— Ну, вставай, — прошептал я. — Холодно ведь, а ты голая.
Она вздохнула.
— Понеси меня...
Она видела, как это делают в кино, и самой захотелось! В кино, конечно, все легко получается. Но я-то был в таком состоянии, что даже муху не смог бы нести!
Я нагнулся; она обхватила меня руками за шею, и я смог оторвать ее от земли. Ноги у меня дрожали, но в остальном я оказался сильнее, чем предполагал.
Я пошел по тропинке. Запах Эммы сводил меня с ума. Тепло ее тела передавалось моему, И мне уже не терпелось добраться до какой-нибудь горизонтальной поверхности, чтобы уронить ее и заново исполнить свой номер под названием "Казанова".
Тропинка проходила за домом и заканчивалась как раз под окном старика. Я заметил посреди темной комнаты его бледное лицо, повернутое к нам. Небось, насмотрелся вволю, паралитик! Но я сам был виноват: нечего было усаживать его после прогулки лицом к окну.
Впрочем, я был почти уверен в его молчании. Не только потому, что он не мог говорить, он вообще производил впечатление человека "тактичного".
По крайней мере, через час, когда я принес ему ужин, он не делал никаких необычных жестов. Разве что взгляд его показался мне чересчур пристальным. Есть он не стал, а когда я уложил его в постель, закрыл глаза, показывая, что больше во мне не нуждается,
Жить под одной крышей с такой женщиной было все равно что сидеть на вулкане. Не знаю, выделял ли ей Бауманн положенный любовный паек, но, между нами говоря, сомневаюсь. В этот день она, так же, как и я, вовсю наверстывала упущенное.
Ночь прошла довольно беспокойно. Эмма завывала, как раненая собака, пронзительным, животным воем, который раздирал мне уши и подогревал кровь.
Когда мы с ней наконец заснули, лежа поперек кровати, я был в таком нокауте, словно целое стадо слонов играло мной в футбол.
Разбудила меня она.
Я приоткрыл глаза. Комнату слабо освещала желтая лампа на ночном столике. За окном чернела темнота.
Сквозь ресницы я увидел, как Эмма встала и подошла к шкафу. Я вдруг чего-то испугался: совсем как в тот момент, когда Бауманн протянул мне чужое удостоверение личности. Мгновенно насторожившись, я приподнялся на локте:
— Что ты там делаешь? Она вздрогнула и обернулось:
— Пижаму достаю.
Порывшись на полке, она выбрала сиреневую пижаму без воротника и и дна счета надела ее. Потом вернулась к кровати с безмятежной улыбкой на губах.
— Не спится?
— Спится, да ведь ты разбудила.
— У тебя такой чуткий сон?
- Это у всех, кто сидел: один шорох — и ты сразу готов...
— К чему готов? — спросила она.
— Да ко всему!
— Тебя послушать — так ты прямо старый каторжник, висельник со стажем...
До чего же она была хороша в этой сиреневой пижаме, при свете желтой лампы... Как в кино!
Она села рядом со мной и взяла мою голову в ладони. Впервые ее глаза смотрели на меня без презрения. В них было что-то вроде любви, нежной и печальной. Любовь счастливой самки, слегка окрашенная тревогой...
— Ты красивый, — сказала она так тихо, что я скорее угадал, чем услышал ее слова.
Когда женщина делает вам подобный комплимент, вы, как правило, не знаете, что ответить. А молчать тоже неловко. В общем, чувствуешь себя черт знает как.
И я произнес самые глупые слова в мире. Но такие уж они, эти слова: когда просятся, хоть рот пластырем заклеивай, выскочат все равно...
— Я тебя люблю!
А после этого уже заводишься, как мотор: начинаешь упиваться собственной болтовней и выплескиваешь наружу все сентиментальные бредни, придуманные мужчинами с тех пор, как папаша Адам
впервые влез на мамашу Еву.Мой треп не оставил Эмму равнодушной: все дамочки любят, когда им поют серенады.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113