а жизнь – полет случайной птицы сквозь светлый зал из ночи в ночь!
Но я не привык бояться ночных и лесных духов. Пусть они боятся меня и маленького серебряного крестика у меня на груди. Весь ночной космос, завороченный круто, как геркулесовая каша, на звездах, астральных траекториях и звериных знаках, не значит ничего по сравнению с легким серебряным перекрестьем, которое привычно касается твоей теплой кожи. В кусочке серебра сливаются огнистые эклиптики жизни, и ты чувствуешь, что за твоей спиной встает, раздвигая лениво полураскрытыми крыльями звездную пыль, огромный и разбуженный во гневе ангел-хранитель. Складки его отсыревших одежд тяжело расправляются во мраке, отбрасывая тихий и уверенный отсвет округ, и тебе становится теплее и уютнее в этом незнакомом лесу. В правой руке твоего ангела – пламенеющий меч, безумно тяжелый и длинный, острием своим уходящий в смерть. И если ты лежишь спиной поверх мокрой травы и грибной сырости, то не бойся ничего и лежи в свое удовольствие – в любой момент ты можешь прижать к груди серебряный крестик, и ангел-хранитель прохладной жесткой рукой вырвет тебя из уст пагубного змея, алчущего сожрати тя и свести во ад жива.
Я вздрогнул – под пальцами, привычно двинувшимися к груди, что-то тяжко похолодело. Крестик был на месте, но рядом с ним, широко охватывая шею и расслабленно распластавшись грубо спаянными звеньями по груди, грузно лежала металлическая цепь. Она была нестрашная и… знакомая. Оторвав затылок от смятой травы и коснувшись груди подбородком, я глянул на гроздья кованых колец, разбросанных поверх одежды.
Цепь тихо лучилась мягким золотом. Острый луч, протянувшийся сквозь туман прохладной стеклянной нитью, случайно ударился в золотое звено – и, испуганно разбрызгивая оранжевые горячие отблески по рубашке, ожил и замигал по тугоплавкому металлу.
Скользнув пальцами по нагретому золоту на груди, я улыбнулся. Кажется, колокол сработал.
День первый, условно понедельник. Около десяти утра.
Передо мной огромный дубовый стол. Темное дерево столешницы сплошь в скрученных обрывках бересты. Грамотки собираются в трубочки, с легким шорохом опадают по краям на выскобленный пол горницы. Прямо посреди стола – грубый приземистый сосуд из древнего стекла, отливает землистой зеленью. В сосуде жидкий и теплый мед – на всю комнату сладко пахнет смородиной. Я сижу на неширокой лавке, спрятанной в мягких складках дорожного плаща и вглядываюсь в плетение строчек на бересте. Я бессилен разобраться в этих рукописных крючках и ломких линиях, отдаленно напоминающих неаккуратный мазок осциллографа.
Три с половиной часа назад я проснулся где-то на самом дне глухого леса и понял, что колокол сработал. Прежняя одежда осталась в будущем: вместо почти новых «Дарк Валентино» – тесные штаны из плотной темной ткани с тонкой медной цепочкой вместо пояса… Светлая холщовая рубашка навыпуск до самых колен – совсем не похожа на ту, что изображают в учебниках древнеславянской истории. Первое, что я увидел, – толстая золотая цепь на груди, настолько тяжелая, что я с трудом оторвал спину от холодной земли. Остался сидеть в траве, обхватив руками колени и слегка поводя глазами из стороны в сторону. Темно вокруг. Отовсюду свешиваются ко мне острые травяные лезвия в мутных камешках молочной росы, и только голова торчит наружу.
Золотая цепь – это значит, что вокруг уже совсем другая Россия. Даже страшно: неужели пьяная затея четверых студентов передернула огромную страну, на полном ходу развернула гигантского медного коня истории? Тысячи имен, города и книги – все перевесил небольшой серебряный колокол… Не может быть.
Но… цепь? И рядом со мной – нет, не знакомый рюкзак цвета хаки, не алюминиевая банка походного примуса или планшет с топографической картой области. Свернутый дорожный плащ и торчащий из него продолговатый и плоский наконечник кинжальных ножен – когда я увидел его, мне стало смешно. Именно такой показывали в Севастополе на выставке музея военной истории: две деревянные пластинки обтянуты кожей, а между ними вставлен железный уголок наконечника с маленьким распаявшимся кольцом сбоку. Не торопись разглядывать растительный орнамент из переплетенных пальметок – теперь это твой кинжал, Алексис.
Итак, судя по кинжалу и мягкому плащу коричнево-красного цвета, в новой жизни я буду человеком обеспеченным. А эта цепь и вовсе заставляет о многом задуматься. Странно: в XX веке я был всего лишь сыном дипломатического работника, немного заученным «православным студентом», как ругательно сказал бы господин Херцен. Если следовать логике всеобщего перевоплощения Руси в формах древности, теперь я должен стать кем-то вроде молодого дьячка, а отец мой будет, соответственно, работником посольского приказа или же вестовым дружинником – в зависимости от того, какой сейчас век на дворе.
Кстати, это неплохо бы выяснить немедля. Я протянул руку и вытащил кинжал из-под плаща. Рукоятка уже не плоская, а полушаровидная, усыпанная множеством продавленных в металле ячеек… Маленькая ровная перекладина, железные пластинки переплетены серебряной проволокой, а сбоку, в торце крестовины – красные вкрапления меди – то есть X-XII столетие. Легко и привычно полезло из ножен светлое полотно клинка – и я вздрогнул. Кинжал был довольно длинный, почти меч. Поэтому с каждой стороны лезвия я ожидал увидеть тонкие неглубокие бороздки, но… не было никаких бороздок, и лезвие не славянское и не франкское – ровное и стройное, с туповато-округлым концом… Византийский меч!
И рубашка на мне – я вскочил на ноги – не рубашка, а хитон! Ну конечно. Плащ – вот он, расправились мягкие складки, отороченный золотом подол опустился поверх травы, наклоняя ее к земле – Господи, застежка над правым плечом! Прямоугольная блестящая бляха с едва различимым орнаментом – два льва пожирают огромного тельца. Я устало опустил руки и медленно перевел взгляд выше, к сосновым верхушкам. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Азиатский телец и раздробленная империя. Византия эпохи заката. Кажется, я – грек.
Верхушки сосен угрюмо маячили в вышине. Лес был густой и холодный, а в воздухе отнюдь не веяло близостью Мраморного моря. Пожалуй, в Греции никогда не бывало таких сосен: я, может быть, и грек, но Константинополь отсюда не близко. Значит, я пришел в эти края войной. Или… очень может быть – с дипломатической миссией. Наконец, меня могли попросту изгнать в чужие края, сюда, под северное небо – подальше от милой родины, стонущей под копытами азиатского тельца…
Сбоку сухо треснуло, встрепенулась из травы испуганная птица, и в ту же секунду я заметил, что в десяти шагах от меня – тропа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Но я не привык бояться ночных и лесных духов. Пусть они боятся меня и маленького серебряного крестика у меня на груди. Весь ночной космос, завороченный круто, как геркулесовая каша, на звездах, астральных траекториях и звериных знаках, не значит ничего по сравнению с легким серебряным перекрестьем, которое привычно касается твоей теплой кожи. В кусочке серебра сливаются огнистые эклиптики жизни, и ты чувствуешь, что за твоей спиной встает, раздвигая лениво полураскрытыми крыльями звездную пыль, огромный и разбуженный во гневе ангел-хранитель. Складки его отсыревших одежд тяжело расправляются во мраке, отбрасывая тихий и уверенный отсвет округ, и тебе становится теплее и уютнее в этом незнакомом лесу. В правой руке твоего ангела – пламенеющий меч, безумно тяжелый и длинный, острием своим уходящий в смерть. И если ты лежишь спиной поверх мокрой травы и грибной сырости, то не бойся ничего и лежи в свое удовольствие – в любой момент ты можешь прижать к груди серебряный крестик, и ангел-хранитель прохладной жесткой рукой вырвет тебя из уст пагубного змея, алчущего сожрати тя и свести во ад жива.
Я вздрогнул – под пальцами, привычно двинувшимися к груди, что-то тяжко похолодело. Крестик был на месте, но рядом с ним, широко охватывая шею и расслабленно распластавшись грубо спаянными звеньями по груди, грузно лежала металлическая цепь. Она была нестрашная и… знакомая. Оторвав затылок от смятой травы и коснувшись груди подбородком, я глянул на гроздья кованых колец, разбросанных поверх одежды.
Цепь тихо лучилась мягким золотом. Острый луч, протянувшийся сквозь туман прохладной стеклянной нитью, случайно ударился в золотое звено – и, испуганно разбрызгивая оранжевые горячие отблески по рубашке, ожил и замигал по тугоплавкому металлу.
Скользнув пальцами по нагретому золоту на груди, я улыбнулся. Кажется, колокол сработал.
День первый, условно понедельник. Около десяти утра.
Передо мной огромный дубовый стол. Темное дерево столешницы сплошь в скрученных обрывках бересты. Грамотки собираются в трубочки, с легким шорохом опадают по краям на выскобленный пол горницы. Прямо посреди стола – грубый приземистый сосуд из древнего стекла, отливает землистой зеленью. В сосуде жидкий и теплый мед – на всю комнату сладко пахнет смородиной. Я сижу на неширокой лавке, спрятанной в мягких складках дорожного плаща и вглядываюсь в плетение строчек на бересте. Я бессилен разобраться в этих рукописных крючках и ломких линиях, отдаленно напоминающих неаккуратный мазок осциллографа.
Три с половиной часа назад я проснулся где-то на самом дне глухого леса и понял, что колокол сработал. Прежняя одежда осталась в будущем: вместо почти новых «Дарк Валентино» – тесные штаны из плотной темной ткани с тонкой медной цепочкой вместо пояса… Светлая холщовая рубашка навыпуск до самых колен – совсем не похожа на ту, что изображают в учебниках древнеславянской истории. Первое, что я увидел, – толстая золотая цепь на груди, настолько тяжелая, что я с трудом оторвал спину от холодной земли. Остался сидеть в траве, обхватив руками колени и слегка поводя глазами из стороны в сторону. Темно вокруг. Отовсюду свешиваются ко мне острые травяные лезвия в мутных камешках молочной росы, и только голова торчит наружу.
Золотая цепь – это значит, что вокруг уже совсем другая Россия. Даже страшно: неужели пьяная затея четверых студентов передернула огромную страну, на полном ходу развернула гигантского медного коня истории? Тысячи имен, города и книги – все перевесил небольшой серебряный колокол… Не может быть.
Но… цепь? И рядом со мной – нет, не знакомый рюкзак цвета хаки, не алюминиевая банка походного примуса или планшет с топографической картой области. Свернутый дорожный плащ и торчащий из него продолговатый и плоский наконечник кинжальных ножен – когда я увидел его, мне стало смешно. Именно такой показывали в Севастополе на выставке музея военной истории: две деревянные пластинки обтянуты кожей, а между ними вставлен железный уголок наконечника с маленьким распаявшимся кольцом сбоку. Не торопись разглядывать растительный орнамент из переплетенных пальметок – теперь это твой кинжал, Алексис.
Итак, судя по кинжалу и мягкому плащу коричнево-красного цвета, в новой жизни я буду человеком обеспеченным. А эта цепь и вовсе заставляет о многом задуматься. Странно: в XX веке я был всего лишь сыном дипломатического работника, немного заученным «православным студентом», как ругательно сказал бы господин Херцен. Если следовать логике всеобщего перевоплощения Руси в формах древности, теперь я должен стать кем-то вроде молодого дьячка, а отец мой будет, соответственно, работником посольского приказа или же вестовым дружинником – в зависимости от того, какой сейчас век на дворе.
Кстати, это неплохо бы выяснить немедля. Я протянул руку и вытащил кинжал из-под плаща. Рукоятка уже не плоская, а полушаровидная, усыпанная множеством продавленных в металле ячеек… Маленькая ровная перекладина, железные пластинки переплетены серебряной проволокой, а сбоку, в торце крестовины – красные вкрапления меди – то есть X-XII столетие. Легко и привычно полезло из ножен светлое полотно клинка – и я вздрогнул. Кинжал был довольно длинный, почти меч. Поэтому с каждой стороны лезвия я ожидал увидеть тонкие неглубокие бороздки, но… не было никаких бороздок, и лезвие не славянское и не франкское – ровное и стройное, с туповато-округлым концом… Византийский меч!
И рубашка на мне – я вскочил на ноги – не рубашка, а хитон! Ну конечно. Плащ – вот он, расправились мягкие складки, отороченный золотом подол опустился поверх травы, наклоняя ее к земле – Господи, застежка над правым плечом! Прямоугольная блестящая бляха с едва различимым орнаментом – два льва пожирают огромного тельца. Я устало опустил руки и медленно перевел взгляд выше, к сосновым верхушкам. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Азиатский телец и раздробленная империя. Византия эпохи заката. Кажется, я – грек.
Верхушки сосен угрюмо маячили в вышине. Лес был густой и холодный, а в воздухе отнюдь не веяло близостью Мраморного моря. Пожалуй, в Греции никогда не бывало таких сосен: я, может быть, и грек, но Константинополь отсюда не близко. Значит, я пришел в эти края войной. Или… очень может быть – с дипломатической миссией. Наконец, меня могли попросту изгнать в чужие края, сюда, под северное небо – подальше от милой родины, стонущей под копытами азиатского тельца…
Сбоку сухо треснуло, встрепенулась из травы испуганная птица, и в ту же секунду я заметил, что в десяти шагах от меня – тропа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160