Крещеный славянин – в чужую азиатскую землю, в тень монгольских идолов, на алтарь которых ради несчастного брака он вынужден теперь принести свою душу…
Данила горько задумался, машинально разматывая в пальцах вышитую тесемку с головастиками, драгоценный подарок Михайлы Потыка. Очень похоже на какой-то особый знак, на значимую примету – по длине как раз хватает, чтобы завязать ремешок на шее… или нет: на голове поверх волос, как хипповскую фенечку. Может быть, именно по этому знаку Колокир должен распознать в незнакомце связного посланника от крещеных славян? Данька приложил полоску ткани ко лбу, обернул вокруг головы и завязал концы на затылке. Даже удобно – в глаза не лезут волосы… Кстати, здесь они отрастают чуть не вдесятеро быстрее прежнего: русая челка закрывает уже пол-лица! Данила захотел улыбнуться, но вдруг раздумал – словно сонной рукой коснулось спины нехорошее предчувствие. Показалось: за ним сейчас наблюдают.
Так и есть: через мгновение снаружи под окном что-то слабо пискнуло, глухо бухнуло о стену – недоброе рычание медведя, сдавленный стон и треск раздираемой ткани! Тут же на порог влетела перепуганная Бустя, позабыв вытереть все еще красные от слез глаза:
– Дядько Данила, Потап опять гостя дерет! Через миг Данька уже был снаружи – с лету влепив медведю веского пинка в дрожащий от раздражения зад, принялся отдирать зверя от обмякшего грязного путника, уже запрокинувшего набок серое лицо с заведенными глазами.
– Потап, забыть твою мать! Фу! Оставь гостя, хрен берложный! – заорал Данила, подхватывая на руки легкое тощее тело в изорванной сермяжке. – Мужик безоружный, в гости пришел, устал с дороги – а ты когтями машешь!
– Потапушка не привечает, когда подглядывают! – вступилась за медведя Бустя, глянув острым глазком – вспомнила, коза, как сам Данька подсматривал за ней в баньке.
– Поговори мне! – сдавленно прикрикнул Данька, протискиваясь в дверь с раскисшей ношей на руках. – Давай лучше гостя спасать, а то похолодел уже… Нацеди-ка нам остатки меда в чарку. Лечить будем путника – по Михайлиному методу.
Он осторожно положил бесчувственного гостя на скамью и отступил на шаг, разглядывая тощее тело в обрывках нечистой рубахи. Бустя подошла сбоку – и охнула, вцепилась Даньке в рукав. Было на что посмотреть: маленькое лицо незнакомца, едва различимое под ворохом поседевших от грязи волос, сплошь изрыто бурой ржавчиной проказы, прыщами и гнойными шрамами… Даже худая шея в кривом вороте пыльного балахона, торчащие из рукавов запястья покрыты желтоватой болезненной коростой.
– Ах… прокаженный! – простонала Бустя. – Это мохлютский охотник, с болота к нам забрел! Беда теперь, Данилушка… недобро было его руками касаться…
– Возможно, что с болота, – сказал Данила, разглядывая узкие ладони путника с тонкими пальцами… А ступни ног маленькие, почти детские; пятки под слоем грязи гладкие и нежные, без мозолей. – Может быть, прокаженный. А скорее всего – просто греческий актер. Ну-ка, Бустенька, растопи нам баньку да согрей воды! Попарим гостя, как брат Михайло завещал! Плечо, к счастью, цело – авось заживет…
Вскоре столь симпатичная Даньке печурка в углу ожила и загудела, пожирая аккуратные березовые дрова – снова сухо затрещали от жара половицы, забурлил разведенный квас в трехведерной шайке… Бустя, брезгливо уцепившись ногтями за подол рваной рубахи бессознательного гостя, потянула вверх, стягивая рваный балахон – и вдруг подскочила в воздух, как ужаленная: кратко взвизгнула и спрыгнула с лавки к стене. Данька уронил кочергу, обернулся – и замер. Под рубахой тело путника было совсем другим – розовым и чистым, как у младенца – лишь три-четыре родинки повыше пупка да легкая россыпь кремовых веснушек на белоснежных девичьих грудях с ярко-алыми бугорками сосков.
– Нет… я ошибся. Это не греческий актер, – пробормотал Данька. Опустил в теплый квас чистое полотенце и приблизился к девушке, осторожно провел мочалкой по уродливой изъязвленной щеке. Из-под многослойного налета грязи и краски просветлела полоска ослепительно-белой кожи – чуть голубоватой от обморочной тени на лице.
– Ой-ой, дядька Данилушка! Это ж лазутчица переодетая! – жарко зашептала в ухо встревоженная Бустя. – Мне дядька Потык про таких сказывал.
«Еще одна баба, – с тоской подумал Данька. – Опять неприятности». Он повторно провел мокрой тряпкой по измазанному личику лазутчицы – случайно зацепил засаленные черные патлы, и грязный парик легко съехал набекрень! Из-под накладной шевелюры словно оранжевым золотом ударило в глаза – как стянутая пружина развился пучок скрученных рыжевато-ржаных волос… «Снова баба, да покрасивей прежних. Как я устал…»
– Ну что, сразу прибьем или сначала медом напоим? – кисло улыбнувшись, покосился на Бустю.
– Сразу прибьем, – недрогнувшим голосом ответил подросток.
– Угу, – сказал Данила, и в этот момент лазутчица открыла глаза. Серо-голубые с темным ободком, как у волчонка. Четыре секунды прямо смотрела на Данилу, не моргая – только быстро облизала сизые от естественного грима губы. Потом прикрыла веки и – сладко потянулась, изогнувшись полуобнаженным телом по лавке, развела руки за голову и покрутила в воздухе кулачками. Чуть поморщилась – от боли в предплечье. Снова подняла ресницы на Данилу – и вдруг вздрогнула, замерла.
– Тихо, тихо! – на всякий случай сказал Данька. – Не надо резких движений.
Бустя – отважный ребенок – поспешно подступила на шаг, сжимая в руке кочергу. А Даниле стало страшно – почудилось, что в глазах измазанного рыжего волчонка пугливо мелькнула и скрылась, снова скользнула горячей звездой и замерцала… любовь. «Что за наваждение! Я же давно избавился от Метанкиных браслетов, зашвырнул на самую середину глубокого озера!» – подумал Данька и вдруг понял, куда устремлен серый взгляд лазутчицы. Повыше Данькиных глаз в русых волосах девушка разглядела светлый ремешок с вышивкой вручную – заветный подарок Михайлы Потыка.
Не отводя влюбленных глаз, она медленно поднесла ладошки к перепачканной мордочке и приподняла светлое золото прически над лицом – пальцы утонули в густой рыжеватой челке. Из-под огненных прядей вынырнула точно такая же тесемка, тесной лентой перехватывавшая белоснежный лоб под волосами девушки. Через мгновение тонкие ручки уже обвили Данькину шею, и лазутчица повисла на нем, тихо визжа от радости, ерзая локтями и тыкая кулачками в спину.
Нельзя сказать, что Данила растерялся окончательно. Он даже успел сделать самое необходимое в этой непростой ситуации: коротким жестом остановил подскочившую сбоку Бустю с занесенной в воздух дымящейся кочергой.
– Братец, любимый братец… – различил Данька птичье воркование рыжей лазутчицы у самого уха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Данила горько задумался, машинально разматывая в пальцах вышитую тесемку с головастиками, драгоценный подарок Михайлы Потыка. Очень похоже на какой-то особый знак, на значимую примету – по длине как раз хватает, чтобы завязать ремешок на шее… или нет: на голове поверх волос, как хипповскую фенечку. Может быть, именно по этому знаку Колокир должен распознать в незнакомце связного посланника от крещеных славян? Данька приложил полоску ткани ко лбу, обернул вокруг головы и завязал концы на затылке. Даже удобно – в глаза не лезут волосы… Кстати, здесь они отрастают чуть не вдесятеро быстрее прежнего: русая челка закрывает уже пол-лица! Данила захотел улыбнуться, но вдруг раздумал – словно сонной рукой коснулось спины нехорошее предчувствие. Показалось: за ним сейчас наблюдают.
Так и есть: через мгновение снаружи под окном что-то слабо пискнуло, глухо бухнуло о стену – недоброе рычание медведя, сдавленный стон и треск раздираемой ткани! Тут же на порог влетела перепуганная Бустя, позабыв вытереть все еще красные от слез глаза:
– Дядько Данила, Потап опять гостя дерет! Через миг Данька уже был снаружи – с лету влепив медведю веского пинка в дрожащий от раздражения зад, принялся отдирать зверя от обмякшего грязного путника, уже запрокинувшего набок серое лицо с заведенными глазами.
– Потап, забыть твою мать! Фу! Оставь гостя, хрен берложный! – заорал Данила, подхватывая на руки легкое тощее тело в изорванной сермяжке. – Мужик безоружный, в гости пришел, устал с дороги – а ты когтями машешь!
– Потапушка не привечает, когда подглядывают! – вступилась за медведя Бустя, глянув острым глазком – вспомнила, коза, как сам Данька подсматривал за ней в баньке.
– Поговори мне! – сдавленно прикрикнул Данька, протискиваясь в дверь с раскисшей ношей на руках. – Давай лучше гостя спасать, а то похолодел уже… Нацеди-ка нам остатки меда в чарку. Лечить будем путника – по Михайлиному методу.
Он осторожно положил бесчувственного гостя на скамью и отступил на шаг, разглядывая тощее тело в обрывках нечистой рубахи. Бустя подошла сбоку – и охнула, вцепилась Даньке в рукав. Было на что посмотреть: маленькое лицо незнакомца, едва различимое под ворохом поседевших от грязи волос, сплошь изрыто бурой ржавчиной проказы, прыщами и гнойными шрамами… Даже худая шея в кривом вороте пыльного балахона, торчащие из рукавов запястья покрыты желтоватой болезненной коростой.
– Ах… прокаженный! – простонала Бустя. – Это мохлютский охотник, с болота к нам забрел! Беда теперь, Данилушка… недобро было его руками касаться…
– Возможно, что с болота, – сказал Данила, разглядывая узкие ладони путника с тонкими пальцами… А ступни ног маленькие, почти детские; пятки под слоем грязи гладкие и нежные, без мозолей. – Может быть, прокаженный. А скорее всего – просто греческий актер. Ну-ка, Бустенька, растопи нам баньку да согрей воды! Попарим гостя, как брат Михайло завещал! Плечо, к счастью, цело – авось заживет…
Вскоре столь симпатичная Даньке печурка в углу ожила и загудела, пожирая аккуратные березовые дрова – снова сухо затрещали от жара половицы, забурлил разведенный квас в трехведерной шайке… Бустя, брезгливо уцепившись ногтями за подол рваной рубахи бессознательного гостя, потянула вверх, стягивая рваный балахон – и вдруг подскочила в воздух, как ужаленная: кратко взвизгнула и спрыгнула с лавки к стене. Данька уронил кочергу, обернулся – и замер. Под рубахой тело путника было совсем другим – розовым и чистым, как у младенца – лишь три-четыре родинки повыше пупка да легкая россыпь кремовых веснушек на белоснежных девичьих грудях с ярко-алыми бугорками сосков.
– Нет… я ошибся. Это не греческий актер, – пробормотал Данька. Опустил в теплый квас чистое полотенце и приблизился к девушке, осторожно провел мочалкой по уродливой изъязвленной щеке. Из-под многослойного налета грязи и краски просветлела полоска ослепительно-белой кожи – чуть голубоватой от обморочной тени на лице.
– Ой-ой, дядька Данилушка! Это ж лазутчица переодетая! – жарко зашептала в ухо встревоженная Бустя. – Мне дядька Потык про таких сказывал.
«Еще одна баба, – с тоской подумал Данька. – Опять неприятности». Он повторно провел мокрой тряпкой по измазанному личику лазутчицы – случайно зацепил засаленные черные патлы, и грязный парик легко съехал набекрень! Из-под накладной шевелюры словно оранжевым золотом ударило в глаза – как стянутая пружина развился пучок скрученных рыжевато-ржаных волос… «Снова баба, да покрасивей прежних. Как я устал…»
– Ну что, сразу прибьем или сначала медом напоим? – кисло улыбнувшись, покосился на Бустю.
– Сразу прибьем, – недрогнувшим голосом ответил подросток.
– Угу, – сказал Данила, и в этот момент лазутчица открыла глаза. Серо-голубые с темным ободком, как у волчонка. Четыре секунды прямо смотрела на Данилу, не моргая – только быстро облизала сизые от естественного грима губы. Потом прикрыла веки и – сладко потянулась, изогнувшись полуобнаженным телом по лавке, развела руки за голову и покрутила в воздухе кулачками. Чуть поморщилась – от боли в предплечье. Снова подняла ресницы на Данилу – и вдруг вздрогнула, замерла.
– Тихо, тихо! – на всякий случай сказал Данька. – Не надо резких движений.
Бустя – отважный ребенок – поспешно подступила на шаг, сжимая в руке кочергу. А Даниле стало страшно – почудилось, что в глазах измазанного рыжего волчонка пугливо мелькнула и скрылась, снова скользнула горячей звездой и замерцала… любовь. «Что за наваждение! Я же давно избавился от Метанкиных браслетов, зашвырнул на самую середину глубокого озера!» – подумал Данька и вдруг понял, куда устремлен серый взгляд лазутчицы. Повыше Данькиных глаз в русых волосах девушка разглядела светлый ремешок с вышивкой вручную – заветный подарок Михайлы Потыка.
Не отводя влюбленных глаз, она медленно поднесла ладошки к перепачканной мордочке и приподняла светлое золото прически над лицом – пальцы утонули в густой рыжеватой челке. Из-под огненных прядей вынырнула точно такая же тесемка, тесной лентой перехватывавшая белоснежный лоб под волосами девушки. Через мгновение тонкие ручки уже обвили Данькину шею, и лазутчица повисла на нем, тихо визжа от радости, ерзая локтями и тыкая кулачками в спину.
Нельзя сказать, что Данила растерялся окончательно. Он даже успел сделать самое необходимое в этой непростой ситуации: коротким жестом остановил подскочившую сбоку Бустю с занесенной в воздух дымящейся кочергой.
– Братец, любимый братец… – различил Данька птичье воркование рыжей лазутчицы у самого уха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160