Они гнулись и роптали, когда Данила цеплялся за нежные ветки, упирался ладонями в гулкие стволы, задевал плечами стонущие сосны. По лесу идти труднее, чем плыть, – напрасно он выполз из воды на жесткий берег: тяжелый папоротниковый лес уже почти смыкался над головой, захлестывая сверху черно-зеленой паутиной; увязая чуть не по колено в сырую землю, Данила пытался двигаться быстрее, по широкой петле удаляясь в чащу все дальше от страшного починка на озерном берегу, от стынущих трупов на дощатом забрызганном полу. Там, по-прежнему привязанное к лавке, остывало мертвое тело Михайлиной жены – Данила не смог приблизиться, он увидел только: потемневшая ручка топора торчит из груди… Замершие черные глаза смотрели почти ласково – словно и не был Данила виноват.
Дядька Сильвестр нашел его под старой липой за ручьем – недолго пролежал Данила без памяти, обрушившись навзничь, горячим лицом в сухую пыль мертвого муравейника. Он пришел в себя от очередного сильного толчка – сквозь чернильные разводы тошнотворной мути увидел перед глазами слипшийся от грязи седой загривок косолапого старосты, дотащившего его на горбе до самой избушки Потыка. Здесь Даньку мягко уложили спиной в траву, и теплый край чарки коснулся его губ: он судорожно глотнул и закашлялся, едва не захлебнувшись медом – желтое пятно, светлевшее над ним на голубом небесном фоне, приблизилось и прояснилось. Данила увидел перепуганное личико Бусти. Девчонка склонилась ниже – развившийся светлый локон опустился и защекотал у виска – быстро затараторила, шмыгая острым носиком и вытирая тоненькие слезные дорожки на щеках:
– Дядько, проснись! Ой, да что же делать… помоги скорей! Я одна боюсь!
Как смешно у нее прыгает подбородок, медленно подумал Данила. А мордочка вся мокрая – на губах должно быть солоно от слез.
– Дядька Потык заболел! Он разум потерял… Я его боюсь, он кричит страшно так! Медведю повелел себя к дереву привязать… А теперь плачет и ругается! Дядька Данилушка… ну же, пожалуйста, проснись, миленький!
Медовый глоток жарко-золотистым сгустком прошел по горлу вниз, насухо выжигая слезы, оставляя долгий терпкий след на языке… Данька с усилием подтянул ноги, вцепился в дрожащее Бустино плечо, приподнял голову и увидел страшного человека, привязанного к дереву цепями – совсем рядом, в дюжине шагов. Человек глухо кричал – почти ревел, слепо мотая головой: вьющиеся волосы прилипли ко лбу, кудрявая борода намокла от пота и слез. А толстая цепь намотана вкруг тела в десятки оборотов, она прижимает и вдавливает спиной в шероховатый древесный столб – корявые звенья впились в грудь и медленно рвут белую рубаху на плечах… Сбоку дерева не черная тень – гигантский медведь с обезумевшими глазами вцепился в свободный конец цепи обеими лапами – уперся в землю и тянет на себя, не выпускает рвущегося пленника на свободу!
– Пусти… Потап, проклятая тварь, – пусти меня! Я должен, должен уйти! – услышал Данила и почти сразу встретился глазами с привязанным человеком. У брата были чужие глаза – тупая сосредоточенность мерцала в глубине серого взгляда, какая-то вязкая и тягостная решимость.
– Данила! И ты здесь, братишка… – Потык побледнел; пошевелился и тряхнул головой, словно припоминая… Даньке показалось: на миг болезнь отступила, выронила на свободу Михайлино сердце – и названый брат заговорил прежним голосом: – Почто голову повесил? Да уж знаю, знаю… Не уберег ты мою жинку… Не сумел. Впрямь долбил Данила – да вкось пошло долбило… Ха-ха!
Он снова поник крупной головой на сцепленную грудь – и вдруг рванулся вперед – так, что в предсмертном ужасе затрещала сосна – бурого Потапа дернуло цепью, сбило с ног.
– Сволочь! Гад подземный, не упас мою Лебедушку! Гад… змей похотливый – а еще братом назвался! А-а-а, пусти! Пусти, косолапая свинья, – я убью его, придавлю!
Данька слабо махнул рукой, уцепился за мягкие ветки. Покачнулся и закрыл ладонью лицо. Снова показалось – секира до сих пор летит перед глазами, медленно вращаясь и отблескивая полумесяцем лезвия… Он захотел повернуться прочь, быстро побежать и упасть с обрыва в милое, мягкое озеро – чтобы больше не дышать. Не слышать странного ноющего звука – скольжения заточенной стали сквозь воздух.
– Нет, постой! Брат, подожди! – вдруг крикнул Потык за спиной, и Данька обернул слепое лицо. – Прости меня, это все тороканские чары… Я знаю: ты не виноват! Не хочу тебя осуждать – это болезнь душу мутит! Прости… не оставляй меня.
Брат сделал глубокий вдох – цепи задрожали на раздувшейся груди. Он поднял голову, и Данька увидел, что из носа у Михайлы тихой струйкой сочится кровь – жилы на шее и на лбу вздулись, как от величайшего напряжения сил.
– Слухай меня, братишка. Я с Лебедушкой по ихнему закону обручился – иначе хан не отдал бы мне племянницу. Теперь, видишь, тамошние чары на сердце насели, одолело бесовское заклятие. Сам виноват – саморучно свадебный договор подписывал… А всему виной баба, зазноба сердечная – не хотел гвоздь в стену, да молот вогнал!
Данька почти не слышал – не мог оторвать глаз от тяжелых серебряных обручей, стягивавших Потыку лодыжки – совсем как хомуты каторжных кандалов. Показалось вдруг: кожа под браслетами потемнела, будто от ожога. Точно такие обручи на ногах у мертвой женщины, что сидит сейчас в холодной комнате в Малковом починке…
– Эх, Лебедушка моя… брал жену денечек, да проплакал годочек! – Потык растянул в улыбке непослушные губы. – Не хотел иноземку за себя брать, не хотел ее любить… Куда там! Будешь любить, коли сердце болит. Вот теперь и в могилу вместе ляжем – живой Михайло с мертвой жинкой… А иначе нельзя – проклятье душу клонит.
«Брось ее, забудь. Ты не язычник – а над крещеными поганое волшебство не властно…»
– Не могу забыть, Данила. – Потык словно услышал Данькины мысли. – Каждый сам над собою власть выбирает. Я, дурак, свой выбор сделал – идти мне теперь в починок за мертвым телом, да везти его в Калин к тороканским жрецам. С каждым часом заклятье сильней… рассудок уже мутится. Недолго осталось теперь. Через три дня зароют нас с Лебедушкою в ханскую гробницу – и делу конец. Жил-был Михайло Потык, да из ума и выжил. Все жилы порвал.
«Это моя вина, Михайло. Я знаю, что мог спасти твою жену… Я искуплю. Поеду вместо тебя в Калин».
– Эка выдумал! Ты это брось! – Михайло попытался грозно сдвинуть брови. – Тебе теперь заместо меня оставаться, Колокира поджидать! Посиди, прошу тебя, в избушке, пока гость не явится… Уж я больше не могу: сердце наружу рвется, до бедной Лебедушки тянется. Заклятье в дорогу тащит – и давно бы ушел, кабы не привязь. Вот – Потапу повелел держать на цепи до твоего прихода – а иначе нельзя на месте усидеть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Дядька Сильвестр нашел его под старой липой за ручьем – недолго пролежал Данила без памяти, обрушившись навзничь, горячим лицом в сухую пыль мертвого муравейника. Он пришел в себя от очередного сильного толчка – сквозь чернильные разводы тошнотворной мути увидел перед глазами слипшийся от грязи седой загривок косолапого старосты, дотащившего его на горбе до самой избушки Потыка. Здесь Даньку мягко уложили спиной в траву, и теплый край чарки коснулся его губ: он судорожно глотнул и закашлялся, едва не захлебнувшись медом – желтое пятно, светлевшее над ним на голубом небесном фоне, приблизилось и прояснилось. Данила увидел перепуганное личико Бусти. Девчонка склонилась ниже – развившийся светлый локон опустился и защекотал у виска – быстро затараторила, шмыгая острым носиком и вытирая тоненькие слезные дорожки на щеках:
– Дядько, проснись! Ой, да что же делать… помоги скорей! Я одна боюсь!
Как смешно у нее прыгает подбородок, медленно подумал Данила. А мордочка вся мокрая – на губах должно быть солоно от слез.
– Дядька Потык заболел! Он разум потерял… Я его боюсь, он кричит страшно так! Медведю повелел себя к дереву привязать… А теперь плачет и ругается! Дядька Данилушка… ну же, пожалуйста, проснись, миленький!
Медовый глоток жарко-золотистым сгустком прошел по горлу вниз, насухо выжигая слезы, оставляя долгий терпкий след на языке… Данька с усилием подтянул ноги, вцепился в дрожащее Бустино плечо, приподнял голову и увидел страшного человека, привязанного к дереву цепями – совсем рядом, в дюжине шагов. Человек глухо кричал – почти ревел, слепо мотая головой: вьющиеся волосы прилипли ко лбу, кудрявая борода намокла от пота и слез. А толстая цепь намотана вкруг тела в десятки оборотов, она прижимает и вдавливает спиной в шероховатый древесный столб – корявые звенья впились в грудь и медленно рвут белую рубаху на плечах… Сбоку дерева не черная тень – гигантский медведь с обезумевшими глазами вцепился в свободный конец цепи обеими лапами – уперся в землю и тянет на себя, не выпускает рвущегося пленника на свободу!
– Пусти… Потап, проклятая тварь, – пусти меня! Я должен, должен уйти! – услышал Данила и почти сразу встретился глазами с привязанным человеком. У брата были чужие глаза – тупая сосредоточенность мерцала в глубине серого взгляда, какая-то вязкая и тягостная решимость.
– Данила! И ты здесь, братишка… – Потык побледнел; пошевелился и тряхнул головой, словно припоминая… Даньке показалось: на миг болезнь отступила, выронила на свободу Михайлино сердце – и названый брат заговорил прежним голосом: – Почто голову повесил? Да уж знаю, знаю… Не уберег ты мою жинку… Не сумел. Впрямь долбил Данила – да вкось пошло долбило… Ха-ха!
Он снова поник крупной головой на сцепленную грудь – и вдруг рванулся вперед – так, что в предсмертном ужасе затрещала сосна – бурого Потапа дернуло цепью, сбило с ног.
– Сволочь! Гад подземный, не упас мою Лебедушку! Гад… змей похотливый – а еще братом назвался! А-а-а, пусти! Пусти, косолапая свинья, – я убью его, придавлю!
Данька слабо махнул рукой, уцепился за мягкие ветки. Покачнулся и закрыл ладонью лицо. Снова показалось – секира до сих пор летит перед глазами, медленно вращаясь и отблескивая полумесяцем лезвия… Он захотел повернуться прочь, быстро побежать и упасть с обрыва в милое, мягкое озеро – чтобы больше не дышать. Не слышать странного ноющего звука – скольжения заточенной стали сквозь воздух.
– Нет, постой! Брат, подожди! – вдруг крикнул Потык за спиной, и Данька обернул слепое лицо. – Прости меня, это все тороканские чары… Я знаю: ты не виноват! Не хочу тебя осуждать – это болезнь душу мутит! Прости… не оставляй меня.
Брат сделал глубокий вдох – цепи задрожали на раздувшейся груди. Он поднял голову, и Данька увидел, что из носа у Михайлы тихой струйкой сочится кровь – жилы на шее и на лбу вздулись, как от величайшего напряжения сил.
– Слухай меня, братишка. Я с Лебедушкой по ихнему закону обручился – иначе хан не отдал бы мне племянницу. Теперь, видишь, тамошние чары на сердце насели, одолело бесовское заклятие. Сам виноват – саморучно свадебный договор подписывал… А всему виной баба, зазноба сердечная – не хотел гвоздь в стену, да молот вогнал!
Данька почти не слышал – не мог оторвать глаз от тяжелых серебряных обручей, стягивавших Потыку лодыжки – совсем как хомуты каторжных кандалов. Показалось вдруг: кожа под браслетами потемнела, будто от ожога. Точно такие обручи на ногах у мертвой женщины, что сидит сейчас в холодной комнате в Малковом починке…
– Эх, Лебедушка моя… брал жену денечек, да проплакал годочек! – Потык растянул в улыбке непослушные губы. – Не хотел иноземку за себя брать, не хотел ее любить… Куда там! Будешь любить, коли сердце болит. Вот теперь и в могилу вместе ляжем – живой Михайло с мертвой жинкой… А иначе нельзя – проклятье душу клонит.
«Брось ее, забудь. Ты не язычник – а над крещеными поганое волшебство не властно…»
– Не могу забыть, Данила. – Потык словно услышал Данькины мысли. – Каждый сам над собою власть выбирает. Я, дурак, свой выбор сделал – идти мне теперь в починок за мертвым телом, да везти его в Калин к тороканским жрецам. С каждым часом заклятье сильней… рассудок уже мутится. Недолго осталось теперь. Через три дня зароют нас с Лебедушкою в ханскую гробницу – и делу конец. Жил-был Михайло Потык, да из ума и выжил. Все жилы порвал.
«Это моя вина, Михайло. Я знаю, что мог спасти твою жену… Я искуплю. Поеду вместо тебя в Калин».
– Эка выдумал! Ты это брось! – Михайло попытался грозно сдвинуть брови. – Тебе теперь заместо меня оставаться, Колокира поджидать! Посиди, прошу тебя, в избушке, пока гость не явится… Уж я больше не могу: сердце наружу рвется, до бедной Лебедушки тянется. Заклятье в дорогу тащит – и давно бы ушел, кабы не привязь. Вот – Потапу повелел держать на цепи до твоего прихода – а иначе нельзя на месте усидеть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160