– Давай-ка приподниму тебя, добр человек, а то вид имеешь как будто сонный. Добро пожаловать к нам на огонек, на добрый парок! Жрать будешь или бражку натощак предпочитаешь?
Данила уцепился за протянутую ладонь и тяжело поднялся на ноги – в ту же секунду дверь избушки разом отворилась, с лету ударив Даньку в изломанное плечо! Мигом слабея в коленях, он вновь завалился спиной о стену, краем глаза уловив сбоку мелькание влажных бедер и незагорелой девичьей попки, – Бустя! Прямо с порога прыгнула бородатому мужику на шею! Повисла, подогнув ножки и отчаянно вереща что-то про хитрых недругов в железных масках…
– Он это и есть, вражина подлючая! Из тех, что на починке у нас засели!
Услышав визг перепуганной Бусти, Данила криво ухмыльнулся.
– Вторая Смеяна, честное слово! – пробормотал он. – Сейчас попросит, чтобы мне оторвали голову…
– Хватай его, дядька Потык! – Соскочив в траву, Бустя вцепилась мужику в рукав, как звереныш блестя посветлевшими от ненависти глазами. – Это коганый, он по моим следам из починка дорыскал…
– Цыц, стрекоза! – Потык вдруг сдвинул брови и стряхнул с рукава раскрасневшуюся девчонку. – Не видишь разве – добрый человек в гости пришел! Без оружия, устал с дороги… Надобно гостю хлеб-соль предложить. Ступай-ка поищи чего на стол метнуть, Бустенька, да послаще! Постой… что там у тебя за грамотка – никак, Малкуша мне весточку прислала? Давай сюда… А теперь беги в домик, похозяйничай!
– Дюже озорная девка. На лицо красива, на язык – крапива! – весело пожаловался он Даниле, разворачивая в пальцах берестяной свиточек. Быстро, будто невнимательно пробежал взглядом по строкам. Не изменившись в лице, сунул за пазуху. – В добрый час к нам пожаловать, удалой молодец. Меня батька с мамкой Потыком нарекли, а тебя как звать-величать?
– Данька я. Коваль из Морама, – почти простонал Данила, чувствуя, как болезненный жар заливает ребра и растекается по руке до локтя.
– Неужто тот самый?! – Потык прихлопнул себя ладонями по бокам и вытаращил серые глаза. – Тот ли будешь Данька-коваль, который антавентову стрелу изобрел и в Престол-город ездил великому князю ее показывать?
– Не исключено, – выдавил из себя Данька, борясь с темью в глазах.
– Да ты совсем помертвел, добрый человек! – склонилось над Данилой перепуганное бородатое лицо. – Прости меня, дурня: не накормил, не напоил, а с вопросами подступаюсь! Ну… идем-ка банькой тебя полечим, дубовым веником почешем! – Подхватив в траве обмякшее тело гостя, Потык разом взвалил его на плечо – в меркнувших глазах Данилы криво отразились перекошенный от натуги курносый профиль хозяина, узкий фрагмент проплывающей сверху деревянной притолоки, пучки солнечных игл, слепящих из щелей меж досок, и по-прежнему недобрые девичьи глаза за дверью…
Кажется, от пульсирующей боли в плече он ненадолго потерял сознание – а проснулся уже на раскаленной, стонущей и звенящей от жара березовой полке… Уф-ф! – кисло-пахучая волна кваса желтой пеленой развернулась перед глазами, накрывая с головой, забивая глаза и уши радостными брызгами, ядреным духом перехватывая горло! Фыркая, слепо мотая головой, Данька завозился на горячих досках – и сразу широкая ладонь густого веника как лопатой накрыла его по черепу: лежи, не дергайся! – Киселем, киселем лежи! – пророкотал, содрогая стены, зычный голос, и тут же разом яростно зашипело из печи, повалило колючим хлебным паром.
– Тебе какого парку, Данько? Лесного аль полевого? Вешня либо зимня? А может – древесно-стружечна, с можжевеловой колюкой? – Куда там отвечать! – Данька едва успел выплюнуть набившиеся в зубы березовые листья, как обжигающим игольчатым дождем жестоко хлестнуло по разогретым пяткам. А! Потык, сука! пощади! Ха-ха, сейчас! Пощажу пониже спины да наотмашь! – Снова бьет, фашист, по пяткам, да с оттяжкой, придерживая на коже мягкий дожигающий веничек… Не лежи комом, лежи россыпью – иначе спечешься, равно пирог с яйцами! – Да бес с тобой, Михайло: жги насквозь! Все равно спина уже пыхает изнутри пузырями, словно блин на сковороде, и в щеках игристо покалывает расходившаяся кровь… Дх, прижигает кожу на груди дотла раскалившийся ключ на цепочке, и самые дорогие члены организма только что не скрипят от жары, прижатые к пылающей лавке! Жги, жги, Михайло, – чтоб те черти так жигали на том свете! – Ха, черти тако-то не научены – по-нашему, по-русски… Да не прикрывайся ты ручонкой – ягодица не малина, не опадет! Больно, говоришь? На то и бьют, что больно! Потапушка, угости гостя кваском, а то разболтался совсем…
– Р-раз! – тут же жахнуло в голову мягкой пахучей волной, накрыло по плечам теплыми росплесками; мокрый похудевший медведь, отбросив в угол трехведерную шайку, грозно надвинулся к изголовью, перебрасывая в когтях кустистый веник в росяной испарине.
– Куда?! Лежать! – Тяжелой бестрепетной дланью взволновавшегося было Даньку придавили обратно к дымящейся лавке. – Ишь, вскочил как пузырь от дождя… Отдыхай, здоровьица набирай – зараз мы тебя в четыре руки постегаем (продольный удар веником по спине «с прикладом» ладони сверху). Потревоженное плечико залечим (еще один…)! На распаренные кости и мясо глаже льнет (серия звонких ударов внахлест по пояснице)! А как же: и в бане не без добрых людей. Вот и Потапушка у меня знатный костоправ, даром что самоучка!
– По… пощады… – Слабый стон Данилы задохнулся в веселой чехарде ударов, в шуршании листвяных, капельных, колючих ворохов. «О, ужасная смерть!» – подумал он, когда сверху нависла жуткая, перекошенная от старательного сосредоточения сил клыкастая медвежья пасть, сочащаяся слюной, – с завидной энергией зверь методично и часто лупил Даньку по плечам, то и дело неловко задевая веником по онемевшим от жара ушам. В ушах звенело громче, чем из гудящего жерла печурки, – вдруг хлопнула, вылетев наружу, тесная входная дверца, и столб холодного воздуха снаружи рванулся навстречу погибающему Даниле.
– Аида в реку! Быстр-р-ро! – заревел под потолком голос Потыка, и Данька помолодевшей птичкой спорхнул с лавки за порог, босыми ногами в нежную изумрудную траву – за плечами ни следа прежней боли и тошноты, только урчание поспешающего вослед медведя! Рывком, бурливым цветным потоком мелькнули деревья, деревянные перильца, белый куст у самой воды – и ах! распахнулась под ногами темно-зеленая переливчатая пропасть с солнечной рябью по волне, только бы успеть перегнуть тело головой вниз, в обожаемую сине-холодную свежесть… – Полевее сигай, мимо коряги! – истошно орет вослед Потык, но уже поздно: взрыв искристого холода сладко обнимает Данилу и на миг уводит прочь из этого и всякого мира… Но тут же морда фыркает в воде, и ноги взбалтывают под собой перетревоженную глубину – вверх!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Данила уцепился за протянутую ладонь и тяжело поднялся на ноги – в ту же секунду дверь избушки разом отворилась, с лету ударив Даньку в изломанное плечо! Мигом слабея в коленях, он вновь завалился спиной о стену, краем глаза уловив сбоку мелькание влажных бедер и незагорелой девичьей попки, – Бустя! Прямо с порога прыгнула бородатому мужику на шею! Повисла, подогнув ножки и отчаянно вереща что-то про хитрых недругов в железных масках…
– Он это и есть, вражина подлючая! Из тех, что на починке у нас засели!
Услышав визг перепуганной Бусти, Данила криво ухмыльнулся.
– Вторая Смеяна, честное слово! – пробормотал он. – Сейчас попросит, чтобы мне оторвали голову…
– Хватай его, дядька Потык! – Соскочив в траву, Бустя вцепилась мужику в рукав, как звереныш блестя посветлевшими от ненависти глазами. – Это коганый, он по моим следам из починка дорыскал…
– Цыц, стрекоза! – Потык вдруг сдвинул брови и стряхнул с рукава раскрасневшуюся девчонку. – Не видишь разве – добрый человек в гости пришел! Без оружия, устал с дороги… Надобно гостю хлеб-соль предложить. Ступай-ка поищи чего на стол метнуть, Бустенька, да послаще! Постой… что там у тебя за грамотка – никак, Малкуша мне весточку прислала? Давай сюда… А теперь беги в домик, похозяйничай!
– Дюже озорная девка. На лицо красива, на язык – крапива! – весело пожаловался он Даниле, разворачивая в пальцах берестяной свиточек. Быстро, будто невнимательно пробежал взглядом по строкам. Не изменившись в лице, сунул за пазуху. – В добрый час к нам пожаловать, удалой молодец. Меня батька с мамкой Потыком нарекли, а тебя как звать-величать?
– Данька я. Коваль из Морама, – почти простонал Данила, чувствуя, как болезненный жар заливает ребра и растекается по руке до локтя.
– Неужто тот самый?! – Потык прихлопнул себя ладонями по бокам и вытаращил серые глаза. – Тот ли будешь Данька-коваль, который антавентову стрелу изобрел и в Престол-город ездил великому князю ее показывать?
– Не исключено, – выдавил из себя Данька, борясь с темью в глазах.
– Да ты совсем помертвел, добрый человек! – склонилось над Данилой перепуганное бородатое лицо. – Прости меня, дурня: не накормил, не напоил, а с вопросами подступаюсь! Ну… идем-ка банькой тебя полечим, дубовым веником почешем! – Подхватив в траве обмякшее тело гостя, Потык разом взвалил его на плечо – в меркнувших глазах Данилы криво отразились перекошенный от натуги курносый профиль хозяина, узкий фрагмент проплывающей сверху деревянной притолоки, пучки солнечных игл, слепящих из щелей меж досок, и по-прежнему недобрые девичьи глаза за дверью…
Кажется, от пульсирующей боли в плече он ненадолго потерял сознание – а проснулся уже на раскаленной, стонущей и звенящей от жара березовой полке… Уф-ф! – кисло-пахучая волна кваса желтой пеленой развернулась перед глазами, накрывая с головой, забивая глаза и уши радостными брызгами, ядреным духом перехватывая горло! Фыркая, слепо мотая головой, Данька завозился на горячих досках – и сразу широкая ладонь густого веника как лопатой накрыла его по черепу: лежи, не дергайся! – Киселем, киселем лежи! – пророкотал, содрогая стены, зычный голос, и тут же разом яростно зашипело из печи, повалило колючим хлебным паром.
– Тебе какого парку, Данько? Лесного аль полевого? Вешня либо зимня? А может – древесно-стружечна, с можжевеловой колюкой? – Куда там отвечать! – Данька едва успел выплюнуть набившиеся в зубы березовые листья, как обжигающим игольчатым дождем жестоко хлестнуло по разогретым пяткам. А! Потык, сука! пощади! Ха-ха, сейчас! Пощажу пониже спины да наотмашь! – Снова бьет, фашист, по пяткам, да с оттяжкой, придерживая на коже мягкий дожигающий веничек… Не лежи комом, лежи россыпью – иначе спечешься, равно пирог с яйцами! – Да бес с тобой, Михайло: жги насквозь! Все равно спина уже пыхает изнутри пузырями, словно блин на сковороде, и в щеках игристо покалывает расходившаяся кровь… Дх, прижигает кожу на груди дотла раскалившийся ключ на цепочке, и самые дорогие члены организма только что не скрипят от жары, прижатые к пылающей лавке! Жги, жги, Михайло, – чтоб те черти так жигали на том свете! – Ха, черти тако-то не научены – по-нашему, по-русски… Да не прикрывайся ты ручонкой – ягодица не малина, не опадет! Больно, говоришь? На то и бьют, что больно! Потапушка, угости гостя кваском, а то разболтался совсем…
– Р-раз! – тут же жахнуло в голову мягкой пахучей волной, накрыло по плечам теплыми росплесками; мокрый похудевший медведь, отбросив в угол трехведерную шайку, грозно надвинулся к изголовью, перебрасывая в когтях кустистый веник в росяной испарине.
– Куда?! Лежать! – Тяжелой бестрепетной дланью взволновавшегося было Даньку придавили обратно к дымящейся лавке. – Ишь, вскочил как пузырь от дождя… Отдыхай, здоровьица набирай – зараз мы тебя в четыре руки постегаем (продольный удар веником по спине «с прикладом» ладони сверху). Потревоженное плечико залечим (еще один…)! На распаренные кости и мясо глаже льнет (серия звонких ударов внахлест по пояснице)! А как же: и в бане не без добрых людей. Вот и Потапушка у меня знатный костоправ, даром что самоучка!
– По… пощады… – Слабый стон Данилы задохнулся в веселой чехарде ударов, в шуршании листвяных, капельных, колючих ворохов. «О, ужасная смерть!» – подумал он, когда сверху нависла жуткая, перекошенная от старательного сосредоточения сил клыкастая медвежья пасть, сочащаяся слюной, – с завидной энергией зверь методично и часто лупил Даньку по плечам, то и дело неловко задевая веником по онемевшим от жара ушам. В ушах звенело громче, чем из гудящего жерла печурки, – вдруг хлопнула, вылетев наружу, тесная входная дверца, и столб холодного воздуха снаружи рванулся навстречу погибающему Даниле.
– Аида в реку! Быстр-р-ро! – заревел под потолком голос Потыка, и Данька помолодевшей птичкой спорхнул с лавки за порог, босыми ногами в нежную изумрудную траву – за плечами ни следа прежней боли и тошноты, только урчание поспешающего вослед медведя! Рывком, бурливым цветным потоком мелькнули деревья, деревянные перильца, белый куст у самой воды – и ах! распахнулась под ногами темно-зеленая переливчатая пропасть с солнечной рябью по волне, только бы успеть перегнуть тело головой вниз, в обожаемую сине-холодную свежесть… – Полевее сигай, мимо коряги! – истошно орет вослед Потык, но уже поздно: взрыв искристого холода сладко обнимает Данилу и на миг уводит прочь из этого и всякого мира… Но тут же морда фыркает в воде, и ноги взбалтывают под собой перетревоженную глубину – вверх!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160