Я не знаю, почему именно Калигула должен спасти Рим. Потому что он сын Германика? Мой отец был необыкновенно рослый человек, а я, его сын, горбат. Так что с этим родством надо поосторожнее. Тому, кто сидит на пуховых подушках, не понять, что на деревянной табуретке сидеть жестко. Вас очень умиляет, что Сапожок мальчиком носил солдатские сапожки? Да ведь это все уловки, чтоб солдат на крючок поймать, чтоб они шли с варварами воевать. Да и теперь то же самое. Populus этот в надписи SPQR. тоже уловка. Думаете, что у Сапожка душа о вас будет болеть, когда ваши козы доиться перестанут? Да ведь с императорских высот и не увидишь, какие там за рекой вши живут. Плевал на них Тиберий, наплюет и Калигула. Какой-то греческий философ хорошо сказал:
«Есть люди, которые родились, чтобы повелевать, а есть такие, которые должны покоряться». От этого никуда не денешься, народ римский!
***
Ранним утром Луций пришел на форум. Он не обращал внимания на возбужденную толпу. Он шел поступью солдата, готового ринуться в бой.
– Слава Гаю Цезарю, сыну великого Германика!
Выкрикиваемое толпой имя Калигулы проникло в его сознание. В голове зароились мысли. Направленный Сервием посланник смерти мчится во весь опор на юг. Теперь он, видимо, приближается к Альбанским горам. На Капри он будет ждать Калигулу и Макрона. А за ними на всем пути, от самых ворот Рима, будут следить люди Сервия. Когда они оба прибудут на остров, Нигрин скажет центуриону Вару пару невинных слов: «Приветствуем императора!» И тотчас же падут две головы: Тиберия и Калигулы… Нет! Калигула останется жив! Республика не может вернуться. Республика – это прошлое, а не будущее. Будущее – это Калигула.
«Родина зовет, – сказал себе Луций. – И теперь наконец мне понятен ее призыв. Тиберия я предоставлю судьбе, но Калигулу спасу. К этому призывает меня родина. Калигула станет императором с моей помощью».
Он ускорил шаги, прошел Субуру и поднялся к Эсквилинским воротам, к садам Мецената. Часть садов Меценат, друг поэтов и Августа, превратил в рощу богов. Здесь, среди кипарисов, платанов и пиний, располагались храмы.
Луций остановился перед древней восточной святыней. Magna Mater, называемая в Риме Кибелой, помещалась в великолепном храме на самом высоком месте священной рощи. Стройные колонны с коринфскими капителями поддерживали легкий свод. Мраморный портик отражался в озерке. На расстоянии выстрела из лука, к западу от него, стоял простой и скромный храм Цереры. Маленькая открытая ротонда с каменным изображением богини, держащей в руках плоды земли.
Кибелу, таинственную восточную богиню силы земной, чтили патриции;
Цереру, древнеримскую богиню плодородия, почитали плебеи и деревенские жители.
Из храма Великой Матери вышел жрец, чтобы приветствовать гостя. Он склонился перед белой тогой, показывая обвитую плющом лысину, потом поднял морщинистое лицо и выслушал просьбу Луция. Луций просил о принесении жертвы и о совете. Жадная рука потянулась за золотым:
– Я вызолочу темя овце, увенчаю ее остролистником, украшу ее плетенками из шерсти, благороднейший.
Он окропил Луция чистой водой, провел в храм и поставил лицом к лицу с бронзовым изображением Великой Матери. Сам он воздел руки, прикрыв пестрой тогой лицо, чтобы ничто не отвлекало его. и начал молиться.
Невразумительные слова молитвы сопровождались пением юношей, скрытых лазурным занавесом за статуей богини.
Потом жрец провел гостя во двор храма, к жертвеннику, и удалился, чтобы приготовить жертву.
Луций стоял задумавшись. Его потревожили чьи-то голоса. Через открытую колоннаду он увидел деревенскую чету, которая стояла с корзинкой перед статуей Помоны, супруги Вертумна. покровительницы виноградников и садов.
Волей-неволей ему пришлось услышать их разговор.
Женщина один за другим выкладывала глиняные горшочки на пьедестал статуи, муж хмуро следил за ее движениями.
– Ну, хватит. Не перебарщивай. Остальные оставь в корзинке.
– Почему? Ведь мы же все их хотели отдать богине за хороший урожай винограда.
Муж почесал в затылке:
– Урожай-то был хороший. Ничего не скажешь. Но мог быть и еще лучше.
– Чем больше пожертвуешь, тем больше соберешь, – заметила женщина.
– Не болтай! Плати, что должна и ни асса больше.
Он вдруг разошелся:
– И вообще! Она не сделала того, о чем я ее просил…
– Как так? Ведь урожай был хороший. Почти в два раза больше, чем в прошлом году…
– Да, да только одного винограда! А орехи? А фиги? А каштаны? Это как?
Я ее просил весной, чтобы она присмотрела за фиговым деревом, что в углу сада. А дерево сохнет. Присмотрела, нечего сказать! А каштаны? Горькие.
Проклятье! Говорю тебе, не давай ей больше ничего!
Муж подскочил и вырвал из рук жены корзину, повернулся к богине:
– Ничего больше не получишь. Хватит с тебя. Ни капли больше!
И жене:
– Пошли, продадим остальное на рынке. Мне вожжи новые нужны. А деньги счет любят. Хватит! Ничего больше не дам, говорят тебе, пусть хоть лопнет.
Он снова повернулся к Помоне:
– Запомни, величайшая: воскресишь фиговое дерево, сделаешь каштаны гладкими и сладкими – получишь больше. Но не раньше! Идем!
Он осторожно поднял корзину с горшками и пошел. Жена, ломая руки и ругая его на чем свет стоит за то, что его поведение перед богиней было недостойно гражданина римского, – за ним. Но он был доволен, как и все, кто практично устраивал свои дела при помощи практичных римских богов.
Луций смотрел на крестьян с пренебрежительной улыбкой: как мелочны эти плебеи, с какой чепухой они пристают к богам.
Жрец Великой Матери вернулся к Луцию. Он зажег жертвенный огонь.
Храмовый раб привел на веревке разукрашенную для жертвоприношения овцу.
Раб шел медленно, веревку держал свободно, чтобы не тянуть животное (это было бы нарушением обряда), и вел овцу к жертвеннику. Дым поднимался прямо к блеклому небу.
Жрец освятил жертвенное животное. Полил его голову смешанным с проточной водой вином, сам отпил вина и дал пригубить Луцию. Посыпая темя овцы мукой и солью, остриг клок шерсти и бросил его в огонь. Потом провел ножом черту от лба до хвоста и со словами: «Macta est» закончил освящение.
После этого помощник ударом молота убил овцу, жрец специальным ножом разрезал ей горло. Собрал немного крови в миску, смешал ее с вином и мукой и вылил на жертвенник.
Луций наблюдал за движением рук жреца, за серебряным перстнем с халцедоном, за худыми запястьями и костлявыми пальцами, он следил за обрядом и дрожал от напряжения. Ярко-красная кровь струйкой стекала с жертвенника, вот уже буроватый ручеек образовался вокруг него. Реки крови видел Луций в Сирии и смотрел на нее спокойно. Но здесь его знобило при виде ничтожной струйки. Луций плотнее закутался в тогу, раннее утро словно бы дохнуло на него холодом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
«Есть люди, которые родились, чтобы повелевать, а есть такие, которые должны покоряться». От этого никуда не денешься, народ римский!
***
Ранним утром Луций пришел на форум. Он не обращал внимания на возбужденную толпу. Он шел поступью солдата, готового ринуться в бой.
– Слава Гаю Цезарю, сыну великого Германика!
Выкрикиваемое толпой имя Калигулы проникло в его сознание. В голове зароились мысли. Направленный Сервием посланник смерти мчится во весь опор на юг. Теперь он, видимо, приближается к Альбанским горам. На Капри он будет ждать Калигулу и Макрона. А за ними на всем пути, от самых ворот Рима, будут следить люди Сервия. Когда они оба прибудут на остров, Нигрин скажет центуриону Вару пару невинных слов: «Приветствуем императора!» И тотчас же падут две головы: Тиберия и Калигулы… Нет! Калигула останется жив! Республика не может вернуться. Республика – это прошлое, а не будущее. Будущее – это Калигула.
«Родина зовет, – сказал себе Луций. – И теперь наконец мне понятен ее призыв. Тиберия я предоставлю судьбе, но Калигулу спасу. К этому призывает меня родина. Калигула станет императором с моей помощью».
Он ускорил шаги, прошел Субуру и поднялся к Эсквилинским воротам, к садам Мецената. Часть садов Меценат, друг поэтов и Августа, превратил в рощу богов. Здесь, среди кипарисов, платанов и пиний, располагались храмы.
Луций остановился перед древней восточной святыней. Magna Mater, называемая в Риме Кибелой, помещалась в великолепном храме на самом высоком месте священной рощи. Стройные колонны с коринфскими капителями поддерживали легкий свод. Мраморный портик отражался в озерке. На расстоянии выстрела из лука, к западу от него, стоял простой и скромный храм Цереры. Маленькая открытая ротонда с каменным изображением богини, держащей в руках плоды земли.
Кибелу, таинственную восточную богиню силы земной, чтили патриции;
Цереру, древнеримскую богиню плодородия, почитали плебеи и деревенские жители.
Из храма Великой Матери вышел жрец, чтобы приветствовать гостя. Он склонился перед белой тогой, показывая обвитую плющом лысину, потом поднял морщинистое лицо и выслушал просьбу Луция. Луций просил о принесении жертвы и о совете. Жадная рука потянулась за золотым:
– Я вызолочу темя овце, увенчаю ее остролистником, украшу ее плетенками из шерсти, благороднейший.
Он окропил Луция чистой водой, провел в храм и поставил лицом к лицу с бронзовым изображением Великой Матери. Сам он воздел руки, прикрыв пестрой тогой лицо, чтобы ничто не отвлекало его. и начал молиться.
Невразумительные слова молитвы сопровождались пением юношей, скрытых лазурным занавесом за статуей богини.
Потом жрец провел гостя во двор храма, к жертвеннику, и удалился, чтобы приготовить жертву.
Луций стоял задумавшись. Его потревожили чьи-то голоса. Через открытую колоннаду он увидел деревенскую чету, которая стояла с корзинкой перед статуей Помоны, супруги Вертумна. покровительницы виноградников и садов.
Волей-неволей ему пришлось услышать их разговор.
Женщина один за другим выкладывала глиняные горшочки на пьедестал статуи, муж хмуро следил за ее движениями.
– Ну, хватит. Не перебарщивай. Остальные оставь в корзинке.
– Почему? Ведь мы же все их хотели отдать богине за хороший урожай винограда.
Муж почесал в затылке:
– Урожай-то был хороший. Ничего не скажешь. Но мог быть и еще лучше.
– Чем больше пожертвуешь, тем больше соберешь, – заметила женщина.
– Не болтай! Плати, что должна и ни асса больше.
Он вдруг разошелся:
– И вообще! Она не сделала того, о чем я ее просил…
– Как так? Ведь урожай был хороший. Почти в два раза больше, чем в прошлом году…
– Да, да только одного винограда! А орехи? А фиги? А каштаны? Это как?
Я ее просил весной, чтобы она присмотрела за фиговым деревом, что в углу сада. А дерево сохнет. Присмотрела, нечего сказать! А каштаны? Горькие.
Проклятье! Говорю тебе, не давай ей больше ничего!
Муж подскочил и вырвал из рук жены корзину, повернулся к богине:
– Ничего больше не получишь. Хватит с тебя. Ни капли больше!
И жене:
– Пошли, продадим остальное на рынке. Мне вожжи новые нужны. А деньги счет любят. Хватит! Ничего больше не дам, говорят тебе, пусть хоть лопнет.
Он снова повернулся к Помоне:
– Запомни, величайшая: воскресишь фиговое дерево, сделаешь каштаны гладкими и сладкими – получишь больше. Но не раньше! Идем!
Он осторожно поднял корзину с горшками и пошел. Жена, ломая руки и ругая его на чем свет стоит за то, что его поведение перед богиней было недостойно гражданина римского, – за ним. Но он был доволен, как и все, кто практично устраивал свои дела при помощи практичных римских богов.
Луций смотрел на крестьян с пренебрежительной улыбкой: как мелочны эти плебеи, с какой чепухой они пристают к богам.
Жрец Великой Матери вернулся к Луцию. Он зажег жертвенный огонь.
Храмовый раб привел на веревке разукрашенную для жертвоприношения овцу.
Раб шел медленно, веревку держал свободно, чтобы не тянуть животное (это было бы нарушением обряда), и вел овцу к жертвеннику. Дым поднимался прямо к блеклому небу.
Жрец освятил жертвенное животное. Полил его голову смешанным с проточной водой вином, сам отпил вина и дал пригубить Луцию. Посыпая темя овцы мукой и солью, остриг клок шерсти и бросил его в огонь. Потом провел ножом черту от лба до хвоста и со словами: «Macta est» закончил освящение.
После этого помощник ударом молота убил овцу, жрец специальным ножом разрезал ей горло. Собрал немного крови в миску, смешал ее с вином и мукой и вылил на жертвенник.
Луций наблюдал за движением рук жреца, за серебряным перстнем с халцедоном, за худыми запястьями и костлявыми пальцами, он следил за обрядом и дрожал от напряжения. Ярко-красная кровь струйкой стекала с жертвенника, вот уже буроватый ручеек образовался вокруг него. Реки крови видел Луций в Сирии и смотрел на нее спокойно. Но здесь его знобило при виде ничтожной струйки. Луций плотнее закутался в тогу, раннее утро словно бы дохнуло на него холодом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178