Надсмотрщик спит, развалившись как свинья посреди прохода, его храп едва не заглушает визга флейты, время от времени он приходит в себя – привычно ругнется в полусне, щелкнет бичом по пустому месту и опять засыпает.
Палуба напоминает поле сражения. Центурионы и солдаты и кое-кто из команды, подкошенные изрядной порцией сицилийского вина, свалились там, где настиг их сон, – кто ничком, кто лицом к черно-синему небу. Актеры спят на свернутых парусах. Волюмнии нет. Днем она все посматривала на Гарнакса. Вовсе не ради его наружности. Боги знают, что нет! Только ради корысти. Он ей обещал золотой браслет с рубинами. Где взял? Да какая разница. И, кроме того, он капитан, и в его власти сделать приятным плаванье для гистрионов, а прежде всего для нее, ведь это он распоряжается едой и питьем. Теперь Волюмния расплачивается за свое кокетство. Гарнакс затащил ее на корму, под мостик рулевого.
Рассвет просочился сквозь темноту, рассвет зашуршал по волнам, его комариный писк едва коснулся храпящих людей, но еще ночь и далеко до утра.
Луций встал, завернулся в плащ и вышел на палубу. Прогулке мешали тела спящих. Все время нужно было кого-то обходить или через кого-то переступать. Он решил пройти на нос, где сидел вечером на свернутых канатах. Приблизившись, он заметил чью-то тень. Человек поднялся.
– Прости, господин, я занял твое место, я уйду.
Луций узнал Фабия. Ему захотелось поговорить, развлечься. Мгновение он колебался. Общение с актером недостойно римского патриция. Весь этот актерский сброд – подонки общества. Они хороши лишь тогда, когда господам надо развлечься, а потом подальше от них. Но Луций в море уже больше трех недель, что нового могут сказать ему его приближенные или молчун Тит?
Скука. Иногда затоскуешь по живому слову. И потом, актер не раб, актер – это человек. Свободный человек.
– Постой. Что ты тут делал?
– Смотрел…
– В темноту? – иронически спросил Луций. – Пытаешься увидеть родину?
Фабий тихо рассмеялся и, декламируя, произнес:
– О да! Родина! Я уже вижу ее. За Тибром, под Яникулом засохшая олива, под ней хижина, ветры обходят ее стороной, чтобы она не развалилась, мыши к нам ходят на ужин…
Луций мысленно представил свой собственный дом. Дворец, мрамор, сады, благоухание, Торквата…
Он спросил:
– Жена ждет тебя?
– Которая? – простодушно брякнул Фабий.
– У тебя их, значит, много?
– В каждом городе новая, в каждом квартале Рима две-три, – усмехнулся Фабий. – Белокурая в день Луны, черноволосая в день Венеры, рыжая по праздникам. – Фабий неожиданно умолк. До него вдруг дошло, что происходит неслыханное, благородный патриций разговаривает с гистрионом.
И Луций подумал об этом же, но ему не хотелось прерывать разговор. Ведь они одни здесь. Светало. В глазах актера искрились огоньки.
– Ты хороший фокусник, Фабий.
– И актер, господин мой. Но здесь я не могу сыграть ничего интересного, потому что мой пестрый плащ, мой центункул запихнули в какой-то мешок.
– На что тебе он? Ты можешь играть и в тунике. Ведь ты на корабле, а не в театре.
Фабий посмотрел на Луция с изумлением, в уголках его губ скользнуло пренебрежение.
– Мой центункул, если я играю, должен быть со мной везде и всегда.
Пошел бы ты в бой без щита?
Луций отметил его раздраженный тон, но улыбнулся, пропуская мимо ушей дерзость.
– Ну хорошо. Где ты играешь в Риме? В театре Марцелла?
– Всюду, господин. Там тоже. Но также и на улице, под рострами на форуме, на рынке, чаще всего за Тибром. Весь Рим моя сцена! – с гордостью добавил он.
Это начинало забавлять Луция. Как самоуверен оборванец!
– И давно ты занимаешься своим ремеслом?
– С шестнадцати лет я посвятил себя актерскому искусству, господин мой.
– А почему ты стал актером? – захотел узнать Луций. – Чем ты занимался раньше?
Фабий поднял голову.
– Раньше я был рабом. Потом моего отца отпустили на волю. Уже двадцать лет я свободный человек.
«Хоть ты и свободный человек, – решил про себя Луций, – но чести нет у тебя. Ты актер». Он вновь заколебался: может быть, следует оставить это неподходящее общество? Однако не тронулся с места.
– Что же ты играешь в Риме?
– Что придется, господин. На улице я подражаю голосам, там я акробат и глотаю огонь. Перед знатью – тоже, но там я еще и декламатор, в театре и на импровизированной сцене – актер.
– Ателлана с четырьмя масками и без женщин уже вышла из моды, – сказал Луций. – Вы теперь показываете мимы?
– Да. Чаще всего мимы.
– А о чем идет речь в ваших представлениях?
– Да обо всем на свете. В одном миме намешано все, что есть в жизни.
Серьезное и смешное, стихи и проза, танец и слово. Мы рассказываем о любви, о неверных женах, о скупых стариках, о хвастливых солдатах, обо всем. Люди больше всего любят грубое веселье, оплеухи, похабные анекдоты, пинки, шутки. У нас в Затиберье говорят: смех дороже золота! – Он вскинул голову. – Золото для нас что кислый виноград. Смех нам доступнее. Только вот я… – Актер умолк на полуслове.
– Договаривай!
– Меня влечет другое – сыграть хоть раз в жизни настоящую трагическую роль.
Луций вспомнил жест Фабия, царственный был жест, достойный Агамемнона.
– Так отчего же ты не можешь этого сделать?
– А если император опять вышлет нас к ахейцам, чтобы мы разыгрывали свои роскошные представления перед ними?
Луций непонимающе поднял брови.
Фабий сухо объяснил:
– Двенадцать лет назад император Тиберий отправил всех актеров в изгнание.
Луций кивнул: он знал об этом.
– Потом он позволил им вернуться. Я тогда только начинал, мне не было и двадцати лет. А теперь, благородный господин… – Фабий нерешительно посмотрел на Луция и приглушил голос:
– Теперь кара постигла меня вновь.
Я возвращаюсь домой после года изгнания. Нас всех четверых выслали из Рима на Сицилию, а я оказался главным виновником и смутьяном.
– Что же ты натворил?
Фабий пожал плечами.
– Им показалось, что я посмеялся кое над кем из власть имущих.
Фабий мысленно представил себе обрюзгшее лицо сенатора Авиолы, которого он играл, нацепив накладное брюхо. Тогда он метко изобразил его ненасытную алчность, публика лопалась от смеха и, узнав, кричала: «Авиола!»
Оскорбленный сенатор добился от претора за мешок золотых изгнания Фабия.
Луций подумал: "Второе изгнание. Он наверняка задел самого императора.
Как не похожи люди! Сиракузский дуумвир Арривий, из сенаторской семьи, вот он должен бы ненавидеть Тиберия, а до смерти будет преданным слугой императора. Этот же презренный комедиант отваживается на такое перед целой толпой". Луций слыхал и раньше о том, что память о республике живее среди плебеев, чем среди аристократов.
Он придвинулся к актеру и спросил:
– Ты республиканец?
Актер изумился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Палуба напоминает поле сражения. Центурионы и солдаты и кое-кто из команды, подкошенные изрядной порцией сицилийского вина, свалились там, где настиг их сон, – кто ничком, кто лицом к черно-синему небу. Актеры спят на свернутых парусах. Волюмнии нет. Днем она все посматривала на Гарнакса. Вовсе не ради его наружности. Боги знают, что нет! Только ради корысти. Он ей обещал золотой браслет с рубинами. Где взял? Да какая разница. И, кроме того, он капитан, и в его власти сделать приятным плаванье для гистрионов, а прежде всего для нее, ведь это он распоряжается едой и питьем. Теперь Волюмния расплачивается за свое кокетство. Гарнакс затащил ее на корму, под мостик рулевого.
Рассвет просочился сквозь темноту, рассвет зашуршал по волнам, его комариный писк едва коснулся храпящих людей, но еще ночь и далеко до утра.
Луций встал, завернулся в плащ и вышел на палубу. Прогулке мешали тела спящих. Все время нужно было кого-то обходить или через кого-то переступать. Он решил пройти на нос, где сидел вечером на свернутых канатах. Приблизившись, он заметил чью-то тень. Человек поднялся.
– Прости, господин, я занял твое место, я уйду.
Луций узнал Фабия. Ему захотелось поговорить, развлечься. Мгновение он колебался. Общение с актером недостойно римского патриция. Весь этот актерский сброд – подонки общества. Они хороши лишь тогда, когда господам надо развлечься, а потом подальше от них. Но Луций в море уже больше трех недель, что нового могут сказать ему его приближенные или молчун Тит?
Скука. Иногда затоскуешь по живому слову. И потом, актер не раб, актер – это человек. Свободный человек.
– Постой. Что ты тут делал?
– Смотрел…
– В темноту? – иронически спросил Луций. – Пытаешься увидеть родину?
Фабий тихо рассмеялся и, декламируя, произнес:
– О да! Родина! Я уже вижу ее. За Тибром, под Яникулом засохшая олива, под ней хижина, ветры обходят ее стороной, чтобы она не развалилась, мыши к нам ходят на ужин…
Луций мысленно представил свой собственный дом. Дворец, мрамор, сады, благоухание, Торквата…
Он спросил:
– Жена ждет тебя?
– Которая? – простодушно брякнул Фабий.
– У тебя их, значит, много?
– В каждом городе новая, в каждом квартале Рима две-три, – усмехнулся Фабий. – Белокурая в день Луны, черноволосая в день Венеры, рыжая по праздникам. – Фабий неожиданно умолк. До него вдруг дошло, что происходит неслыханное, благородный патриций разговаривает с гистрионом.
И Луций подумал об этом же, но ему не хотелось прерывать разговор. Ведь они одни здесь. Светало. В глазах актера искрились огоньки.
– Ты хороший фокусник, Фабий.
– И актер, господин мой. Но здесь я не могу сыграть ничего интересного, потому что мой пестрый плащ, мой центункул запихнули в какой-то мешок.
– На что тебе он? Ты можешь играть и в тунике. Ведь ты на корабле, а не в театре.
Фабий посмотрел на Луция с изумлением, в уголках его губ скользнуло пренебрежение.
– Мой центункул, если я играю, должен быть со мной везде и всегда.
Пошел бы ты в бой без щита?
Луций отметил его раздраженный тон, но улыбнулся, пропуская мимо ушей дерзость.
– Ну хорошо. Где ты играешь в Риме? В театре Марцелла?
– Всюду, господин. Там тоже. Но также и на улице, под рострами на форуме, на рынке, чаще всего за Тибром. Весь Рим моя сцена! – с гордостью добавил он.
Это начинало забавлять Луция. Как самоуверен оборванец!
– И давно ты занимаешься своим ремеслом?
– С шестнадцати лет я посвятил себя актерскому искусству, господин мой.
– А почему ты стал актером? – захотел узнать Луций. – Чем ты занимался раньше?
Фабий поднял голову.
– Раньше я был рабом. Потом моего отца отпустили на волю. Уже двадцать лет я свободный человек.
«Хоть ты и свободный человек, – решил про себя Луций, – но чести нет у тебя. Ты актер». Он вновь заколебался: может быть, следует оставить это неподходящее общество? Однако не тронулся с места.
– Что же ты играешь в Риме?
– Что придется, господин. На улице я подражаю голосам, там я акробат и глотаю огонь. Перед знатью – тоже, но там я еще и декламатор, в театре и на импровизированной сцене – актер.
– Ателлана с четырьмя масками и без женщин уже вышла из моды, – сказал Луций. – Вы теперь показываете мимы?
– Да. Чаще всего мимы.
– А о чем идет речь в ваших представлениях?
– Да обо всем на свете. В одном миме намешано все, что есть в жизни.
Серьезное и смешное, стихи и проза, танец и слово. Мы рассказываем о любви, о неверных женах, о скупых стариках, о хвастливых солдатах, обо всем. Люди больше всего любят грубое веселье, оплеухи, похабные анекдоты, пинки, шутки. У нас в Затиберье говорят: смех дороже золота! – Он вскинул голову. – Золото для нас что кислый виноград. Смех нам доступнее. Только вот я… – Актер умолк на полуслове.
– Договаривай!
– Меня влечет другое – сыграть хоть раз в жизни настоящую трагическую роль.
Луций вспомнил жест Фабия, царственный был жест, достойный Агамемнона.
– Так отчего же ты не можешь этого сделать?
– А если император опять вышлет нас к ахейцам, чтобы мы разыгрывали свои роскошные представления перед ними?
Луций непонимающе поднял брови.
Фабий сухо объяснил:
– Двенадцать лет назад император Тиберий отправил всех актеров в изгнание.
Луций кивнул: он знал об этом.
– Потом он позволил им вернуться. Я тогда только начинал, мне не было и двадцати лет. А теперь, благородный господин… – Фабий нерешительно посмотрел на Луция и приглушил голос:
– Теперь кара постигла меня вновь.
Я возвращаюсь домой после года изгнания. Нас всех четверых выслали из Рима на Сицилию, а я оказался главным виновником и смутьяном.
– Что же ты натворил?
Фабий пожал плечами.
– Им показалось, что я посмеялся кое над кем из власть имущих.
Фабий мысленно представил себе обрюзгшее лицо сенатора Авиолы, которого он играл, нацепив накладное брюхо. Тогда он метко изобразил его ненасытную алчность, публика лопалась от смеха и, узнав, кричала: «Авиола!»
Оскорбленный сенатор добился от претора за мешок золотых изгнания Фабия.
Луций подумал: "Второе изгнание. Он наверняка задел самого императора.
Как не похожи люди! Сиракузский дуумвир Арривий, из сенаторской семьи, вот он должен бы ненавидеть Тиберия, а до смерти будет преданным слугой императора. Этот же презренный комедиант отваживается на такое перед целой толпой". Луций слыхал и раньше о том, что память о республике живее среди плебеев, чем среди аристократов.
Он придвинулся к актеру и спросил:
– Ты республиканец?
Актер изумился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178