***
Квирина отложила паллу, принялась за другую вещь. Это была туника Фабия. Туника из желтого полотна. Она сама красила полотно в желтый цвет, сама нашивала на него красные кружочки, они как веселые мишени. Столько раз он играл в ней безумного Санния, над которым так смеялись зрители.
Руки у нее задрожали. Туника Фабия. Ее теперь не надо чинить, он ее никогда не наденет. Она расплакалась, схватила тунику и убежала с ней в каморку, в их с Фабием каморку. Через тростниковую стенку Бальб слышал плач Квирины. Он разжег светильник и вошел следом за ней. Синеватый свет расползся по каморке.
– Выплачься, девочка, тебе будет легче. То, что случилось. не изменишь. Не бойся ничего. Ведь я с тобой. Ну, поплачь, поплачь. Завтра снова взойдет солнышко… И у нас есть работа, правда? Я доделаю тот фонарь. Ты мне поможешь его повесить, чтобы было больше света. В доме должно быть светло. Ну спи. я тебя разбужу, когда взойдет солнышко.
Он погасил светильник и вышел на цыпочках.
Из всего, что он ей говорил, в мозгу запечатлелось только слово «дома».
Дома. Дом. Дом. Это было их слово, это было святое слово, заклинанье, и в нем заключалось все ее счастье.
Бальб сидел в кухне затаив дыхание и напряженно прислушивался. Все плачет, все еще плачет. Это хорошо. Выплачется и уснет. Я завтра не пойду на работу. Пускай поспит подольше. Сон ее подкрепит.
Квирина затихла, она лежала на постели, где каждую ночь спала с любимым. В висках стучала кровь то быстрее, то медленнее. Кругом была непроглядная тьма.
Она слышала тихие шаги Бальба. Хоть бы он больше не приходил, не надо меня утешать, от этого еще больней. я хочу тишины.
«Она утомилась от слез, уснула, и теперь спит», – решил Бальб и лег.
Ночь была тихая, но обостренные чувства Квирины улавливали каждый звук.
Ночная жизнь не умерла, она отзывалась из тьмы. Донесся голос пьяницы, распевающего старинную песню. Пение затихало, умирало. В соседнем доме заплакал ребенок, ш-ш, ш-ш. Спи, маленький, спи спокойно, это уже мамин голос. Нет, это чужой голос! Ах. это твой голос, мой милый! Что это разгоняет тьму? Она редеет, бледнеет. Светлеет? Это уже утро? Это день? Я должна вставать? Приготовить завтрак? Кому? Не тебе. Петь? Тоже не для тебя. Я жила только для тебя, но тебя нет. Ты не придешь. Даже если я буду ждать тебя сто лет. ты не придешь, я никогда не дождусь тебя, никогда.
Желтая туника с красными кружочками лежит рядом. Квирина сжимает ее в руках, во рту у нее пересохло. Последний раз он надевал ее в Тревиниане. В тот вечер схватили раба, он что-то украл, и его били плетками. Раб ревел от боли, я плакала, а Фабий меня успокаивал: «Не плачь, девочка, это ничего. Если бы я был на его место, я бы не кричал. Ведь он не умрет. Боль пройдет, раны заживут, а жизнь останется. Всегда есть ради чего жить, моя милая. Что такое боль? Что такое мучение? Это и есть жизнь! Если, конечно, ты рядом!»
Если, конечно, ты рядом…
Отчаяние сжало ей горло, и она застонала. Но тебя уже нет со мной. Это и есть жизнь. Зачем она мне? Зачем она мне без тебя?..
Темнота душила. Холодный пот выступил у нее на лбу. Не можешь же ты оставить меня здесь одну, этого ты не можешь. Слезы снова застилали глаза.
Она мяла тунику Фабия. прижимала к губам, чтобы заглушить рыдания.
Мой милый, где ты сейчас? Куда я должна идти, чтобы найти тебя? Ты ждешь меня? Ты тоже не можешь быть счастлив без меня. Ты сотни раз повторял мне это. Я это знаю. Глаза ее раскрылись и засияли. Мы должны быть вместе, иначе нельзя. Ни минуты нельзя!
Она улыбнулась в темноту, погруженная в мечты, захваченная желанием быть рядом с милым. Она улыбалась как ребенок, который через минуту отправится в дорогу, о которой давно мечтал.
Она встала. Тихо ступая босыми ногами, как во сне подошла к полке.
Пошарила рукой, поискала. Металл обжег ее горячую ладонь.
Квирина села на кровать, опустила левую руку. Было немножко больно, но она не вскрикнула. Закрыла глаза. Живая теплота стекала ручейком по ладони к пальцам. Она откинулась на подушку. Пыталась представить лицо Фабия. Ей показалось, что он приближается. Это прекрасно!
Видишь, мой милый, скоро я буду с тобой. Она нежно улыбнулась. Густая тьма сомкнулась над ней.
Начинало светать.
***
За Эсквилинскими воротами актеры ждали Квирину.
– Мы должны ее тотчас чем-нибудь занять, чтобы она не думала об этом, – размышляла вслух Волюмния.
– Чего они не идут? – в десятый раз переспрашивал Лукрин, не отводя глаз от ворот, в которые въезжали повозки с людьми из деревень, но редко кто выходил из города. Внезапно он увидел Мнестера. Мнестер шел один. – Я так и знал, Квирина из Рима не уйдет.
Актер медленно приближался. В руке он держал мешок. Лицо его было мертвенно бледным.
– Что случилось? Говори скорей! – закричала Волюмния.
Он молча развязал узел.
– Это передал Бальб, – сказал он глухим, не своим голосом, вытаскивая туники Фабия, маски, грим и его любимый центункул.
– Где Квирина? – кричала Волюмния.
Он молча продолжал вытаскивать вещи из узла. Цветные Квиринины тряпки для танцев, ленту для волос, сандалии.
Волюмния разразилась плачем.
Глава 59
Самой почитаемой богиней была Венера, богом – золото.
Практичный дух Авиолы объединил два эти божества: какой-то весьма посредственный скульптор изваял для него Венеру из чистого золота. Так это безвкусное сооружение и стояло в триклинии на высокой подставке, слепя глаза своим блеском.
Сенатор был безумно горд, он то и дело похвалялся: она весит больше двух тысяч фунтов, а стоит дороже, чем большой жилой дом.
Авиола заговорщически подмигнул драгоценной статуе. Ничего не поделаешь, моя золотая, придется тебе перебраться на Палатин. В императорском дворце ты не станешь менее красивой. Он любовно сдул соринку с подставки и поднял на богиню глаза: краса лучезарная, я-то знаю, хотя это вообще-то не твое дело, но ведь Марс был твоим любовником. Так ты уж хоть ради него помоги нам рассеять сомнения императора!
Ведь недаром это чудное слово «bellum» значит и «красота» и «война»! А констелляция, как говорят астрологи, сложилась теперь для нашего дела самая благоприятная: с одной стороны, народ римский все не унимается, а с другой – германцы на границах беспокоят. И то и другое должно повлиять на Калигулу.
«О богиня! Подтолкни этого строптивого мула, чтобы он пошел, куда нам надо! Окажи благодеяние, моя золотая!»
Начали собираться сообщники Авиолы, они хотели упредить дорогого гостя.
Все затихли, когда вошел Гатерий Агриппа. На лицах сенаторов появилось соболезнование, они обступили вошедшего, обнимали его. В голосах их слышались нотки глубокой печали.
– Какое это горе для тебя! Какое горе для нас!
– Такой способный и благородный юноша!
– Он всегда казался мне слишком задумчивым!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178