Луций проснулся, но продолжал лежать в постели. Вчера Калигула пригласил его поужинать в обществе друзей, с которыми раньше, еще до того как стать императором, он болтался по субурским трактирам и публичным домам. Они собрались в бывшем дворце Тиберия. Дворец был неприветлив. несмотря на великолепное угощение, музыку и разноплеменных красоток, собранных сюда расторопным Муцианом, который и раньше устраивал все увеселения Калигулы, ибо Гай, даже сделавшись императором, не изменил своих привычек. Было сыро и сумрачно, казалось, что по узким сводчатым переходам все еще бродит дух старого императора. Долго новый император и его гости чувствовали себя неуютно, много потребовалось вина, возбуждающей музыки и ласк девиц, чтобы гости наконец развеселились.
– Я ненавижу этот дворец. Он больше походит на тюрьму, чем на жилище, – заявил Калигула. – Я приказал Бибиену подготовить план нового дворца…
– …достойного нашего сияющего Гелиоса, достойного Гая Цезаря! – льстиво воскликнул актер Мнестер. Все зааплодировали. Луций и вся разгульная компания Калигулы: актер Апеллес, возница Евтихий, Кассий Лонгин – первый муж сестры Калигулы Друзиллы, Эмилий Лепид, прозванный Ганимедом, – новый супруг Друзиллы, и еще волосатый гигант Дур, командир личной охраны Калигулы. Сама Друзилла тоже присутствовала. Она была старшей из трех сестер Калигулы. Ливилла – средняя и младшая – Агриппина.
С Друзиллой дело нечисто, размышлял Луций, разглядывая стену своего кубикула, на которой была изображена в помпейском стиле спящая нимфа, подстерегаемая сатиром. У этой нимфы такие же округлые формы, как у Друзиллы. И то же нежное выражение лица. С Друзиллой дело нечисто. Смотрит ребенком. Сама невинность. А вчера вечером прижималась к своему августейшему брату и любовнику, спокойно улыбалась бывшему мужу Кассию Лонгину и брезгливо отстранялась от нового мужа Лепида Ганимеда, которого ей навязал Калигула. Эта девочка повидала уже немало. Кассия Лонгина она, говорят, любила. Чтобы их разлучить, Калигула назначил его проконсулом в Вифинию, и вчерашний кутеж был, собственно, устроен по случаю его проводов. Ганимеда, этого изнеженного модника, Друзилла терпеть не может.
Это было заметно. Очевидно, Калигула и будет настоящим и постоянным ее любовником. Постоянным едва ли, плутовато улыбнулся Луций нимфе. В полночь император проводил сестру спать и приказал привести к себе медноволосую Параллиду из лупанара Памфилы Альбы. Во всем, кроме своих медных кудрей, она похожа на египтянку. а все, напоминающее Египет, чарует Калигулу.
Луций даже вздрогнул, вспомнив, как эта девка впилась в губы Калигулы. Вот это наслаждение! Но, разумеется, совсем не то, что с Валерией. Он сердито повернулся на бок. Параллида в тысячу раз лучше. Не лжет, не притворяется, она девка и не скрывает этого. Слушает, что ей говорят, и не распоряжается. Женщина должна быть женщиной, а не военачальником и лжецом.
Он упорно гнал воспоминания о Валерии, ненавидел свою тоску по ней, но отделаться от нее не мог. Гнев против нее рос, но страсть не проходила…
Калигула, говорят, питает слабость к Параллиде. Часто ее приглашает.
Вчера исчез с ней на час. Потом привел и предложил ее Ганимеду. Она раскричалась: ни за какие деньги с этой девицей Ганимедом! Калигула хохотал до слез. Потом ни с того ни с сего заявил, что на днях Макрон разведется с Эннией, и он, император, возьмет ее в жены. Это была неожиданность. Что из этого выйдет? Напились мы по этому поводу так, что голова гудела.
Апеллес меньше всего подходит к этой веселой компании. Помалкивает, пьет мало, не шутит, не смеется. Но вчера повел себя умно. До небес превозносил новые постановления Калигулы. Тот делал вид, что не слушает лестных слов, а сам навострил уши и весь сиял. Это правда, тщеславен он безмерно, и все же он благословение Рима, его слава…
За занавесом послышался вопросительный кашель Нигрина.
– Войди, Нигрин.
– Господин мой, пожаловали гости.
– Так рано?
– Уже четвертый час пополудни.
– Кто?
– Сенатор Луций Анней Сенека.
Луций вскочил с постели: Сенека!
– Он явился с соболезнованием.
– Проведи его к матери, Нигрин. Я сию минуту приду. А ко мне пришли рабов!
Он одевался быстро. Панцирь оказался на нем гораздо скорее, чем тога.
Прическа? Лишнее. Скорее, скорее, поторапливайтесь вы, ленивые кошки!
Он нашел гостя и мать в перистиле. За колоннадой виднелся сад. На листья лавров и олеандров падали мелкие капли дождя. Но было тепло, и воздух благоухал.
Философ сочувственно обнял Луция. Слова соболезнования. слова ободрения и утешения. Судьба неумолима.
– Пусть ваша печаль пройдет, прежде чем луна довершит свой путь.
Сервий был великий человек. Вся его жизнь была проникнута честностью, мудростью и благородством, а они бессмертны. Он делал то, что говорил, говорил, что думал, думал, как чувствовал. Я глубоко преклоняюсь перед памятью Сервия Куриона.
У Луция каждый раз ныли кости при малейшем упоминании о честности и благородстве отца.
Лепида исплакавшимися глазами глядела на сына. Его это раздражало. С тех пор как умер отец, в глазах ее стоял укор. Сегодня ночью она не спала, ожидая его возвращения. Он сказал ей, что был на ужине у Калигулы.
– Как хорошо, что это случилось! – произнесла она сдавленным голосом.
Он затрясся от злости, когда понял, что она хотела сказать: «Хорошо, что отец лишил себя жизни и не видит, что ты делаешь».
Лепида не отводила взгляда от сына. Жизнь отца была честной, мудрой и достойной – вот что было написано в ее застывших глазах. Она встала, извинилась, попрощалась с философом и ушла.
Луций усадил гостя, приказал принести закуски и вино. Сенека отказался.
Он попросил сушеного инжира и чашу воды. Луций подумал о вчерашнем ужине, и просьба философа прозвучала как насмешка. Однако он все исполнил.
– Император изумляет меня, – заговорил Сенека. Он улыбался. – Мне казалось, что я знаю людей. Что я хороший психолог. И что же. Луций, я вынужден признаться, что постановления молодого императора убедили меня в моей ошибке.
Наконец-то он признает мою правоту, сиял Луций, он, умнейший из римлян!
– Я видел Гая Цезаря в Мизене, в день смерти Тиберия. Я сомневался в нем. Я считал его узурпатором и боялся той минуты, когда он возьмет власть в свои руки. Как я тогда ошибался! Что же мне теперь остается? Только каяться и тебе, моему ученику и другу, поверить свои мысли…
– Я счастлив, что ты говоришь это. Именно ты, мой дорогой Анней! – горячо начал Луций. – Если бы мой отец… ах, даже поверить трудно. То, что Гай сделал для римского народа за последние три дня, не сумел сделать ни один император за целую жизнь.
Сенека кивал и следил за каплями, которые падали на листья лавра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178