Час, два, четыре. Приближался рассвет, когда его повели к Тиберию.
Император сел в обложенное подушками кресло из кедрового дерева.
Бледное, со следами страданий и страстей лицо испугало Фабия. Он понял: ему конец. Удары волн, шум которых доносится сюда, отсчитывают последние мгновения его жизни. У него подогнулись колени. Я паду ниц, я буду просить и плакать, буду биться головой об пол, может быть, он смягчится!
В голове мелькнула мысль о Квирине. о театре. Ему почудилось, что к нему прикованы глаза Квирины, глаза сотен людей, для которых он играл.
Фабий сжал кулаки. Я не буду плакать. Не буду просить! Он заставил себя успокоиться, отбросил ненужные мысли. Смотри-ка, вот откуда управляют миром. Этот старик в пурпурном плаще шевельнет рукой, и пурпур крови окрасит мрамор. Сейчас он заговорит, будет спрашивать. Говорить что думаешь, лгать, не лгать – все едино. Приговор не изменится.
Тиберий из-под прикрытых век рассматривал актера. Он почти никогда не оказывал плебею чести говорить с ним. Отчего же сегодня ему захотелось сделать исключение? Каприз. Так вот он, слишком разговорчивый герой фарсов, который высмеивает власть имущих. Он бледен. Знает, конечно, что с острова ему не вернуться, и все-таки держит голову прямо и смотрит мне в глаза. Ну, приступ отваги. Бывает, а после приходит отчаяние и начинаются вопли. Тиберий нахмурился. Он любил наслаждаться страданиями осужденных.
Не потому, что был кровожаден. Он мстил за то, что сам был наказан судьбой. Сейчас ты начнешь извиваться, как прикованный к скале Прометей.
Император жестом удалил стражу и произнес:
– Ты играл в театре Бальба мим о пекарях?
– Да, – ответил голос, силившийся быть твердым.
– Ты играл героя из народа, как я слышал: посмотрим, что ты за герой.
Всякий скажет, что актер – это ничтожество.
Взгляд Фабия метнулся в сторону. Долго ли я выдержу? Много ли удастся снести и не унизить себя? На чем сосредоточиться, чтобы превозмочь боль, которая его ждет? Он старался избежать императорского взгляда.
– Зрители хотят, чтобы у нас каждый день было новое лицо. – Он пожал плечами. – Поэтому в конце концов у нас не остается никакого…
Во взгляде императора было презрение. Змея. Скользкая змея. Хочет найти щель, в которую можно уползти.
Под сросшимися бровями Тиберия сверкнули жесткие глаза.
– Кто сочинил этот фарс?
– Я.
– Ты, – тихо и угрожающе произнес император. – Мне не сказали, что ты к тому же еще и поэт.
– Убогий рифмоплет, господин, жалкий невежда.
– Которому нравится выбирать высокие мишени для шуток, – перебил император. – В чем там было дело?
Фабий напряг внимание:
– Твои доверенные, конечно, рассказали тебе…
– Отвечай!
– Речь шла о пекарях и эдиле.
– Аллегория?
– Кое-кому, возможно, почудилось сходство с римскими сенаторами…
– А тебе? Только не лги!
«Лгать я не буду», – подумал Фабий и сказал:
– Тоже.
– Откровенно. А что тебе не нравится в сенаторах?
Фабий заколебался. Как это сказать? Он и сам толком не знает. Всем его зрителям что-то в них не нравится. Он ответил:
– Что мне в них не нравится? Об этом говорится в пьесе, мой господин.
Господа в сенате решат: повысим цену на хлеб на три асса. Богатый пекарь сдерет эти три асса с пекаря победнее, тот – с нас, а мы? У нас не хватает на хлеб. Откуда это пошло? Сверху…
На прыщавом лице Тиберия появилась легкая улыбка. Смотри-ка, ничтожный гистрион. Ничего не значит для истории, а понимает игру этих ворюг. Ворюг, надевших личину добродетели, а ведь они могут раздавить этого червя. И он решается говорить правду не только десяткам тысяч зрителей, но и ему, императору. Тиберий знает цену правды. Он знает, что это дорогой товар, который даже владыка мира не сможет купить ни за какие сокровища. Все и всегда ему лгали. А этот человек не боится говорить то, что думает.
Императору пришло в голову, что происшедшее в театре Бальба подрывает общий порядок. но злорадство по отношению к торговцам-сенаторам взяло верх над государственной осмотрительностью. Он без гнева проговорил:
– Ты бунтовщик, Фабий Скавр! Ты слишком далеко зашел.
Император не сказал вслух, что ему приятно, как актер заклеймил его противников, и неожиданно добавил:
– Скажи, а почему ты не изобразил и меня?
Фабий сделался иссиня-бледным. Этого вопроса он не ждал. Плечи его ссутулились, он пытался собраться с силами. Как, как, о боги. выскользнуть из этой ловушки. Но все равно, возврата нет. Он выпрямился, но подсознательный страх все же вынудил его уклониться от прямого ответа:
– В Риме еще много людей, которые не знают, по чьей вине беднеют бедные и богатеют богатые. Многие даже и не подозревают, что должности продаются, что повсюду берут взятки…
– Так, так, – нетерпеливо перебил его Тиберий, – но ответь на вопрос, который я тебе задал! Почему ты не изобразил и меня?
Фабий чувствовал, как холодеет у него сердце. Холод разлился по телу.
Он был здесь один со своим страхом. Если бы не были связаны руки, можно было бы убежать. Ах, смешно. Далеко бы он убежал? Уклониться невозможно.
Надо отвечать. Он повернул голову к домашнему алтарю и, не глядя на императора, тихо сказал:
– Про сенаторов и продажных магистратов мало кто знает… – и после гнетущей паузы добавил:
– А про тебя каждый знает все.
Ночь светлела в садах, примыкающих к дворцу Тиберия, но в атрии тьма вдруг сделалась черной, никакие светильники не смогли бы разогнать ее.
Мрак, липкий, душный мрак. Император окаменел в кресле. Про меня каждый знает все. В сенаторских мерзостях они еще способны различить что-то хорошее, но в моих делах – ничего. Тиберий дрожал, кутаясь в плащ, перед глазами плясали оскорбительные надписи на стенах домов. Многие он помнит наизусть:
Ты жесток, лишен чувств – хочешь, я скажу о тебе коротко?
Если мать еще способна тебя любить, я не хочу жить!
Вино ему уже противно, он жаждет крови:
Он пьет ее так же жадно, как некогда этот чистый напиток.
Палач, жаждущий крови. Тысячи смертных приговоров подписал император Тиберий Юлий Цезарь, сын Августа. Потоки, реки крови. Из мести, ненависти или жестокости. Из-за каприза, из-за золота – так это представляется миру. Но они не знают, отчего в действительности он таков.
Всю жизнь он должен был сносить смертельную ненависть и козни всех против себя и он не смел отплатить им. Разве это человечно? Тиберий сжался в кресле. Дыхание у него перехватило, он отчаянно пытался доказать самому себе свою правоту. Он не хотел проливать кровь. Сеян вынуждал его совершать убийства. Потом Тиберий сносил головы, чтобы сберечь свою. Чтобы сохранить для Рима императора. Почему же сегодня, стоило слово сболтнуть этому паршивому комедианту, и он ужаснулся этой крови?
Фабий ждет, ждет минуту, две, десять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Император сел в обложенное подушками кресло из кедрового дерева.
Бледное, со следами страданий и страстей лицо испугало Фабия. Он понял: ему конец. Удары волн, шум которых доносится сюда, отсчитывают последние мгновения его жизни. У него подогнулись колени. Я паду ниц, я буду просить и плакать, буду биться головой об пол, может быть, он смягчится!
В голове мелькнула мысль о Квирине. о театре. Ему почудилось, что к нему прикованы глаза Квирины, глаза сотен людей, для которых он играл.
Фабий сжал кулаки. Я не буду плакать. Не буду просить! Он заставил себя успокоиться, отбросил ненужные мысли. Смотри-ка, вот откуда управляют миром. Этот старик в пурпурном плаще шевельнет рукой, и пурпур крови окрасит мрамор. Сейчас он заговорит, будет спрашивать. Говорить что думаешь, лгать, не лгать – все едино. Приговор не изменится.
Тиберий из-под прикрытых век рассматривал актера. Он почти никогда не оказывал плебею чести говорить с ним. Отчего же сегодня ему захотелось сделать исключение? Каприз. Так вот он, слишком разговорчивый герой фарсов, который высмеивает власть имущих. Он бледен. Знает, конечно, что с острова ему не вернуться, и все-таки держит голову прямо и смотрит мне в глаза. Ну, приступ отваги. Бывает, а после приходит отчаяние и начинаются вопли. Тиберий нахмурился. Он любил наслаждаться страданиями осужденных.
Не потому, что был кровожаден. Он мстил за то, что сам был наказан судьбой. Сейчас ты начнешь извиваться, как прикованный к скале Прометей.
Император жестом удалил стражу и произнес:
– Ты играл в театре Бальба мим о пекарях?
– Да, – ответил голос, силившийся быть твердым.
– Ты играл героя из народа, как я слышал: посмотрим, что ты за герой.
Всякий скажет, что актер – это ничтожество.
Взгляд Фабия метнулся в сторону. Долго ли я выдержу? Много ли удастся снести и не унизить себя? На чем сосредоточиться, чтобы превозмочь боль, которая его ждет? Он старался избежать императорского взгляда.
– Зрители хотят, чтобы у нас каждый день было новое лицо. – Он пожал плечами. – Поэтому в конце концов у нас не остается никакого…
Во взгляде императора было презрение. Змея. Скользкая змея. Хочет найти щель, в которую можно уползти.
Под сросшимися бровями Тиберия сверкнули жесткие глаза.
– Кто сочинил этот фарс?
– Я.
– Ты, – тихо и угрожающе произнес император. – Мне не сказали, что ты к тому же еще и поэт.
– Убогий рифмоплет, господин, жалкий невежда.
– Которому нравится выбирать высокие мишени для шуток, – перебил император. – В чем там было дело?
Фабий напряг внимание:
– Твои доверенные, конечно, рассказали тебе…
– Отвечай!
– Речь шла о пекарях и эдиле.
– Аллегория?
– Кое-кому, возможно, почудилось сходство с римскими сенаторами…
– А тебе? Только не лги!
«Лгать я не буду», – подумал Фабий и сказал:
– Тоже.
– Откровенно. А что тебе не нравится в сенаторах?
Фабий заколебался. Как это сказать? Он и сам толком не знает. Всем его зрителям что-то в них не нравится. Он ответил:
– Что мне в них не нравится? Об этом говорится в пьесе, мой господин.
Господа в сенате решат: повысим цену на хлеб на три асса. Богатый пекарь сдерет эти три асса с пекаря победнее, тот – с нас, а мы? У нас не хватает на хлеб. Откуда это пошло? Сверху…
На прыщавом лице Тиберия появилась легкая улыбка. Смотри-ка, ничтожный гистрион. Ничего не значит для истории, а понимает игру этих ворюг. Ворюг, надевших личину добродетели, а ведь они могут раздавить этого червя. И он решается говорить правду не только десяткам тысяч зрителей, но и ему, императору. Тиберий знает цену правды. Он знает, что это дорогой товар, который даже владыка мира не сможет купить ни за какие сокровища. Все и всегда ему лгали. А этот человек не боится говорить то, что думает.
Императору пришло в голову, что происшедшее в театре Бальба подрывает общий порядок. но злорадство по отношению к торговцам-сенаторам взяло верх над государственной осмотрительностью. Он без гнева проговорил:
– Ты бунтовщик, Фабий Скавр! Ты слишком далеко зашел.
Император не сказал вслух, что ему приятно, как актер заклеймил его противников, и неожиданно добавил:
– Скажи, а почему ты не изобразил и меня?
Фабий сделался иссиня-бледным. Этого вопроса он не ждал. Плечи его ссутулились, он пытался собраться с силами. Как, как, о боги. выскользнуть из этой ловушки. Но все равно, возврата нет. Он выпрямился, но подсознательный страх все же вынудил его уклониться от прямого ответа:
– В Риме еще много людей, которые не знают, по чьей вине беднеют бедные и богатеют богатые. Многие даже и не подозревают, что должности продаются, что повсюду берут взятки…
– Так, так, – нетерпеливо перебил его Тиберий, – но ответь на вопрос, который я тебе задал! Почему ты не изобразил и меня?
Фабий чувствовал, как холодеет у него сердце. Холод разлился по телу.
Он был здесь один со своим страхом. Если бы не были связаны руки, можно было бы убежать. Ах, смешно. Далеко бы он убежал? Уклониться невозможно.
Надо отвечать. Он повернул голову к домашнему алтарю и, не глядя на императора, тихо сказал:
– Про сенаторов и продажных магистратов мало кто знает… – и после гнетущей паузы добавил:
– А про тебя каждый знает все.
Ночь светлела в садах, примыкающих к дворцу Тиберия, но в атрии тьма вдруг сделалась черной, никакие светильники не смогли бы разогнать ее.
Мрак, липкий, душный мрак. Император окаменел в кресле. Про меня каждый знает все. В сенаторских мерзостях они еще способны различить что-то хорошее, но в моих делах – ничего. Тиберий дрожал, кутаясь в плащ, перед глазами плясали оскорбительные надписи на стенах домов. Многие он помнит наизусть:
Ты жесток, лишен чувств – хочешь, я скажу о тебе коротко?
Если мать еще способна тебя любить, я не хочу жить!
Вино ему уже противно, он жаждет крови:
Он пьет ее так же жадно, как некогда этот чистый напиток.
Палач, жаждущий крови. Тысячи смертных приговоров подписал император Тиберий Юлий Цезарь, сын Августа. Потоки, реки крови. Из мести, ненависти или жестокости. Из-за каприза, из-за золота – так это представляется миру. Но они не знают, отчего в действительности он таков.
Всю жизнь он должен был сносить смертельную ненависть и козни всех против себя и он не смел отплатить им. Разве это человечно? Тиберий сжался в кресле. Дыхание у него перехватило, он отчаянно пытался доказать самому себе свою правоту. Он не хотел проливать кровь. Сеян вынуждал его совершать убийства. Потом Тиберий сносил головы, чтобы сберечь свою. Чтобы сохранить для Рима императора. Почему же сегодня, стоило слово сболтнуть этому паршивому комедианту, и он ужаснулся этой крови?
Фабий ждет, ждет минуту, две, десять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178