нападет кто на почту — наших первых людей в тюрьму; щ объявят о каком-нибудь разбойнике из дальнего села, наше село, словно нет его хуже, тотчас обвинят в укрывательстве, и вся недолга.
— Ну, сам господь бог глаголет твоими устами!— снова послышалось со всех сторон.
— Разбойничье гнездо, говорят про нас, а не село! Нету, дескать, у них и кладбища!
— А я! Подумайте, братья, даже меня, власть в своем роде, подозревают и впутывают. Власть власти не Ж верит, змея змею пожирает, как говорится!— вмешался писарь.— От сраму не можешь людям на глаза показаться!
И все признали, что их село (и они сами в том числе) пережило тяжелые дни, и пришло время, чтобы все обернулось к лучшему, ни о ком до сих пор в гороскопе так хорошо не говорилось, как о Вукадине, сыне Вуядина. А посему все советовали Вуядину смириться и не роптать на судьбу.
— Вот и я говорю,— продолжал писарь,— справедливость того требует, чтобы все обернулось к лучшему; и кто знает почему, но все это к добру! Спаси бог, хозяин!
— Во спасение, писарь!— промолвил в ответ Вуядин, и оба выпили.
— И как написано в книге,— продолжал писарь,— все начнется, пожалуй, именно с твоего дома, Вуядин!
— И, ей-богу, начнется!— поддакнул Вуядин, уже совсем убежденный и успокоенный.
— И, ей-богу, пора!— сказал писарь, и баклага забулькала, переходя из рук в руки.
— Аферим, Вуядин!— подхватили гости.
Таким образом, ссылаясь на авторитет старинной книги, писарь успокоил Вуядина, обнадежил его, а вместе с ним и других крестьян; и с тех пор Вуядин, надеясь на лучшие дни, стоически переносил свою участь. Между тем будь нынче прежние счастливые времена, когда верили честным старицам не меньше, чем книгам, и надели судьба писаря прозорливостью, подобно тому как бог дал ему грамотность, гости услышали бы в доме Вуядина и другие вещи, о которых позднее рассказывала бабка Джурисава, хотя она и признавалась, что не все поняла, впрочем, ей никто и не верил.
В ту ночь, когда в доме Вуядина родился мальчик, рассказывала бабка Джурисава значительно позже (когда ребенок уже подрос), она ясно, собственными ушами слышала, как чей-то неведомый голос провозгласил: «О Судьба! Судьба! Сегодня родилось в три раза по семь больше, чем вчера. Даруй им, Судьба, что знаешь. Выведи их вовремя,— продолжал голос,— на добрый путь!»
Судьба, рассказывала бабка Джурисава, взяла какие-то большие бумажные свитки, книги с чистыми листами и книги исписанные, огромные очинённые и неочиненные гусиные перья и, сверх того, много кип бумаги — и давай разбрасывать их по всему свету белому, непрестанно выкрикивая, как утверждала бабка Джурисава: «Как мне сегодня,— так им довеку!»
А раскидывала Судьба какие-то акты с цифрами, бумагу для переписывания и какие-то свитки!
Рожденный от здорового корня, а не как некоторые — их ждут, ждут, а они, появившись на свет, только и знают, что болеть, младший отпрыск долговязого Вуядина рос и развивался без всяких помех, и вот ему уже пошел седьмой год. До сих пор жил он свободно и беззаботно, ни за что не отвечая, подобно козлику, отданному на его попечение родителями, чтобы и от мальчонки был какой-нибудь прок для хозяйства. Так все и шло, пока ему не исполнилось шесть лет. Сразу после этого на него, как на будущего гражданина, предъявило свои притязания государство в лице старосты Макевея, который напомнил By я дину, что мальчика следует определить в школу.
— Негоже так, Вуядин,— сказал староста,— будет уж ему гонять козлят. Отдай мальчика в школу, чтобы не остался он темной скотиной, вроде нас с тобой,— одряхлели, как одры, а неучами околеем.
— Но, так сказать, он как раз сейчас и дома бы пригодился.
— Нельзя, Вуядин. Закон. Государство требует...
— Да слушай, дал я этому государству предостаточно. Трое у меня государству служат. Из одного дома трое, ей-богу, хватит!
— Откуда трое?
— А Иван, Вукман и Рая. Все в Белграде.
— Да оставь ты Раю! Он — одно, а те двое совсем другое.
— Как другое, ежели все трое взяты из дому служить отечеству!
— Да ведь Иван и Вукман в солдатах, а Рая-то в тюрьме сидит.
— Все едино, брат! Мне, отцу, они все любы, за всех душа болит. Зачем же еще и четвертого брать?!
— Надо, сам знаешь, какие строгости!— сказал староста.
Что было делать, поворчал Вуядин, дескать, бедняки и самому богу опостылели, а уж особенно в таком селе, как их, и уступил.
И маленький Вукадин пошел в школу. Мать расшила ему сумку, которую он не снимал с плеча. С ней он спал, с ней шагал каждое утро в соседнее село, где находилась школа, а вечером возвращался с пустой сумкой, но
с полной всяческими знаниями головой. Учился он прилично. Был сообразителен, как все дети наших горцев. Каждый год переходил из класса в класс, в четвертом уже хорошо писал и считал, а дома выучился играть на гуслях.
Вуядин с Радойкой гордились сыном, верили в него и прочили ему славное будущее. Каждый предсказывал что-то хорошее; всяк согласно своим идеалам.
Радойке хотелось, чтобы ее сын — раз уж он так бойко считает, что может прямо в уме, без фасоли, сосчитать что угодно,— чтобы ее Вукадин стал торговцем, таким, как сельский лавочник и барышник Крсман, а может, даже лучше, по которому вздыхают местные красавицы и из-за которого время от времени то одной, то другой молодице муж задавал хорошую вздрючку. И надо признаться, щеголь он был изрядный. Наденет, бывало, свой гунь да шерстяные штаны с красным кантом, надвинет набекрень невысокую феску с кисточкой, и примется подкручивать усики, да родинку на подбородке под левым усом поглаживать (знак наследственной красоты). «Щеголь, тысячу раз щеголь!»— воскликнули бы многие, когда он вот эдак шествует по улице, выбирая местечко, куда ступить: ни дать ни взять мохноногий голубь переступает с камушка на камущек. Сколько раз Радойка, глядя ему вслед и вздыхая, говорила про себя: «Убей меня бог, вот это парень! Вот бы моему вырасти да открыть лавку, еще краше будет!»
Вуядин вынашивал другие планы. Его идеал был иным. Он хотел, чтобы сын стал тем, кем не удалось быть ему. Некогда Вуядин служил недолгое время стражником и только было устроился как следует и все пошло как по маслу, только было хотел сказать: «Благодарю тебя, создатель!»— как его оклеветали и выгнали за мздоимство и связи с разбойниками. С тех пор душа его тянулась к этому занятию, которое, как ни странно, сербский народ всех трех вероисповеданий весьма почитает и к которому, как ни странно, проявляет удивительные способности и восприимчивость. С тех пор единственным желанием Вуя-дина было устроить кого-нибудь из сыновей туда, где не удалось удержаться ему. А лучшей жизни, чем у стражников, он, ей-богу, не знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Ну, сам господь бог глаголет твоими устами!— снова послышалось со всех сторон.
— Разбойничье гнездо, говорят про нас, а не село! Нету, дескать, у них и кладбища!
— А я! Подумайте, братья, даже меня, власть в своем роде, подозревают и впутывают. Власть власти не Ж верит, змея змею пожирает, как говорится!— вмешался писарь.— От сраму не можешь людям на глаза показаться!
И все признали, что их село (и они сами в том числе) пережило тяжелые дни, и пришло время, чтобы все обернулось к лучшему, ни о ком до сих пор в гороскопе так хорошо не говорилось, как о Вукадине, сыне Вуядина. А посему все советовали Вуядину смириться и не роптать на судьбу.
— Вот и я говорю,— продолжал писарь,— справедливость того требует, чтобы все обернулось к лучшему; и кто знает почему, но все это к добру! Спаси бог, хозяин!
— Во спасение, писарь!— промолвил в ответ Вуядин, и оба выпили.
— И как написано в книге,— продолжал писарь,— все начнется, пожалуй, именно с твоего дома, Вуядин!
— И, ей-богу, начнется!— поддакнул Вуядин, уже совсем убежденный и успокоенный.
— И, ей-богу, пора!— сказал писарь, и баклага забулькала, переходя из рук в руки.
— Аферим, Вуядин!— подхватили гости.
Таким образом, ссылаясь на авторитет старинной книги, писарь успокоил Вуядина, обнадежил его, а вместе с ним и других крестьян; и с тех пор Вуядин, надеясь на лучшие дни, стоически переносил свою участь. Между тем будь нынче прежние счастливые времена, когда верили честным старицам не меньше, чем книгам, и надели судьба писаря прозорливостью, подобно тому как бог дал ему грамотность, гости услышали бы в доме Вуядина и другие вещи, о которых позднее рассказывала бабка Джурисава, хотя она и признавалась, что не все поняла, впрочем, ей никто и не верил.
В ту ночь, когда в доме Вуядина родился мальчик, рассказывала бабка Джурисава значительно позже (когда ребенок уже подрос), она ясно, собственными ушами слышала, как чей-то неведомый голос провозгласил: «О Судьба! Судьба! Сегодня родилось в три раза по семь больше, чем вчера. Даруй им, Судьба, что знаешь. Выведи их вовремя,— продолжал голос,— на добрый путь!»
Судьба, рассказывала бабка Джурисава, взяла какие-то большие бумажные свитки, книги с чистыми листами и книги исписанные, огромные очинённые и неочиненные гусиные перья и, сверх того, много кип бумаги — и давай разбрасывать их по всему свету белому, непрестанно выкрикивая, как утверждала бабка Джурисава: «Как мне сегодня,— так им довеку!»
А раскидывала Судьба какие-то акты с цифрами, бумагу для переписывания и какие-то свитки!
Рожденный от здорового корня, а не как некоторые — их ждут, ждут, а они, появившись на свет, только и знают, что болеть, младший отпрыск долговязого Вуядина рос и развивался без всяких помех, и вот ему уже пошел седьмой год. До сих пор жил он свободно и беззаботно, ни за что не отвечая, подобно козлику, отданному на его попечение родителями, чтобы и от мальчонки был какой-нибудь прок для хозяйства. Так все и шло, пока ему не исполнилось шесть лет. Сразу после этого на него, как на будущего гражданина, предъявило свои притязания государство в лице старосты Макевея, который напомнил By я дину, что мальчика следует определить в школу.
— Негоже так, Вуядин,— сказал староста,— будет уж ему гонять козлят. Отдай мальчика в школу, чтобы не остался он темной скотиной, вроде нас с тобой,— одряхлели, как одры, а неучами околеем.
— Но, так сказать, он как раз сейчас и дома бы пригодился.
— Нельзя, Вуядин. Закон. Государство требует...
— Да слушай, дал я этому государству предостаточно. Трое у меня государству служат. Из одного дома трое, ей-богу, хватит!
— Откуда трое?
— А Иван, Вукман и Рая. Все в Белграде.
— Да оставь ты Раю! Он — одно, а те двое совсем другое.
— Как другое, ежели все трое взяты из дому служить отечеству!
— Да ведь Иван и Вукман в солдатах, а Рая-то в тюрьме сидит.
— Все едино, брат! Мне, отцу, они все любы, за всех душа болит. Зачем же еще и четвертого брать?!
— Надо, сам знаешь, какие строгости!— сказал староста.
Что было делать, поворчал Вуядин, дескать, бедняки и самому богу опостылели, а уж особенно в таком селе, как их, и уступил.
И маленький Вукадин пошел в школу. Мать расшила ему сумку, которую он не снимал с плеча. С ней он спал, с ней шагал каждое утро в соседнее село, где находилась школа, а вечером возвращался с пустой сумкой, но
с полной всяческими знаниями головой. Учился он прилично. Был сообразителен, как все дети наших горцев. Каждый год переходил из класса в класс, в четвертом уже хорошо писал и считал, а дома выучился играть на гуслях.
Вуядин с Радойкой гордились сыном, верили в него и прочили ему славное будущее. Каждый предсказывал что-то хорошее; всяк согласно своим идеалам.
Радойке хотелось, чтобы ее сын — раз уж он так бойко считает, что может прямо в уме, без фасоли, сосчитать что угодно,— чтобы ее Вукадин стал торговцем, таким, как сельский лавочник и барышник Крсман, а может, даже лучше, по которому вздыхают местные красавицы и из-за которого время от времени то одной, то другой молодице муж задавал хорошую вздрючку. И надо признаться, щеголь он был изрядный. Наденет, бывало, свой гунь да шерстяные штаны с красным кантом, надвинет набекрень невысокую феску с кисточкой, и примется подкручивать усики, да родинку на подбородке под левым усом поглаживать (знак наследственной красоты). «Щеголь, тысячу раз щеголь!»— воскликнули бы многие, когда он вот эдак шествует по улице, выбирая местечко, куда ступить: ни дать ни взять мохноногий голубь переступает с камушка на камущек. Сколько раз Радойка, глядя ему вслед и вздыхая, говорила про себя: «Убей меня бог, вот это парень! Вот бы моему вырасти да открыть лавку, еще краше будет!»
Вуядин вынашивал другие планы. Его идеал был иным. Он хотел, чтобы сын стал тем, кем не удалось быть ему. Некогда Вуядин служил недолгое время стражником и только было устроился как следует и все пошло как по маслу, только было хотел сказать: «Благодарю тебя, создатель!»— как его оклеветали и выгнали за мздоимство и связи с разбойниками. С тех пор душа его тянулась к этому занятию, которое, как ни странно, сербский народ всех трех вероисповеданий весьма почитает и к которому, как ни странно, проявляет удивительные способности и восприимчивость. С тех пор единственным желанием Вуя-дина было устроить кого-нибудь из сыновей туда, где не удалось удержаться ему. А лучшей жизни, чем у стражников, он, ей-богу, не знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51