— подхватывает в восторге глуповатая мамаша.— Знали бы вы, как он прекрасно декламирует, диву даешься! Но сорванец, просто беда! Ему бы только как-нибудь перейти, а уж с нового года мы бы его подтянули! Так, значит, мы можем рассчитывать?
— О, пожалуйста, сколько угодно... это зависит от него.
— Явите милость, я полагаюсь на вас! До свидания!
Такие примерно разговоры между родителями и преподавателями происходят в эти дни довольно часто. Преподаватели также не могут спастись от известного еще из учебников сербской истории для основных школ хваленого сербского гостеприимства. Родители извиняются, что, к несчастью, лишены были раньше счастливой возможности познакомиться с господином преподавателем, уверяют, что это знакомство им чрезвычайно приятно, и приглашают, хоть и с некоторым опозданием, «посетить» их; утверждают, что не могут жить без общества, хвалят многолетнее вино своих погребов, поминают о ближних виноградниках, о веселых пикниках на этих виноградниках, поминают жареного на вертеле барашка и ключевую воду, после которой незамедлительно приходит аппетит, крепкое вино,
которое веселит душу и не ударяет в голову, чистый воздух, который целит лучше любого заморского курорта, и чего, чего только не понарасскажут! А когда преподаватель захочет заплатить за выпитое в кофейне кофе или пиво, кельнер почтительно докладывает, что все уплачено, что расплатился вон тот господин Н. Н. и указывает на него, а неизвестный (преподаватель до сих пор и в глаза его не видел) поднимается еще почтительней, дружески улыбается, раскланивается и снова садится, чрезвычайно довольный; потом он рассказывает соседу, что преподаватель его давнишний добрый приятель, расхваливает его ученость, справедливость и многие другие до той поры не известные никому достоинства.
Вот так радеют наши сербы о подрастающем поколении. Но радеть о Вукадине, превозносить его достоинства и умалять недостатки было некому. Сам пустился в плаванье, самому же приходилось и выплывать. И правду сказать, на экзамене он не опорочил свое доброе имя. Многие сдавали вторично и проваливались, так что экзамены напоминали Вифлиемское избиение младенцев, а крики отцов и стенания матерей были точь-в-точь, как в Раме. Чего только не было после экзаменов: и крик, и ругань, и пинки, и плач. Что только не делали ошеломленные и удивленные родители! Одни бранились и кричали на несправедливо придирающихся преподавателей; другие утешали своих провалившихся детей, обещая перевести их в другую школу, где преподаватели лучше и справедливей; третьи, честно признав в душе, на чьей стороне вина, дубасили своих сыновей тут же у ворот школы (а то и в коридоре) и грозили отдать в сапожники; четвертые, наконец, находили в себе столько сил и такта, чтобы дотерпеть до возвращения домой, а там уж доставалось всем: колотили и правого и виноватого.
Только тогда отец понимал вдруг, что сын у него бездельник, а у бездельника сына дура мать, а у них обоих беззаботный глава дома — и метал громы-молнии так, что было слышно через три дома!
— Столько деньжищ убухал на атласы, карандаши да книжки! На кого, милый, убухал?! На бездельника, босяка, что срамит мой дом! Я даю так, чтобы мать не знала, а мать, чтобы я не знал, а ему, бездельнику, раздолье! Просит деньги на атласы да карандаши, а тратит на панораму: ей-богу, окосел, глаза пяля на «Спящую Венеру». Мне, голубчик, стукнуло в иванов день ровно пятьдесят один год, уже, как говорится, пожилой человек,— а я не успел еще
повидать эту самую «Спящую Венеру»; у него же молоко на губах не обсохло, а он там торчит целый божий день! Рассказал мне о моем позоре намедни сосед Настас, у которого бакалея против той самой швабской панорамы, будь она проклята! (И давай опять тузить любителя панорамы и «Спящей Венеры».)
Вукадин же прошел на экзаменах блестяще! Когда директор произносил речь (составил он ее еще восемнадцать лет тому назад, когда стал директором, и с тех пор не поменял в ней ни слова), он похвалил в ней отличников и зачитал фамилии тех, кто награждается книгой за хорошую успеваемость и примерное поведение. Среди них оказался и Вукадин Вуядинович; когда назвали его фамилию, он, широко шагая, приблизился смиренно и стыдливо к столу, где лежали книги. Все глаза были устремлены на него, со всех сторон только и слышалось: «Сирота», «Крестьянский сын», «Молодец!» да аханье. И в то время как разъяренные родители потчевали, по дороге, своих несчастных сыновей тумаками, счастливый сирота Вукадин, провожаемый внимательными и удивленными взглядами горожан, спокойно и гордо шагал домой с подаренными книгами под мышкой.
— Гляди-ка, все эти лоботрясы-баричи провалились, ни один учиться не желает, а крестьянский сын, что при лунном свете штудирует, награду получил! — заметил один.
— Вот из таких-то что-нибудь и выходит,— вставил другой.
А Вукадин, будто и не слышит, размашисто шагает, стыдливо глядя себе по ноги,— ни дать ни взять деревенский новобрачный направляется к невесте.
Все это ему очень помогло, ибо, кроме моральной, он ощутил и материальную поддержку. Акции его начали подниматься. Уже во время каникул он пожинал плоды своих трудов, переписывая бабкам «Сон божьей матери», «Синодики усопших рабов божьих» и разрисовывая их плакучими ивами, благодаря чему он стал весьма популярен среди старух, не пропускавших ни одной субботы, чтобы не побывать на кладбище, не выплакаться там и не утешиться слабой сливовицей. Имел он и несколько кондиций, правда, платили ему немного, но для бережливого молодого человека, каковым был Вукадин, и это было целым состоянием. И Вукадин вместо мешочка, в котором хранил накопленные деньги, приобрел пояс, куда и складывал медяк к медяку, а динары по-прежнему зашивал в куртку. Как бедняк, которому не приходится особенно выбирать, он не брезгал и натурой.
Например, готовя к приемному экзамену сына владельца табачной лавки, Вукадин получал за каждый урок табакерку табаку; перед тем как войти в комнату, он оставлял в лавке порожнюю табакерку, а по окончании урока находил ее полнехонькой; так до конца каникул они и следовали пословице: счет чаще — дружба слаще.
Во втором классе Вукадин обернул скопленные деньги. В начале августа он скупил за безделицу у товарищей старые учебники для первого класса гимназии, а в начале сентября перепродал их за хорошие деньги вновь поступившим, сам же как неимущий и отличный ученик получил казенные для второго класса, в котором и продержался первые два месяца прошлогодним Вукадином с хорошими отметками. Но страсть к стяжательству развивалась в нем слишком бурно, множество кондиций отнимало немало времени, бесконечные похвалы избаловали его и сделали самодовольным — с учением дело шло все хуже и тяжелее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— О, пожалуйста, сколько угодно... это зависит от него.
— Явите милость, я полагаюсь на вас! До свидания!
Такие примерно разговоры между родителями и преподавателями происходят в эти дни довольно часто. Преподаватели также не могут спастись от известного еще из учебников сербской истории для основных школ хваленого сербского гостеприимства. Родители извиняются, что, к несчастью, лишены были раньше счастливой возможности познакомиться с господином преподавателем, уверяют, что это знакомство им чрезвычайно приятно, и приглашают, хоть и с некоторым опозданием, «посетить» их; утверждают, что не могут жить без общества, хвалят многолетнее вино своих погребов, поминают о ближних виноградниках, о веселых пикниках на этих виноградниках, поминают жареного на вертеле барашка и ключевую воду, после которой незамедлительно приходит аппетит, крепкое вино,
которое веселит душу и не ударяет в голову, чистый воздух, который целит лучше любого заморского курорта, и чего, чего только не понарасскажут! А когда преподаватель захочет заплатить за выпитое в кофейне кофе или пиво, кельнер почтительно докладывает, что все уплачено, что расплатился вон тот господин Н. Н. и указывает на него, а неизвестный (преподаватель до сих пор и в глаза его не видел) поднимается еще почтительней, дружески улыбается, раскланивается и снова садится, чрезвычайно довольный; потом он рассказывает соседу, что преподаватель его давнишний добрый приятель, расхваливает его ученость, справедливость и многие другие до той поры не известные никому достоинства.
Вот так радеют наши сербы о подрастающем поколении. Но радеть о Вукадине, превозносить его достоинства и умалять недостатки было некому. Сам пустился в плаванье, самому же приходилось и выплывать. И правду сказать, на экзамене он не опорочил свое доброе имя. Многие сдавали вторично и проваливались, так что экзамены напоминали Вифлиемское избиение младенцев, а крики отцов и стенания матерей были точь-в-точь, как в Раме. Чего только не было после экзаменов: и крик, и ругань, и пинки, и плач. Что только не делали ошеломленные и удивленные родители! Одни бранились и кричали на несправедливо придирающихся преподавателей; другие утешали своих провалившихся детей, обещая перевести их в другую школу, где преподаватели лучше и справедливей; третьи, честно признав в душе, на чьей стороне вина, дубасили своих сыновей тут же у ворот школы (а то и в коридоре) и грозили отдать в сапожники; четвертые, наконец, находили в себе столько сил и такта, чтобы дотерпеть до возвращения домой, а там уж доставалось всем: колотили и правого и виноватого.
Только тогда отец понимал вдруг, что сын у него бездельник, а у бездельника сына дура мать, а у них обоих беззаботный глава дома — и метал громы-молнии так, что было слышно через три дома!
— Столько деньжищ убухал на атласы, карандаши да книжки! На кого, милый, убухал?! На бездельника, босяка, что срамит мой дом! Я даю так, чтобы мать не знала, а мать, чтобы я не знал, а ему, бездельнику, раздолье! Просит деньги на атласы да карандаши, а тратит на панораму: ей-богу, окосел, глаза пяля на «Спящую Венеру». Мне, голубчик, стукнуло в иванов день ровно пятьдесят один год, уже, как говорится, пожилой человек,— а я не успел еще
повидать эту самую «Спящую Венеру»; у него же молоко на губах не обсохло, а он там торчит целый божий день! Рассказал мне о моем позоре намедни сосед Настас, у которого бакалея против той самой швабской панорамы, будь она проклята! (И давай опять тузить любителя панорамы и «Спящей Венеры».)
Вукадин же прошел на экзаменах блестяще! Когда директор произносил речь (составил он ее еще восемнадцать лет тому назад, когда стал директором, и с тех пор не поменял в ней ни слова), он похвалил в ней отличников и зачитал фамилии тех, кто награждается книгой за хорошую успеваемость и примерное поведение. Среди них оказался и Вукадин Вуядинович; когда назвали его фамилию, он, широко шагая, приблизился смиренно и стыдливо к столу, где лежали книги. Все глаза были устремлены на него, со всех сторон только и слышалось: «Сирота», «Крестьянский сын», «Молодец!» да аханье. И в то время как разъяренные родители потчевали, по дороге, своих несчастных сыновей тумаками, счастливый сирота Вукадин, провожаемый внимательными и удивленными взглядами горожан, спокойно и гордо шагал домой с подаренными книгами под мышкой.
— Гляди-ка, все эти лоботрясы-баричи провалились, ни один учиться не желает, а крестьянский сын, что при лунном свете штудирует, награду получил! — заметил один.
— Вот из таких-то что-нибудь и выходит,— вставил другой.
А Вукадин, будто и не слышит, размашисто шагает, стыдливо глядя себе по ноги,— ни дать ни взять деревенский новобрачный направляется к невесте.
Все это ему очень помогло, ибо, кроме моральной, он ощутил и материальную поддержку. Акции его начали подниматься. Уже во время каникул он пожинал плоды своих трудов, переписывая бабкам «Сон божьей матери», «Синодики усопших рабов божьих» и разрисовывая их плакучими ивами, благодаря чему он стал весьма популярен среди старух, не пропускавших ни одной субботы, чтобы не побывать на кладбище, не выплакаться там и не утешиться слабой сливовицей. Имел он и несколько кондиций, правда, платили ему немного, но для бережливого молодого человека, каковым был Вукадин, и это было целым состоянием. И Вукадин вместо мешочка, в котором хранил накопленные деньги, приобрел пояс, куда и складывал медяк к медяку, а динары по-прежнему зашивал в куртку. Как бедняк, которому не приходится особенно выбирать, он не брезгал и натурой.
Например, готовя к приемному экзамену сына владельца табачной лавки, Вукадин получал за каждый урок табакерку табаку; перед тем как войти в комнату, он оставлял в лавке порожнюю табакерку, а по окончании урока находил ее полнехонькой; так до конца каникул они и следовали пословице: счет чаще — дружба слаще.
Во втором классе Вукадин обернул скопленные деньги. В начале августа он скупил за безделицу у товарищей старые учебники для первого класса гимназии, а в начале сентября перепродал их за хорошие деньги вновь поступившим, сам же как неимущий и отличный ученик получил казенные для второго класса, в котором и продержался первые два месяца прошлогодним Вукадином с хорошими отметками. Но страсть к стяжательству развивалась в нем слишком бурно, множество кондиций отнимало немало времени, бесконечные похвалы избаловали его и сделали самодовольным — с учением дело шло все хуже и тяжелее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51