святой Созонтий.
— Ого, взял черт душу под заклад, да и сам не рад! Неужто так и написано?! Погляди лучше, дай бог тебе здоровья! Уж не ошибся ли ты?
— Нисколечко,— отвечает писарь,— как мне ошибиться, ежели я три с лишним класса гимназии прошел! Сам министр лучше не прочтет, клянусь богом! Говорю без обмана!
— Э, не стану я хаять Созонтия и его святость,— заметил кум, берясь за баклагу,— но его крестный вряд ли прославился!
— Пощади, кум, избавь, коли в бога веруешь,— просит его Вуядин.— Найди другое имя, дай хоть свое!
— Давал уж раз,— отвечает кум.
— Ничего не поделаешь!— говорит Вуядин.— Пускай двое носят твое имя, только, ради господа, не надо Созонтия! На веки вечные станет посмешищем для всего села. А с меня, ей-богу, и без того срама и глума предовольно.
Думали, гадали, прикладывались по очереди к баклаге, пока наконец не помогла Писарева образованность. Вспомнил он вдруг, что покойного кума кумовой хозяйки звали Вукадином, и предложил дать ребенку это имя. Так же точно прозывался и Вуядинов дед, о котором только и помнили, что зимой он чудесно играл на гуслях, а летом подстерегал на больших дорогах путников и купцов.
Вуядин точно заново на свет божий родился! Был он человек рассудительный. Кум, согласившись окрестить ребенка именем деда, задел его слабую струнку. Вуядин с радостью согласился и даже непрошеный гость показался ему милее; наполнив баклагу ракией, хозяин выпил и пустил ее по кругу, признав наконец как факт рождение тринадцатого.
Однако такое настроение продолжалось недолго. Уже во время обеда в честь кума, после крестин, Вуядина снова охватило отчаяние, и, подобно библейскому праведнику Иову, он возроптал.
— Все же это слишком, брат! — воскликнул он, потряхивая головой и баклагой.
— Ах, кум Вуядин, только бы вы с Радойкой были живы-здоровы, а все прочее пустяки.
— Ладно, когда соседские вдруг повиснут у тебя на шее, все, сколько их есть, а то ведь свои, их кормить надо.
— Эх, кум, что и говорить,— утешает Вуядина кум,— но все от бога, а что от бога, слаще меда. К добру! Спаси бог!
— Эх, кум,— отвечает Вуядин,— далече от меня это добро; а будь оно хоть чуточку ближе, не стряслось бы, кум, такого со мной.
— Ничего-то ты, кум, не разумеешь, кто знает, может, все это и к лучшему.
— А я полагаю,— вмешался писарь, положив себе на тарелку изрядный кус,— что как раз из него, то есть из вышеупомянутого Вукадина, что-нибудь да получится. Всемирная история нас учит, что большие умы и заступники угнетенного люда рождаются не в великолепных дворцах, а в хижинах бедняков. Перелистайте Всемирную историю и вы на каждой странице найдете подтверждение моим словам. Все что ни есть знаменитого и путного, все, братец ты мой, вышло из опанка, из вот лдакой халупы. Ну, спаси бог!— промолвил он и отхлебнул из баклаги.— А ты, Вуядин, запомни хорошенько мои слова, и ежели думаешь, что я подлещиваюсь, спроси меня еще раз, и тогда увидишь, повторю ли я тебе то же самое.
— Слушай, брат,— поддержал писаря кум,— бог знает, что делает, так это и с тобой сейчас.
— Верно, эти самые слова были у меня на языке,— тешил себя Вуядин.— Я тоже твержу: дай боже здоровья мне и моей Радойке, а все прочее чепуха.
— Где кормится дюжина, небось сыт будет и тринадцатый,— продолжал кум.— И поверь, тут какое-то предзнаменование.
— А я о чем сейчас толковал?— вмешался писарь.— О-о-о, пусть только этот малыш вырастет живым и здоровым, он еще прославит твое имя, это я тебе говорю. О-о-о, из него еще получится большой человек.
— Дело темное!— отозвался Вуядин.— Длинным он наверняка будет, это точно — весь наш род таковский, а ежели станет большим человеком — дай бог! Но вряд ли что-нибудь путное в моем доме может родиться.
— Смотри, кум, не греши, не гневи господа,— утешает его кум.— Это благословение божье.
— А справедливо ли, что мой дом от избытка благословений господних стал вроде казармы? Надо же, болезный мой, всех кормить и одевать?! Да мне на одни опанки каждый день по корове надо резать! Это тебе не кролики: чуть появятся на свет, гони их в готовых шубах в лес глодать молодые побеги.
— Э-э, ведь не ты один такой!
— Как не я один! Что ты плетешь!— возражает Вуядин, снова впадая в отчаяние.— Загляни в любой дом в нашем селе, нигде нет такого срама и безобразия, как у меня! Что же это такое, братья, ей-богу! Возьми хотя бы моего тезку Вуядина — у него сын и дочь; рядом с ним, у Петрония,— два сына и дочь; у его соседа Милисава — сын и две дочери; возьми, братец мой, Стоя-дина — три сына и две дочери. А все они побогаче да поплечистее меня, горемыки злосчастного, который перебивается с хлеба на воду, у всех у них ребят поменьше: у кого — двое, у кого — трое, ну пятеро или шестеро, но тринадцати нигде не найдешь — ни в селе, ни в уезде, ни в округе! И куда мне с ними? В доме свободного закутка нет. Разве что, как ласточке, свить им гнезда под стрехой? А писарь здесь заливает, дескать, солнце мне засветит как раз из-за этого тринадцатого!
— Э, я тебе сказал!
— Делать тебе нечего, писарь; знаешь свое двадцать шестое число, вот и зубоскалишь над чужой бедой,— ворчал Вуядин.
— Никакого тут зубоскальства нет, Вуядин, братец милый и родной, а что я сказал, то сказал!— ответил писарь.
— Но откуда ты знаешь? Вычитал где, что ли?
— Да, конечно,— подтвердил писарь.— Или полагаешь, это не записано?
— Как же, очень нужно кому-то записывать Вуяди-ново потомство. Эх, меня не то что люди, господь бог позабыл!
— Ну ладно, сейчас увидишь и ты, кум, и все прочие,
рассказываю ли я сказки или дело говорю. Позови-ка Я ню, пусть быстренько сбегает ко мне.
Пришел Яня, и писарь послал его за книгой.
— Слетай-ка, паренек, ко мне домой,— сказал он,— попроси старую книгу, что висит на стене под иконой святой Параскевы Пятницы, и живо тащи сюда.
Порассуждали еще немного, и вот, запыхавшись, прибежал малый Яня и передал писарю требуемую книгу. Это был Рожданик. Старая толстая книга, каких теперь уже не пишут и какую в наше время нигде и ни за какие деньги не найдешь, обыщи хоть все бакалеи нашего захолустья. Миновали старые времена, не осталось больше ни старых людей, ни старых книг! Ценная книга! А писарь лучше других знает, что стоит эта старинная книга, ни за какие деньги он бы с ней не расстался, ибо она приносила ему хорошие барыши; не соврать бы, но давала она ему, пожалуй, больше, чем все прочие побочные доходы, а это, ей-богу (кто знает писаря), немало. Безвозмездно ее никогда не листали, писарь был человек неразборчивый и неприхотливый — принимал, если не было денег, и натурой. Цыпленка, курочку, лукошко яиц или поросенка, да еще то, что выпьет перед и после чтения. Открыв книгу в каком-нибудь трактирчике, писарь, прежде чем прочитать, что следует, долго ее расхваливал и превозносил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Ого, взял черт душу под заклад, да и сам не рад! Неужто так и написано?! Погляди лучше, дай бог тебе здоровья! Уж не ошибся ли ты?
— Нисколечко,— отвечает писарь,— как мне ошибиться, ежели я три с лишним класса гимназии прошел! Сам министр лучше не прочтет, клянусь богом! Говорю без обмана!
— Э, не стану я хаять Созонтия и его святость,— заметил кум, берясь за баклагу,— но его крестный вряд ли прославился!
— Пощади, кум, избавь, коли в бога веруешь,— просит его Вуядин.— Найди другое имя, дай хоть свое!
— Давал уж раз,— отвечает кум.
— Ничего не поделаешь!— говорит Вуядин.— Пускай двое носят твое имя, только, ради господа, не надо Созонтия! На веки вечные станет посмешищем для всего села. А с меня, ей-богу, и без того срама и глума предовольно.
Думали, гадали, прикладывались по очереди к баклаге, пока наконец не помогла Писарева образованность. Вспомнил он вдруг, что покойного кума кумовой хозяйки звали Вукадином, и предложил дать ребенку это имя. Так же точно прозывался и Вуядинов дед, о котором только и помнили, что зимой он чудесно играл на гуслях, а летом подстерегал на больших дорогах путников и купцов.
Вуядин точно заново на свет божий родился! Был он человек рассудительный. Кум, согласившись окрестить ребенка именем деда, задел его слабую струнку. Вуядин с радостью согласился и даже непрошеный гость показался ему милее; наполнив баклагу ракией, хозяин выпил и пустил ее по кругу, признав наконец как факт рождение тринадцатого.
Однако такое настроение продолжалось недолго. Уже во время обеда в честь кума, после крестин, Вуядина снова охватило отчаяние, и, подобно библейскому праведнику Иову, он возроптал.
— Все же это слишком, брат! — воскликнул он, потряхивая головой и баклагой.
— Ах, кум Вуядин, только бы вы с Радойкой были живы-здоровы, а все прочее пустяки.
— Ладно, когда соседские вдруг повиснут у тебя на шее, все, сколько их есть, а то ведь свои, их кормить надо.
— Эх, кум, что и говорить,— утешает Вуядина кум,— но все от бога, а что от бога, слаще меда. К добру! Спаси бог!
— Эх, кум,— отвечает Вуядин,— далече от меня это добро; а будь оно хоть чуточку ближе, не стряслось бы, кум, такого со мной.
— Ничего-то ты, кум, не разумеешь, кто знает, может, все это и к лучшему.
— А я полагаю,— вмешался писарь, положив себе на тарелку изрядный кус,— что как раз из него, то есть из вышеупомянутого Вукадина, что-нибудь да получится. Всемирная история нас учит, что большие умы и заступники угнетенного люда рождаются не в великолепных дворцах, а в хижинах бедняков. Перелистайте Всемирную историю и вы на каждой странице найдете подтверждение моим словам. Все что ни есть знаменитого и путного, все, братец ты мой, вышло из опанка, из вот лдакой халупы. Ну, спаси бог!— промолвил он и отхлебнул из баклаги.— А ты, Вуядин, запомни хорошенько мои слова, и ежели думаешь, что я подлещиваюсь, спроси меня еще раз, и тогда увидишь, повторю ли я тебе то же самое.
— Слушай, брат,— поддержал писаря кум,— бог знает, что делает, так это и с тобой сейчас.
— Верно, эти самые слова были у меня на языке,— тешил себя Вуядин.— Я тоже твержу: дай боже здоровья мне и моей Радойке, а все прочее чепуха.
— Где кормится дюжина, небось сыт будет и тринадцатый,— продолжал кум.— И поверь, тут какое-то предзнаменование.
— А я о чем сейчас толковал?— вмешался писарь.— О-о-о, пусть только этот малыш вырастет живым и здоровым, он еще прославит твое имя, это я тебе говорю. О-о-о, из него еще получится большой человек.
— Дело темное!— отозвался Вуядин.— Длинным он наверняка будет, это точно — весь наш род таковский, а ежели станет большим человеком — дай бог! Но вряд ли что-нибудь путное в моем доме может родиться.
— Смотри, кум, не греши, не гневи господа,— утешает его кум.— Это благословение божье.
— А справедливо ли, что мой дом от избытка благословений господних стал вроде казармы? Надо же, болезный мой, всех кормить и одевать?! Да мне на одни опанки каждый день по корове надо резать! Это тебе не кролики: чуть появятся на свет, гони их в готовых шубах в лес глодать молодые побеги.
— Э-э, ведь не ты один такой!
— Как не я один! Что ты плетешь!— возражает Вуядин, снова впадая в отчаяние.— Загляни в любой дом в нашем селе, нигде нет такого срама и безобразия, как у меня! Что же это такое, братья, ей-богу! Возьми хотя бы моего тезку Вуядина — у него сын и дочь; рядом с ним, у Петрония,— два сына и дочь; у его соседа Милисава — сын и две дочери; возьми, братец мой, Стоя-дина — три сына и две дочери. А все они побогаче да поплечистее меня, горемыки злосчастного, который перебивается с хлеба на воду, у всех у них ребят поменьше: у кого — двое, у кого — трое, ну пятеро или шестеро, но тринадцати нигде не найдешь — ни в селе, ни в уезде, ни в округе! И куда мне с ними? В доме свободного закутка нет. Разве что, как ласточке, свить им гнезда под стрехой? А писарь здесь заливает, дескать, солнце мне засветит как раз из-за этого тринадцатого!
— Э, я тебе сказал!
— Делать тебе нечего, писарь; знаешь свое двадцать шестое число, вот и зубоскалишь над чужой бедой,— ворчал Вуядин.
— Никакого тут зубоскальства нет, Вуядин, братец милый и родной, а что я сказал, то сказал!— ответил писарь.
— Но откуда ты знаешь? Вычитал где, что ли?
— Да, конечно,— подтвердил писарь.— Или полагаешь, это не записано?
— Как же, очень нужно кому-то записывать Вуяди-ново потомство. Эх, меня не то что люди, господь бог позабыл!
— Ну ладно, сейчас увидишь и ты, кум, и все прочие,
рассказываю ли я сказки или дело говорю. Позови-ка Я ню, пусть быстренько сбегает ко мне.
Пришел Яня, и писарь послал его за книгой.
— Слетай-ка, паренек, ко мне домой,— сказал он,— попроси старую книгу, что висит на стене под иконой святой Параскевы Пятницы, и живо тащи сюда.
Порассуждали еще немного, и вот, запыхавшись, прибежал малый Яня и передал писарю требуемую книгу. Это был Рожданик. Старая толстая книга, каких теперь уже не пишут и какую в наше время нигде и ни за какие деньги не найдешь, обыщи хоть все бакалеи нашего захолустья. Миновали старые времена, не осталось больше ни старых людей, ни старых книг! Ценная книга! А писарь лучше других знает, что стоит эта старинная книга, ни за какие деньги он бы с ней не расстался, ибо она приносила ему хорошие барыши; не соврать бы, но давала она ему, пожалуй, больше, чем все прочие побочные доходы, а это, ей-богу (кто знает писаря), немало. Безвозмездно ее никогда не листали, писарь был человек неразборчивый и неприхотливый — принимал, если не было денег, и натурой. Цыпленка, курочку, лукошко яиц или поросенка, да еще то, что выпьет перед и после чтения. Открыв книгу в каком-нибудь трактирчике, писарь, прежде чем прочитать, что следует, долго ее расхваливал и превозносил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51