Ну, просто не могу! Ведь я, знаешь, и сам крестьянский сын.
— Верю, ты молодец,— сказал молодой человек (а был это, если помните, белокурый студент из прошлой главы),— коль в твои годы не быть идеалистом, то когда же?!
— Как не быть, у меня это в крови!
Потом белокурый спросил: учился ли Вукадин в гимназии и сколько ему лет? Вукадин дал все необходимые сведения. Выяснив все обстоятельства, студент поинтересовался, хватит ли у Вукадина денег съездить в Крагуевац, а если понадобится, то и в Белград, в министерство, чтобы подать прошение.
Услыхав о деньгах, Вукадин согнулся в три погибели, будто его схватили колики, сделал постное лицо и перешел на южное наречие, которым пользовался, когда хотел что-нибудь выпросить (обычно он говорил на восточном), верней, не заговорил, а запел, словно под гусли:
— О каких деньгах говоришь, заклинаю тебя богом великим и сегодняшним черным для меня, горемыки несчастного, днем! И откуда быть у меня деньгам на дорогу, ежели я из бедной семьи, три года мучился у сквалыги, который зажилил даже и мой жалкий заработок, за что ответит перед богом он или его дети!
— Хм! — произнес белокурый.— Дело дрянь! А близких у тебя нет никого?
— Никогошеньки во всем свете, кроме вот тебя сейчас; бог и ты! — пропел Вукадин, скорчив еще более жалкую мину.— Ежели ты не поможешь, останусь навеки и с глазами слепым,— закончил Вукадин и попятился на несколько шагов, словно для того, чтобы предоставить как можно больше места своему будущему благодетелю.
А белокурому жалко; он уже всем сердцем сочувствовал горькой судьбе Вукадина. «Надо помочь, надо во что бы то ни стало помочь»,— думал он и после долгого молчаний и размышлений радостно промолвил:
— Пустяки! Не горюй, устроим! Больше к этим мошенникам ты не вернешься. Я знаю один выход... Только поговорю с друзьями... А ты пока погоди, время терпит.
— Ладно... пожалуйста... вам лучше знать, спасибо вам, как родному, да что там, больше, чем родному! Ладно... а где же мы встретимся и когда?
— Мы тебе сообщим,— сказал белокурый и, отпустив окрыленного надеждой Вукадина, который удалился на цыпочках, отправился к своим друзьям.
Через неделю после этого разговора торговый люд еще издали увидел некоего молодого человека, который спешно расклеивал какие-то указы, и заволновался. Все кинулись со своих мест читать, уж не мобилизация ли опять? Взбудораженные приказчики и подмастерья повскакивали с порогов, кто помчался к налепленным указам, кто к общинному глашатаю, вечно пьяному Жикице, узнать, в чем дело, который год призывают, чтобы захватить на сборное место пару запасных опанок, одеяло, восковую свечу, смену белья да дня на три харчу. Только и слышно, как говорят: «Меня не возьмут, я человек пожилой, не те годы!» И вдруг — какой приятный сюрприз для мирного провинциального городка! Оказывается, это вовсе не указ, а афиши, и на афишах написано (об этом же сообщал и глашатай Жи-кица), что завтра, а именно в воскресенье, в два часа пополудни, в доме газды Йована N будет дано представление. Показан будет «Костреш Арамбаша». Играть и представлять пьесу будут здешние гимназисты и студенты при благосклонном участии мадемуазель Симки, прозванной Севдалинкой, которая после представления споет три песни: «Дева, дева, отчего любить мне запрещаешь?», «Желтеют листья на деревьях» и «Что любовь, неужели ты и здесь, на такой кровати?». Кроме того, в афише было обещано участие Вукадина Вуядиновича, который исполнит под гусли еще нигде не напечатанную песню: «Рабство Сибинянина Янко», и ъ конце перед почтеннейшей публикой бесплатно выступят борцы — кладовщик герцеговинец Риста Тотрк и мясник Билян Дойчинович из Тетова. На этом богатая программа заканчивалась. В примечании сообщалось, что музыканты бесплатно проводят уважаемую публику от дома (собственно, сарая), где состоится представление, по главной улице до здания старой управы. А тотчас под весьма умеренными ценами билетов крупными буквами стояло:
«Весь доход от этого представления в виде первого небольшого вспомоществования идет в пользу даровитого,
1 Севдалинка — любовная народная песня.
жаждущего просвещения неимущего молодого человека, дабы дать ему возможность продолжать учение, к которому он так страстно стремится. Поэтому мы надеемся на широкий отклик».
Все усердно трудились, и студенты и гимназисты. Раздобыли у меховщика обрезки для усов, из дому приволокли нужные костюмы — джубеты, фистаны, материнские либаде, фески, тепелуки, даже фальшивые косы, так что кое-кто из матерей просто с ног сбился в поисках фески или косы; притащили целый арсенал оружия: пистолеты, длинные ружья — арнаутки, кинжалы, широкие кушаки, дамасские сабли и даже одну старую шпагу, какие нынче носят военные аптекари. Вукадин бегал по поручениям, он же лепил на улице плакаты. Тетка Цайка тоже навязалась помогать ребятам, потому что, как она говорила, раз бог не дал своих детей, она любит и чужих, как родных. Цая их одевала, гримировала, прилепливала усы. Лохматый сидел за кассой, а его белобрысый противник, лирический поэт, воспевавший только кладбище, обвитые плющом могильные кресты, желавший себе только смерти и заклинавший нежных сестричек-сербок и сербских молодиц не приходить к нему на могилу и не орошать ее слезами, ибо подобное лицемерие заставит его переворачиваться в гробу, ведь сами же они своей холодностью и равнодушием свели его в могилу,— стыдливый, скромный, как всякий лирический поэт и автор сонетов, он, натурально, не играл, но участвовал в представлении в качестве скромного суфлера.
Представление, к общему удовольствию, удалось на славу.
Публика валом валила, двор был набит битком, не меньше зрителей разместилось в соседских дворах, на крышах сараев, на заборах и шелковицах. Актеры играли с увлечением, только вот усы часто отваливались. Стреляли, убивали, пускалось в ход и холодное и огнестрельное оружие; народу полегло немало, один из убитых так мертвым и скатился прямо в публику. И вообще все шло чин чином, и песни мадемуазель Симки Севдалинки, и песни Вукадина под гусли, и, наконец, борьба.
Пение Симки до того понравилось, что по желанию слушателей она спела и четвертую песню, которую особенно настойчиво требовали, в то время очень популярную: «Возьми ружье, убей меня, любимый мой!» Пера, богатый наследник, войдя в раж, воскликнул: «Эй, деньги — трын-трава!» Публика подхватила и наградила певицу бурными рукоплесканиями. Симка долго кланялась и, пятясь, покинула сцену. Вукадин тоже не ударил в грязь лицом. Он затянул лучшую из всех наших песен, как Сибинянин Янко попал в рабство, а Цмилянич Илия пошел его освобождать. Пел он добрых три четверти часа, пока не застрял, расписывая ужасы на горе Плача, сколько там змей и скорпионов, как воют на них волки и упыри, как ревут львы и медведи и как повсюду белеют кости — скелеты юнаков и их коней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Верю, ты молодец,— сказал молодой человек (а был это, если помните, белокурый студент из прошлой главы),— коль в твои годы не быть идеалистом, то когда же?!
— Как не быть, у меня это в крови!
Потом белокурый спросил: учился ли Вукадин в гимназии и сколько ему лет? Вукадин дал все необходимые сведения. Выяснив все обстоятельства, студент поинтересовался, хватит ли у Вукадина денег съездить в Крагуевац, а если понадобится, то и в Белград, в министерство, чтобы подать прошение.
Услыхав о деньгах, Вукадин согнулся в три погибели, будто его схватили колики, сделал постное лицо и перешел на южное наречие, которым пользовался, когда хотел что-нибудь выпросить (обычно он говорил на восточном), верней, не заговорил, а запел, словно под гусли:
— О каких деньгах говоришь, заклинаю тебя богом великим и сегодняшним черным для меня, горемыки несчастного, днем! И откуда быть у меня деньгам на дорогу, ежели я из бедной семьи, три года мучился у сквалыги, который зажилил даже и мой жалкий заработок, за что ответит перед богом он или его дети!
— Хм! — произнес белокурый.— Дело дрянь! А близких у тебя нет никого?
— Никогошеньки во всем свете, кроме вот тебя сейчас; бог и ты! — пропел Вукадин, скорчив еще более жалкую мину.— Ежели ты не поможешь, останусь навеки и с глазами слепым,— закончил Вукадин и попятился на несколько шагов, словно для того, чтобы предоставить как можно больше места своему будущему благодетелю.
А белокурому жалко; он уже всем сердцем сочувствовал горькой судьбе Вукадина. «Надо помочь, надо во что бы то ни стало помочь»,— думал он и после долгого молчаний и размышлений радостно промолвил:
— Пустяки! Не горюй, устроим! Больше к этим мошенникам ты не вернешься. Я знаю один выход... Только поговорю с друзьями... А ты пока погоди, время терпит.
— Ладно... пожалуйста... вам лучше знать, спасибо вам, как родному, да что там, больше, чем родному! Ладно... а где же мы встретимся и когда?
— Мы тебе сообщим,— сказал белокурый и, отпустив окрыленного надеждой Вукадина, который удалился на цыпочках, отправился к своим друзьям.
Через неделю после этого разговора торговый люд еще издали увидел некоего молодого человека, который спешно расклеивал какие-то указы, и заволновался. Все кинулись со своих мест читать, уж не мобилизация ли опять? Взбудораженные приказчики и подмастерья повскакивали с порогов, кто помчался к налепленным указам, кто к общинному глашатаю, вечно пьяному Жикице, узнать, в чем дело, который год призывают, чтобы захватить на сборное место пару запасных опанок, одеяло, восковую свечу, смену белья да дня на три харчу. Только и слышно, как говорят: «Меня не возьмут, я человек пожилой, не те годы!» И вдруг — какой приятный сюрприз для мирного провинциального городка! Оказывается, это вовсе не указ, а афиши, и на афишах написано (об этом же сообщал и глашатай Жи-кица), что завтра, а именно в воскресенье, в два часа пополудни, в доме газды Йована N будет дано представление. Показан будет «Костреш Арамбаша». Играть и представлять пьесу будут здешние гимназисты и студенты при благосклонном участии мадемуазель Симки, прозванной Севдалинкой, которая после представления споет три песни: «Дева, дева, отчего любить мне запрещаешь?», «Желтеют листья на деревьях» и «Что любовь, неужели ты и здесь, на такой кровати?». Кроме того, в афише было обещано участие Вукадина Вуядиновича, который исполнит под гусли еще нигде не напечатанную песню: «Рабство Сибинянина Янко», и ъ конце перед почтеннейшей публикой бесплатно выступят борцы — кладовщик герцеговинец Риста Тотрк и мясник Билян Дойчинович из Тетова. На этом богатая программа заканчивалась. В примечании сообщалось, что музыканты бесплатно проводят уважаемую публику от дома (собственно, сарая), где состоится представление, по главной улице до здания старой управы. А тотчас под весьма умеренными ценами билетов крупными буквами стояло:
«Весь доход от этого представления в виде первого небольшого вспомоществования идет в пользу даровитого,
1 Севдалинка — любовная народная песня.
жаждущего просвещения неимущего молодого человека, дабы дать ему возможность продолжать учение, к которому он так страстно стремится. Поэтому мы надеемся на широкий отклик».
Все усердно трудились, и студенты и гимназисты. Раздобыли у меховщика обрезки для усов, из дому приволокли нужные костюмы — джубеты, фистаны, материнские либаде, фески, тепелуки, даже фальшивые косы, так что кое-кто из матерей просто с ног сбился в поисках фески или косы; притащили целый арсенал оружия: пистолеты, длинные ружья — арнаутки, кинжалы, широкие кушаки, дамасские сабли и даже одну старую шпагу, какие нынче носят военные аптекари. Вукадин бегал по поручениям, он же лепил на улице плакаты. Тетка Цайка тоже навязалась помогать ребятам, потому что, как она говорила, раз бог не дал своих детей, она любит и чужих, как родных. Цая их одевала, гримировала, прилепливала усы. Лохматый сидел за кассой, а его белобрысый противник, лирический поэт, воспевавший только кладбище, обвитые плющом могильные кресты, желавший себе только смерти и заклинавший нежных сестричек-сербок и сербских молодиц не приходить к нему на могилу и не орошать ее слезами, ибо подобное лицемерие заставит его переворачиваться в гробу, ведь сами же они своей холодностью и равнодушием свели его в могилу,— стыдливый, скромный, как всякий лирический поэт и автор сонетов, он, натурально, не играл, но участвовал в представлении в качестве скромного суфлера.
Представление, к общему удовольствию, удалось на славу.
Публика валом валила, двор был набит битком, не меньше зрителей разместилось в соседских дворах, на крышах сараев, на заборах и шелковицах. Актеры играли с увлечением, только вот усы часто отваливались. Стреляли, убивали, пускалось в ход и холодное и огнестрельное оружие; народу полегло немало, один из убитых так мертвым и скатился прямо в публику. И вообще все шло чин чином, и песни мадемуазель Симки Севдалинки, и песни Вукадина под гусли, и, наконец, борьба.
Пение Симки до того понравилось, что по желанию слушателей она спела и четвертую песню, которую особенно настойчиво требовали, в то время очень популярную: «Возьми ружье, убей меня, любимый мой!» Пера, богатый наследник, войдя в раж, воскликнул: «Эй, деньги — трын-трава!» Публика подхватила и наградила певицу бурными рукоплесканиями. Симка долго кланялась и, пятясь, покинула сцену. Вукадин тоже не ударил в грязь лицом. Он затянул лучшую из всех наших песен, как Сибинянин Янко попал в рабство, а Цмилянич Илия пошел его освобождать. Пел он добрых три четверти часа, пока не застрял, расписывая ужасы на горе Плача, сколько там змей и скорпионов, как воют на них волки и упыри, как ревут львы и медведи и как повсюду белеют кости — скелеты юнаков и их коней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51