Ха-ха-ха! Ну и народ! — и начал креститься левой рукой.
— Почему бы нет? А как ты думаешь? Кого ты считаешь авторитетом? Кого признаешь?
— Никаких авторитетов я не признаю!
— Так-таки никаких?
— Никого, кроме себя! Я для себя самый большой авторитет!
— Тогда ты опираешься на очень глупый авторитет! — сказал белокурый.
— Ах, как же, буду петь под твою дудку!
— Нет, критиковать и низвергать все, как ты!
— Виноват, прошу прощения... Я критикую и анализирую с целью добиться большей глубины познания; и если я что-нибудь низвергаю, то лишь потому, что оно прогнило само по себе и не в силах выдержать рациональную критику. Вот, к примеру, возьмем только что цитированные стихи: «Мир дрожит и сотрясается...» Повтори, пожалуйста!
Белокурый процитировал.
— Значит: мир и вся вселенная дрожат, и если вечный промысл, то есть у поэта это бог, пожелает, то мир и вселенная обратятся в прах... Вот примерно смысл этих строк, не правда ли? Ну, хорошо,— продолжал лохматый и, сдвинув шляпу на затылок, скрестив руки, стал перед белокурым идеалистом,— хорошо! Ну, а что тут возвышенного? Ответь мне, прошу тебя перед всеми. Уж не возвышенна ли сила этого твоего вечного промысла — бога, которая может превратить всю вселенную в горсть пепла, но из которой нельзя и куска мыла сварить? «Мысль абсурдна, говорит
1 Йован Андреевич (1833—1864) — сербский литератор, публицист, лингвист.
Светозар , а именно, это можно только сказать, но представить себе нельзя; а эстетика находит это возвышенным». И вполне естественно... иначе и быть не может. Тот, для кого авторитетами являются всякие там Аристотели, Гегели, Куно Фишеры и tutti quanti2, тот считает это возвышенным! Само собой! — Он засмеялся и похлопал себя по ляжкам.— Писарев...
— Вот еще нашел авторитет — Писарев...
— Писарев! А знаешь ли ты, что он исправил Дрепера!!
— Как бы не так! Его, что ли, слушать?
— Тебе бы это не повредило. Раз уж ничего умней поэзии не избрал, воспевай что-нибудь более разумное, чем любовь, розы и соловьи. Пиши о жизни, милостивый государь, о народе, о его страданиях и бедах, а не о соловьях да розах! Индюк с жирным огузком, окультуренный стебель крапивы важнее, чем все ваши соловьи и розы!
— Правильно,— бросил белокурый,— то же говорит Змай 3 об осле, который съел камышовую свирель:
Неведомо ему вкушать иного наслажденья — Все несъедобное достойно лишь презренья.
— Да одна только «Швея» Джюры4 перетягивает все какие ни на есть «Розы» Змая,— возразил лохматый.
— Хорошо и то и другое! — заметил белокурый.
— Писатель должен, отлично сказал в одном месте, кажется, именно Светозар, воспринимать человеческое бытие во всем разнообразии созданных самой жизнью обстоятельств, понимать порождаемые жизнью потребности и отвечать на вопросы, которые жизнь задает каждую минуту. А это доступно только человеку с современным образованием,— закончил лохматый, и молодежь отошла от лавки газды Милисава.
Вукадин слушал, ничего не понимая, так же как и Йовица. Понимала их, кажется, только Кайчица, потому что, когда бы они ни проходили, она неизменно стояла у иорот.
— Ишь ты, как здорово чешет,— диву давался Вукадин,— и не запнется, точно по книге читает!
1 Светозар Маркович (1846—1875) —сербский философ-материалист, литературный критик, испытавший на себе сильное влияние идеи русских революционных демократов 70-х годов, основоположник материалистической эстетики в Сербии.
tutti quanti — и прочие и прочие (лат.).
3 Йован Йованович-3 м а й (1833—1904) — сербский поэт.
4 Джюра Якшич (1832—1878) —сербский поэт.
— Смотри, расшумелись барчата, точно им все торговые ряды задолжали! — промолвил Йовица.— Глядеть противно.
— А кто это? Писари? — спросил Вукадин.
— Юристы! — продолжая шить, отозвался Йовица.
— Чиновники, что ли?
— Да нет! Только будут чиновниками. Понимаешь, Вукадин, кончат учиться и — кто станет писарем, кто секретарем, кто помощником, кто казначеем, уездным либо окружным начальником, комиссаром и тому подобное. А сейчас они всего-навсего ученики гимназии и юридической школы. Ученики...
— Неужто такая уйма! И все старше меня. И чему они учатся столько?
— Наукам.
— И до каких же пор?
— Да ведь это чиновничьи науки. Все они, брат, лезут в господа, в чиновники, всякий хочет получать жалованье, наградные, и все нашими руками, нашим трудом и потом. Впрочем, почему не брать,— продолжал он, вдевая нитку в иглу,— если можно. А ты не брал бы? И я тоже, если бы кончил школу.
— А долго нужно учиться?
— Да приходится! Начальная школа, а после еще десять лет... Впрочем, можно и меньше. Вот мой двоюродный брат окончил три класса гимназии и вот уже шесть лет служит делопроизводителем в сельской общине. И сейчас три шкуры с крестьян дерет. И денежки водятся, дает под интерес.
— А учиться легко?
— Легко, брат, если только захочешь! И я с грехом пополам один класс гимназии окончил, а дальше не смог. Два года учился, и хоть бы что! А на второй год в петров день пошел ко дну.
— Как это ко дну?
— Наилучшим образом, как осел на льду!
— Честное слово? — с любопытством спросил Вукадин и даже иглу с шитьем опустил.
— Клянусь богом! — ответил Йовица, отложил работу и принялся рассказывать: — Крепко меня отчитали. Директор сказал: «Потерял ты, сынок, право на учение. Ступай теперь домой и постарайся стать прилежным подмастерьем, может, и выйдет из тебя человек. Отечеству, говорит, нужны хорошие мастера. А вы, дети,— и он указал на меня,— не берите пример с Йовицы, чтобы вас не постигло то же самое». Взял я шапку и ушел, а они остались маят да из пустого в порожнее переливать.
— Домой пошел?
— Нет, брат! Какой дом? В тот день вернуться домой к обеду я не посмел, а забрался в ивняк на берегу Моравы, решил утопиться, только бы отцу на глаза не показываться! Но вода была уж очень хороша, и я здорово несколько раз выкупался...
— И не утопился?
— Нет, брат! Говорю же, вода была хороша, обидно было бы не выкупаться. А потом опять же подумал и сказал себе: «Слушай, разве впервинку тебе получать взбучку и за меньшие проступки?»
— И что же ты сделал?
— Дождался, пока смерклось, и пошел домой, эдак «по темноте, чтобы не быть беде», шмыгнул в комнату, и прямехонько под одеяло!
— И без ужина?
— Что ты, пропади он пропадом, этот ужин, только бы отец поостыл... малость потерпеть не беда.
— А отец что?
— Отец, слышу, допытывается обо мне у матери. «Явился ли наконец этот бездельник, несчастье мое и позор? Целый день, говорит, пропадает». А мать отзывается (я все слышу под одеялом): «Не трогай ребенка, спит он, разве ему, говорит, легко? Стыд его заел; мальчик чувствительный, в меня пошел. Оставь его, пусть спит».— «Да какой тут сон,— орет отец, а я, под одеялом, как кот сжался в клубок со страху,— что это на него сегодня такая сонливость напала!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Почему бы нет? А как ты думаешь? Кого ты считаешь авторитетом? Кого признаешь?
— Никаких авторитетов я не признаю!
— Так-таки никаких?
— Никого, кроме себя! Я для себя самый большой авторитет!
— Тогда ты опираешься на очень глупый авторитет! — сказал белокурый.
— Ах, как же, буду петь под твою дудку!
— Нет, критиковать и низвергать все, как ты!
— Виноват, прошу прощения... Я критикую и анализирую с целью добиться большей глубины познания; и если я что-нибудь низвергаю, то лишь потому, что оно прогнило само по себе и не в силах выдержать рациональную критику. Вот, к примеру, возьмем только что цитированные стихи: «Мир дрожит и сотрясается...» Повтори, пожалуйста!
Белокурый процитировал.
— Значит: мир и вся вселенная дрожат, и если вечный промысл, то есть у поэта это бог, пожелает, то мир и вселенная обратятся в прах... Вот примерно смысл этих строк, не правда ли? Ну, хорошо,— продолжал лохматый и, сдвинув шляпу на затылок, скрестив руки, стал перед белокурым идеалистом,— хорошо! Ну, а что тут возвышенного? Ответь мне, прошу тебя перед всеми. Уж не возвышенна ли сила этого твоего вечного промысла — бога, которая может превратить всю вселенную в горсть пепла, но из которой нельзя и куска мыла сварить? «Мысль абсурдна, говорит
1 Йован Андреевич (1833—1864) — сербский литератор, публицист, лингвист.
Светозар , а именно, это можно только сказать, но представить себе нельзя; а эстетика находит это возвышенным». И вполне естественно... иначе и быть не может. Тот, для кого авторитетами являются всякие там Аристотели, Гегели, Куно Фишеры и tutti quanti2, тот считает это возвышенным! Само собой! — Он засмеялся и похлопал себя по ляжкам.— Писарев...
— Вот еще нашел авторитет — Писарев...
— Писарев! А знаешь ли ты, что он исправил Дрепера!!
— Как бы не так! Его, что ли, слушать?
— Тебе бы это не повредило. Раз уж ничего умней поэзии не избрал, воспевай что-нибудь более разумное, чем любовь, розы и соловьи. Пиши о жизни, милостивый государь, о народе, о его страданиях и бедах, а не о соловьях да розах! Индюк с жирным огузком, окультуренный стебель крапивы важнее, чем все ваши соловьи и розы!
— Правильно,— бросил белокурый,— то же говорит Змай 3 об осле, который съел камышовую свирель:
Неведомо ему вкушать иного наслажденья — Все несъедобное достойно лишь презренья.
— Да одна только «Швея» Джюры4 перетягивает все какие ни на есть «Розы» Змая,— возразил лохматый.
— Хорошо и то и другое! — заметил белокурый.
— Писатель должен, отлично сказал в одном месте, кажется, именно Светозар, воспринимать человеческое бытие во всем разнообразии созданных самой жизнью обстоятельств, понимать порождаемые жизнью потребности и отвечать на вопросы, которые жизнь задает каждую минуту. А это доступно только человеку с современным образованием,— закончил лохматый, и молодежь отошла от лавки газды Милисава.
Вукадин слушал, ничего не понимая, так же как и Йовица. Понимала их, кажется, только Кайчица, потому что, когда бы они ни проходили, она неизменно стояла у иорот.
— Ишь ты, как здорово чешет,— диву давался Вукадин,— и не запнется, точно по книге читает!
1 Светозар Маркович (1846—1875) —сербский философ-материалист, литературный критик, испытавший на себе сильное влияние идеи русских революционных демократов 70-х годов, основоположник материалистической эстетики в Сербии.
tutti quanti — и прочие и прочие (лат.).
3 Йован Йованович-3 м а й (1833—1904) — сербский поэт.
4 Джюра Якшич (1832—1878) —сербский поэт.
— Смотри, расшумелись барчата, точно им все торговые ряды задолжали! — промолвил Йовица.— Глядеть противно.
— А кто это? Писари? — спросил Вукадин.
— Юристы! — продолжая шить, отозвался Йовица.
— Чиновники, что ли?
— Да нет! Только будут чиновниками. Понимаешь, Вукадин, кончат учиться и — кто станет писарем, кто секретарем, кто помощником, кто казначеем, уездным либо окружным начальником, комиссаром и тому подобное. А сейчас они всего-навсего ученики гимназии и юридической школы. Ученики...
— Неужто такая уйма! И все старше меня. И чему они учатся столько?
— Наукам.
— И до каких же пор?
— Да ведь это чиновничьи науки. Все они, брат, лезут в господа, в чиновники, всякий хочет получать жалованье, наградные, и все нашими руками, нашим трудом и потом. Впрочем, почему не брать,— продолжал он, вдевая нитку в иглу,— если можно. А ты не брал бы? И я тоже, если бы кончил школу.
— А долго нужно учиться?
— Да приходится! Начальная школа, а после еще десять лет... Впрочем, можно и меньше. Вот мой двоюродный брат окончил три класса гимназии и вот уже шесть лет служит делопроизводителем в сельской общине. И сейчас три шкуры с крестьян дерет. И денежки водятся, дает под интерес.
— А учиться легко?
— Легко, брат, если только захочешь! И я с грехом пополам один класс гимназии окончил, а дальше не смог. Два года учился, и хоть бы что! А на второй год в петров день пошел ко дну.
— Как это ко дну?
— Наилучшим образом, как осел на льду!
— Честное слово? — с любопытством спросил Вукадин и даже иглу с шитьем опустил.
— Клянусь богом! — ответил Йовица, отложил работу и принялся рассказывать: — Крепко меня отчитали. Директор сказал: «Потерял ты, сынок, право на учение. Ступай теперь домой и постарайся стать прилежным подмастерьем, может, и выйдет из тебя человек. Отечеству, говорит, нужны хорошие мастера. А вы, дети,— и он указал на меня,— не берите пример с Йовицы, чтобы вас не постигло то же самое». Взял я шапку и ушел, а они остались маят да из пустого в порожнее переливать.
— Домой пошел?
— Нет, брат! Какой дом? В тот день вернуться домой к обеду я не посмел, а забрался в ивняк на берегу Моравы, решил утопиться, только бы отцу на глаза не показываться! Но вода была уж очень хороша, и я здорово несколько раз выкупался...
— И не утопился?
— Нет, брат! Говорю же, вода была хороша, обидно было бы не выкупаться. А потом опять же подумал и сказал себе: «Слушай, разве впервинку тебе получать взбучку и за меньшие проступки?»
— И что же ты сделал?
— Дождался, пока смерклось, и пошел домой, эдак «по темноте, чтобы не быть беде», шмыгнул в комнату, и прямехонько под одеяло!
— И без ужина?
— Что ты, пропади он пропадом, этот ужин, только бы отец поостыл... малость потерпеть не беда.
— А отец что?
— Отец, слышу, допытывается обо мне у матери. «Явился ли наконец этот бездельник, несчастье мое и позор? Целый день, говорит, пропадает». А мать отзывается (я все слышу под одеялом): «Не трогай ребенка, спит он, разве ему, говорит, легко? Стыд его заел; мальчик чувствительный, в меня пошел. Оставь его, пусть спит».— «Да какой тут сон,— орет отец, а я, под одеялом, как кот сжался в клубок со страху,— что это на него сегодня такая сонливость напала!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51