С тех пор как Вукадин стал получать полное жалованье, его подпись выглядела еще более заковыристой, в завитках да заковыках,— произведение искусства, и только. Сначала она походила не то на ежа, не то на гусеницу, а в последнее время смахивала уже бог знает на что, ничего подобного не найдешь ни в ботанике, ни в зоологии, так что в конце концов Вукадина вызвал столоначальник Васа и укорил его в нескромном пользовании своей подписью: это могут, как пояснил господин Васа, себе позволить только господа министры или равные им сановники.
— Где они, а где ты,— сказал господин Васа.— Когда будешь тем, что они, тогда можешь, но это еще бабушка надвое сказала! Клянусь богом, трудно это, хоть тебе и хочется! Трудно!
И будто в воду глядел господин Васа. Вукадин всегда предпочитал переписывать, а не составлять бумаги, надеясь, что прилежанием и упорством можно добиться многого, особенно если дело касается людей состоятельных, таких, как он, ведь его положение значительно улучшилось после смерти госпожи Настасий, завещавшей ему некоторую сумму денег со словами: «Чувствуя приближение своей кончины, я рада помочь отечеству, оказав небольшое вспомоществование весьма усердному и подающему большие надежды молодому человеку, отдавшему себя государственной службе». И его усердие было для него же лучшей рекомендацией; спустя два года после того, как он стал полноправным практикантом, его назначили шефом практикантов, а еще через два выбрали председателем общества практикантов и преподнесли диплом с огромным количеством эмблем и любезным адресом, в котором на него возлагались большие надежды. Конечно, все эти награды и почести со стороны начальства и коллег были приятны Вукадину, но все же радовали его мало и не могли рассеять горечь оттого, что он вот уже восемь лет сидит в практикантах. Прежняя компания практикантского стола поредела, одни уехали таможенниками, другие отдали богу душу. Теперь только Ротшильд и барон Сине были старше его. Появились молодые люди с университетским образованием, открыто заявлявшие, что все жалованье у них уходит на мелкие расходы — на кофе да на пиво, и не скрывавшие того, что им наплевать, нравится это кому-нибудь или нет. Своим поведением они просто развращали Вукадина. Приходили они в девять, курили в канцелярии, громко прихлебывали кофе, ни дать ни взять эфенди, восседающие в меджлисе на коврике. И самым ужасным было то, что новички очень быстро один за другим получали чины, Вукадина же они прозвали «канцелярской мебелью» и, здороваясь, обращались к нему не «господин шеф», а «как дела, старая хибара?».
— Позор! — частенько говорил Ротшильд.
— Ого, братец мой,— диву давался барон Сине,— эти и тебя, Вукадин, превзошли.
— Что ж,— говорил Вукадин,— легко им быть святыми, ежели их дядя сам господь бог! Братец ты мой! И что только творится! Знаю, голубчик, когда кто пришел. Знаю их, пришли — ничегошеньки не смыслили! Я их учил, что значит «согнуть лист» они о том и понятия не имели. Я растолковал, что такое регистрационная книга входящих и исходящих и где она находится. Спрашивали, что значит «подшить акт», и это я показал. Слушай, чего уж больше, что такое «текущий номер»... даже этого не знали! — гневно крикнул Вукадин.
— Ну, а что я говорил! — сказал Ротшильд барону Сине,— то же самое, как и с нами, ну точь-в-точь! Скольких мы с тобой проводили, ого-го, несть им числа. И хоть бы уважали, пока ты здесь... А то: ты ему хлеба, он тебе камень.
— Ах, мало того! — воскликнул Вукадин.— Явился еще этот студент-юрист, черт его знает кто — вечно таскает с собой книжонку со стихами, кладет ее в ящик и читает во время канцелярских занятий да еще требует: «Прошу тебя, говорит, проверь у меня орфографию и пунктуацию. (Слово в слово, я отлично запомнил.) И поправь, говорит, ты же шеф»,— говорит. Эх, хотелось мне его хватить, как цыган кобылу.
— А почему ты на него не пожаловался?
— Да жаловался,— сказал Вукадин,— на кого только я не жаловался! Я жалуюсь, а они продвигают. Чуть на кого пожалуюсь — повышение уж тут как тут! Тот, что со стихами ходил, явился последний раз, когда получил указ, и обращается ко мне: «Как дела, старая хибара? Больше, говорит, ты мне не шеф. Уезжаю, а ты здесь подохнешь практикантом». А другой мне говорит: «Иди пожалуйся на него!» — «Не хочу я на него жаловаться,— отвечаю,— я такой невезучий, что, если нынче на него пожалуюсь, завтра же его в министры выдвинут, да еще сюда к нам».
— Не беспокойся, и это может статься в нашей стране. И еще как, братец мой, у нас все возможно! — утешает его Ротшильд.
И опять Вукадин в числе великовозрастных. Опять за столом полно более молодых, чем он, практикантов, и все из хороших семей с большими протекциями. Всех их посадили на шею этой несчастной стране, «чтобы ребенок, как говорили родители, не шатался и не бездельничал — пусть хоть на карманные расходы себе заработает». Вукадин по-прежнему оставался шефом практикантов, но овладевшая им в четвертом классе гимназии хандра возвратилась снова и мешала работать, тем более что этому способствовало еще одно доныне незнакомое Вукадину чувство. Вукадин влюбился. Оставшись без надзора своей доброй покровительницы и благодетельницы, ныне покойной госпожи Настасий, в опаснейшем возрасте, он смертельно влюбился. И дело, казалось, было уже наполовину слажено: Вукадин по уши влюбился в дочь немца-скульптора, блондинку с ясными, как весеннее небо, голубыми глазами. Если она шла утром на базар, а Вукадин — в канцелярию, они неизменно встречались, и девушка неизменно бросала на него взгляд. Ах, эти глаза, этот взгляд! При встрече у Вукадина тотчас же пересыхало горло, рот наполнялся слюной, и он никак не мог ее проглотить, колени подкашивались, он не знал, что делать с руками, и потому быстро извлекал табакерку, приглаживал ус и сворачивал цигарку, хотя одна уже дымилась в зубах. «Эх, совсем свела меня с ума эта немочка!» — думал Вукадин, когда она проходила мимо в чистом ситцевом красном платьице в белую горошину. Не находя себе места — ему было мало видеть ее только по утрам,— Вукадин, расфранченный и нарядно причесанный (смочив расческу в сахарной воде, он взбивал волосы, чтобы торчали вихром и прическа лучше сохранялась), заходил иногда в мастерскую ее отца; потому-то его комната была полна гипсовыми Гумбольдтами, Гарибальди, Шиллерами, Гете, Моцартами, какими-то военными в огромных шляпах с алебардами в руках да голенькими детьми, а голова и сердце (а порой и кое-какие переписанные бумаги) — ее сладостным именем. Он знал ее имя. Звали девушку Мальвина.
Однажды в канцелярию собственной персоной вошел сам начальник; при виде его все повскакали с мест.
— Кто переписывал этот акт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51