Прибытие нового практиканта произвело настоящую сенсацию. Еще дня за три, за четыре до его приезда имя Вукадина не сходило с уст многих горожан и горожанок; любопытные судачили о нем в канцеляриях, в кофейнях, в частных домах. Гадали, расспрашивали, надеялись. Допытывались, кто он, каков собой, женат или холост, хорошо ли танцует, веселый ли и так далее.
Практиканты надеялись обрести доброго друга, начальник — способного столичного работника, а госпожа Н. Н.— заполучить в конце-то концов зятя.
— Если уж сейчас не выгорит,— сказала она,— то я уж потеряю всякую надежду выдать свою.
Радовался, сидя и размышляя в своей повозке, и Вукадин: каково-то будет в Т., есть ли там приличные трактиры, который из них лучше всего посещается, найдется ли приличная комната для одинокого, есть ли там белокурая немочка? Да и о чем только не размышляет многолетний практикант на полном окладе, сидя в повозке, которая тем временем уже начала подпрыгивать. Вукадин высунул из Волочка голову, огляделся и увидел, что едет по ужасной мостовой городского предместья. Все чаще и чаще попадались люди, большими и маленькими группами, а стайки цыганской детворы с криками бежали впереди и позади повозки, толкаясь, падая, но не спуская ни на минуту глаз с кнута возницы, и орали во все горло: «Дай, дядя, десять пара купить хлеба».
Повозка въехала в город, дело было в воскресенье после обеда. Горожане разгуливали по улицам, сидели перед домами. Пожилые беседовали о всевозможных полезных средствах гигиены и фармакологии, а молодежь гуляла. Девушки, взявшись под руки, расхаживали по улице и щебетали о прическах, бантиках и о том, какой проказник телеграфист Мика. Когда повозка Вукадина проезжала мимо, сидящие и гуляющие прекращали на минуту беседу, рты закрывались, а взоры с любопытством устремлялись на волочок с одним и тем же вопросом: «Кто это?» — но с различными ответами. Каждый думал что-то свое. Бакалейщик Перица тотчас решил, что это, вероятно, ненавистный приказчик из торговой фирмы Пияде и Букус, который колесил по всей Сербии, собирая деньги за данный в кредит товар; пан Випил, аптекарь, подумал, что едет, по-видимому, государственный фармацевт ревизовать аптеки, а кассир Прока, игравший с парикмахером Гасицей в домино, побледнел и приставил двойную четверку к двойной пустышке, потому что ему показалось, будто это не кто иной, как комиссия, нагрянувшая, чтобы опечатать и проверить кассу; впрочем, и у самого Гасицы екнуло сердце (хотя дело было давнишнее) из-за пиявок, которые он ставил ныне покойному Крсте. И все были приятно удивлены, когда узнали от корчмаря, что приехал всего-навсего практикант. Тотчас же по приезде Вукадин переоделся. Снял запылившийся дорожный костюм, надел праздничный, сшитый в Белграде по последней моде,— и спустился в трактир, а оттуда на улицу, пройтись немного до ужина. Вы представляете себе, до чего он отличался своим костюмом от горожан, на которых по воскресеньям и праздникам можно было видеть все моды, начиная от тридцатых годов до сегодняшнего дня!
Познакомившись тут же с одним из своих коллег, практикантом Икицей, Вукадин прошелся с ним по главной улице. Для такого маленького городка, как Т., это было событием, отовсюду только и слышалось: «Кто это?», «В чем дело?», «Чиновник из столицы!». И Вукадин с удовлетворением отметил, что здешняя публика гораздо учтивее столичной; здесь почти все уступали ему дорогу, не спускали с него глаз, в то время как в Белграде никто ни на кого не обращает внимания. Он с удовлетворением улегся в постель и долго размышлял о новой, предстоящей ему жизни.
Рано утром Вукадин был уже на ногах. И сегодня он надел праздничный костюм, так как должен был идти представляться начальству, после чего он думал тотчас переодеться и отправиться на поиски комнаты, ибо боялся, что, увидев его в хорошей одежде, запросят большую плату, а в стареньком платье легче будет ссылаться на мизерное жалованье и на бедность, которая является естественным следствием его маленького жалованья и большой честности.
Разодевшись, он встретился с Икицей, и они направились в кофейню, куда приходила по утрам пить кофе вся местная интеллигенция. Кофейня с огромной вывеской-картиной над дверью «Бой на Шуматоваце» называлась «У независимой и объединенной Сербии». Здесь по утрам, перед обедом и ужином собирались чиновники, ремесленники и торговцы, здесь было больше всего газет, да и в политике тут лучше разбирались, поскольку сюда приходили самые образованные люди города, пенсионеры Прока, Настас, Аксентий, Радисав и еще кое-кто, все видные, с богатым прошлым люди. Прока охотно рассказывал о Катанском восстании, Настас — о Мектер-баше и князе Милоше, Аксентий — о силе и величии России, о тамошних страшных морозах, а Радисав с гордостью повествовал о том, что в его доме в Белграде жил русский консул Ващенко. Обычно они занимали длинный стол (собственно, два составленных стола) и проводили здесь время с раннего утра до позднего вечера, читали, рассуждали о политике, разгуливали по кофейне, советовали кельнерам вести себя хорошо, как подобает порядочным людям, уважать старших, дабы со временем и самим стать добрыми гражданами. Обычно один читал, а остальные слушали; но что читали утром, обычно к обеду забывали и читали сызнова. Охотнее всего читали о России, о ее успехах или даже неудачах. Когда читал и толковал Аксентий, он уверял, будто все это только политика, ловушка, чтобы затащить неприятеля на тонкий ледок. И начинал плести басни о России, о ее силе, о русском князе, который в лютый мороз сидит у открытого окна и ест мороженое, о зале манежа, который так велик, что в нем проходят экзерциции тридцати тысяч казаков; и о другом еще большем зале, но которого он не видел, а что собственными глазами не видел, о том не хочет говорить. Его слушают до тех пор, пока не покажется, что он хватил через край, о чем ему и скажут, он рассердится, встанет, соберет все свободные газеты, займет очередь на те, которые читают, и углубится в чтение, даже кофе себе не закажет.
— Желаете ли кофе? — спросит кельнер.
— Нет,— ответит Аксентий, протирая очки,— предпочитаю домашний. Когда моя Полексия варит, так я знаю, что пью настоящий! Гроша медного за кофе эта кофейня от меня не видала! — бросит он гордо.— Можешь сам его пить!
Так и сидят до обеда. Кто читает, кто разгуливает, кто чистит мундштук, и все понемногу покашливают. Чем ближе к обеду, тем меньше разговоров о политике. Беседуют больше о рынке, о кухне, о сомах да стерлядях, о том, кто что купил на обед и как только услышат, что в бочонок со свежим пивом вбивается кран, один за другим расходятся по домам, желая друг другу «приятного аппетита».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51