Мастер! Э-гей!
Хозяевам, чьи лавки выходят в этот дворик, уже все понятно, они помалкивают да посмеиваются.
— Эй, что же с бритьем? — опять ревет крестьянин.— Не могу я больше ждать!
В лавках трясутся от смеха.
— Слушай, мастер! (Бранное слово.) Ты что, забыл про меня?!
В лавках покатываются от смеха.
— Послушай, у меня уже руки отваливаются от твоего таза! Отворите-ка! — Он поднимается, хочет выйти, но не
знает, в какую сунуться дверь, и переходит от двери к двери, стучится, пока наконец его не впустят в какую-нибудь другую лавку.
— Что тебе нужно, брат? — спросит хозяин.— Ты как сюда попал?!
— Да ты что, глумишься надо мной?! Что за свинство такое? — орет, точно взбесившись, намыленный.
— Кто глумится?
— Да ты! Кто же еще! — рычит крестьянин, готовый пустить в ход кулаки.
— Почему я? Господь с тобой! — говорит хозяин.— Я тебя вижу первый раз в жизни. И берегись, голубчик, не пробуй меня оскорблять!
Крестьянин вглядывается в хозяина и видит, что и вправду это вовсе не тот человек. Тот был помоложе, и потом это ювелирный магазин, а там была мелочная лавка, он это отлично помнит.
— Что ж, прости пожалуйста,— бормочет намыленный,— обознался.
— Гляди, в другой раз будь осторожнее! — сердито предупреждает ювелир.
— Кто же меня теперь побреет?
— Парикмахер, кто же еще?
— А где он? Скажи, ради самого бога! Сделай милость!
— Да там, через дорогу, на той стороне. Видишь, вон там,— во-оон, где полотенце висит, а на окне полно пиявок.
— Больно далеко!
— Нет, это ты, родимый, далеко забрел, а цирюльня стоит на своем месте.
— Как же я пойду такой страшный по улице?! Перед людьми совестно,— тянет крестьянин и снова принимается ругать того, кто его намылил.
— А ты ближе поищи.
— Да ведь где-то здесь и должен быть тот, кто меня вот так осрамил.
— Что ж, слава богу, глаза у тебя есть, ищи. А я к этому делу непричастен,— понятно?
— Непричастен, братец милый, не дай бог взять грех на душу!
И давай обходить лавку за лавкой, однако ему всюду говорят, что тут не бреют, а «мастера» он не может узнать.
Что делать бедняку на морозе, вот он и пустится, точно затравленный волк, вдоль квартала, туда, где развевается полотенце, а в окне красуются стеклянные банки с пиявками. А в парикмахерской едва сторгуется, чтобы его побрили за два динара. Заплатит бедняга и еще благодарит мастера, что выручил его из беды.
— Не будь тебя,— скажет,— пришлось бы этаким страшилищем в село переть!
— Слушай, родимый,— спросит вдруг, ввалясь в лавку, крестьянин подобного сорта,— найдутся ли у тебя немецкие платки и шали с каймой?
— Головные платки есть всяких видов, и розовые и цветистые, пожалуйте в лавку! — говорит торговец.
— Да не про то я, милый; спрашиваю, дай мне то, что я тебе сказал: шали с каймой и немецкие платки.
— Пожалуйте в лавку, а там уж мы легко договоримся; цветистые гораздо лучше, а розовые у нас имеются такие, каких у самого Ристы Чосо в Белграде не найдешь,— уговаривает его приказчик и тащит в лавку.
— Да не нужны они мне,— говорит крестьянин, упираясь.
— А зачем тебе немецкие понадобились?
— Да не мне, милый,— говорит крестьянин,— а хозяйке. Знаешь, кумимся мы, для кумы наказала в городе купить: шаль, этот самый немецкий платок да еще какие-то круглицы; мол, что-то вроде булавок, но опять же не булавки, а круглицы, мол.
— Э, нету у меня ничего этого, а ежели у меня нет, вряд ли где в другом месте найдется. Такие товары только и Белграде у грека Ламбре и больше нигде... Немецкие платки еще, пожалуй, найдешь, а шалей и круглиц вряд ли.
— Неужто так нигде и нет?
— Разве что не лень тащиться в магазин к Бегуну, у него, может, и найдутся.
— Найдутся, говоришь?
— И верно, брат, совсем из ума вон. У него такие вещи всегда есть в продаже, все на свете найдешь. Все, братец, как в аптеке.
— А где же этот, как ты сказал?
— Бегун, брат, запомни.
— Бегун,— повторяет крестьянин.— Бегун, запомню, конечно, не так уж трудно! Значит, говоришь, Бегуном его звать, а?
— Да, брат, Бегуном прозвали. По-иному никто его и не величает, да и сам он на это имя отзывается.
— И где же его лавка?
— Да здесь, брат. Только придется тебе бежать порядком, далеконько он, совсем в другом конце, третий дом от фонаря.
— Что поделаешь, далеко — недалеко, как есть. Ну, братское тебе спасибо. От фонаря, говоришь? Знаешь, без этих мелочей не смею хозяйке на глаза показаться, она у меня такая лихая, что беда да и только, не дай боже никому. С пустыми руками к ней на глаза — ни-ни-ни! Кумимся, вот и хочет по-городскому одарить. Все торговые ряды на попа поставлю, но принесу ей, что наказала. Бегу-нова, говоришь, лавка, а?
— Вот куда сказано и беги.
Как только крестьянин отходит, сидельцы собираются и начинают с наслаждением наблюдать за ним.
— Бог в помощь,— говорит крестьянин, остановившись перед третьей лавкой от фонаря (который никогда не горит, ибо вскоре после того, как его поставили, пьяные озорники сняли его, а оставшийся столб так и зовут теперь фонарем).
— Что, земляк, в чем дело?
— Здесь лавка Бегуна?
— Нет, родимый, но тут поблизости.
— А мне сказали здесь.
— Был, родимый, здесь, да переехал; не повезло тебе, три недели назад застал бы его еще здесь.
— Где же он?
— Вон видишь телегу у той лавки, один вол стоит, другой лежит. Так вот, четвертая или пятая лавка от телеги и будет Бегунова.
— Знаешь, нужны мне шаль, немецкий платок да круглицы на манер булавок. Согнет меня хозяйка в бараний рог, ежели всего не принесу. Три раза, брат, вдогонку кричала, когда я в город шел: «Если не принесешь — не смей мне на глаза показываться: ошпарю, говорит, тебя кипятком, как рождественского поросенка, коли с пустыми руками явишься». А хозяйка у меня женщина, сурьезная, вот я и бегаю! Смотаюсь и туда, только есть ли? А про ноги и не спрашивай!
— Есть там все на свете,— говорят ему из лавки,— чего душа пожелает, только хватит ли денег и мастер ли ты торговаться?
— Ну уж торговаться дело нехитрое, намучаешься, пока найдешь! А насчет того, чтобы купить, ей-богу, с любым побьюсь об заклад, что меня не объегорить.
— Еще бы, хозяин — с первого взгляда видать. Беги, там все есть.
— Так мне и внизу сказали. Ну, спасибо вам.
И засеменит туда, куда его направили. А там, оказывается, опять ошиблись адресом — еще дальше идти надо. Здесь он слышит, что лавка на другой улице. Там опять, будто он прошел мимо, и так без конца. В одной лавке скажут: «Проскочил, родимый!», а в другой: «Иди еще немного!». Наконец он обходит все торговые ряды из конца в конец да еще две-три соседних улицы в придачу и снова оказывается в первом торговом ряду.
— Бога ради, братец,— прохрипит он, запыхавшись, и валится на порог указанной ему лавки,— это, что ли, лавка Бегуна, скажите, есть у вас шали, немецкие платки и круг-лицы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Хозяевам, чьи лавки выходят в этот дворик, уже все понятно, они помалкивают да посмеиваются.
— Эй, что же с бритьем? — опять ревет крестьянин.— Не могу я больше ждать!
В лавках трясутся от смеха.
— Слушай, мастер! (Бранное слово.) Ты что, забыл про меня?!
В лавках покатываются от смеха.
— Послушай, у меня уже руки отваливаются от твоего таза! Отворите-ка! — Он поднимается, хочет выйти, но не
знает, в какую сунуться дверь, и переходит от двери к двери, стучится, пока наконец его не впустят в какую-нибудь другую лавку.
— Что тебе нужно, брат? — спросит хозяин.— Ты как сюда попал?!
— Да ты что, глумишься надо мной?! Что за свинство такое? — орет, точно взбесившись, намыленный.
— Кто глумится?
— Да ты! Кто же еще! — рычит крестьянин, готовый пустить в ход кулаки.
— Почему я? Господь с тобой! — говорит хозяин.— Я тебя вижу первый раз в жизни. И берегись, голубчик, не пробуй меня оскорблять!
Крестьянин вглядывается в хозяина и видит, что и вправду это вовсе не тот человек. Тот был помоложе, и потом это ювелирный магазин, а там была мелочная лавка, он это отлично помнит.
— Что ж, прости пожалуйста,— бормочет намыленный,— обознался.
— Гляди, в другой раз будь осторожнее! — сердито предупреждает ювелир.
— Кто же меня теперь побреет?
— Парикмахер, кто же еще?
— А где он? Скажи, ради самого бога! Сделай милость!
— Да там, через дорогу, на той стороне. Видишь, вон там,— во-оон, где полотенце висит, а на окне полно пиявок.
— Больно далеко!
— Нет, это ты, родимый, далеко забрел, а цирюльня стоит на своем месте.
— Как же я пойду такой страшный по улице?! Перед людьми совестно,— тянет крестьянин и снова принимается ругать того, кто его намылил.
— А ты ближе поищи.
— Да ведь где-то здесь и должен быть тот, кто меня вот так осрамил.
— Что ж, слава богу, глаза у тебя есть, ищи. А я к этому делу непричастен,— понятно?
— Непричастен, братец милый, не дай бог взять грех на душу!
И давай обходить лавку за лавкой, однако ему всюду говорят, что тут не бреют, а «мастера» он не может узнать.
Что делать бедняку на морозе, вот он и пустится, точно затравленный волк, вдоль квартала, туда, где развевается полотенце, а в окне красуются стеклянные банки с пиявками. А в парикмахерской едва сторгуется, чтобы его побрили за два динара. Заплатит бедняга и еще благодарит мастера, что выручил его из беды.
— Не будь тебя,— скажет,— пришлось бы этаким страшилищем в село переть!
— Слушай, родимый,— спросит вдруг, ввалясь в лавку, крестьянин подобного сорта,— найдутся ли у тебя немецкие платки и шали с каймой?
— Головные платки есть всяких видов, и розовые и цветистые, пожалуйте в лавку! — говорит торговец.
— Да не про то я, милый; спрашиваю, дай мне то, что я тебе сказал: шали с каймой и немецкие платки.
— Пожалуйте в лавку, а там уж мы легко договоримся; цветистые гораздо лучше, а розовые у нас имеются такие, каких у самого Ристы Чосо в Белграде не найдешь,— уговаривает его приказчик и тащит в лавку.
— Да не нужны они мне,— говорит крестьянин, упираясь.
— А зачем тебе немецкие понадобились?
— Да не мне, милый,— говорит крестьянин,— а хозяйке. Знаешь, кумимся мы, для кумы наказала в городе купить: шаль, этот самый немецкий платок да еще какие-то круглицы; мол, что-то вроде булавок, но опять же не булавки, а круглицы, мол.
— Э, нету у меня ничего этого, а ежели у меня нет, вряд ли где в другом месте найдется. Такие товары только и Белграде у грека Ламбре и больше нигде... Немецкие платки еще, пожалуй, найдешь, а шалей и круглиц вряд ли.
— Неужто так нигде и нет?
— Разве что не лень тащиться в магазин к Бегуну, у него, может, и найдутся.
— Найдутся, говоришь?
— И верно, брат, совсем из ума вон. У него такие вещи всегда есть в продаже, все на свете найдешь. Все, братец, как в аптеке.
— А где же этот, как ты сказал?
— Бегун, брат, запомни.
— Бегун,— повторяет крестьянин.— Бегун, запомню, конечно, не так уж трудно! Значит, говоришь, Бегуном его звать, а?
— Да, брат, Бегуном прозвали. По-иному никто его и не величает, да и сам он на это имя отзывается.
— И где же его лавка?
— Да здесь, брат. Только придется тебе бежать порядком, далеконько он, совсем в другом конце, третий дом от фонаря.
— Что поделаешь, далеко — недалеко, как есть. Ну, братское тебе спасибо. От фонаря, говоришь? Знаешь, без этих мелочей не смею хозяйке на глаза показаться, она у меня такая лихая, что беда да и только, не дай боже никому. С пустыми руками к ней на глаза — ни-ни-ни! Кумимся, вот и хочет по-городскому одарить. Все торговые ряды на попа поставлю, но принесу ей, что наказала. Бегу-нова, говоришь, лавка, а?
— Вот куда сказано и беги.
Как только крестьянин отходит, сидельцы собираются и начинают с наслаждением наблюдать за ним.
— Бог в помощь,— говорит крестьянин, остановившись перед третьей лавкой от фонаря (который никогда не горит, ибо вскоре после того, как его поставили, пьяные озорники сняли его, а оставшийся столб так и зовут теперь фонарем).
— Что, земляк, в чем дело?
— Здесь лавка Бегуна?
— Нет, родимый, но тут поблизости.
— А мне сказали здесь.
— Был, родимый, здесь, да переехал; не повезло тебе, три недели назад застал бы его еще здесь.
— Где же он?
— Вон видишь телегу у той лавки, один вол стоит, другой лежит. Так вот, четвертая или пятая лавка от телеги и будет Бегунова.
— Знаешь, нужны мне шаль, немецкий платок да круглицы на манер булавок. Согнет меня хозяйка в бараний рог, ежели всего не принесу. Три раза, брат, вдогонку кричала, когда я в город шел: «Если не принесешь — не смей мне на глаза показываться: ошпарю, говорит, тебя кипятком, как рождественского поросенка, коли с пустыми руками явишься». А хозяйка у меня женщина, сурьезная, вот я и бегаю! Смотаюсь и туда, только есть ли? А про ноги и не спрашивай!
— Есть там все на свете,— говорят ему из лавки,— чего душа пожелает, только хватит ли денег и мастер ли ты торговаться?
— Ну уж торговаться дело нехитрое, намучаешься, пока найдешь! А насчет того, чтобы купить, ей-богу, с любым побьюсь об заклад, что меня не объегорить.
— Еще бы, хозяин — с первого взгляда видать. Беги, там все есть.
— Так мне и внизу сказали. Ну, спасибо вам.
И засеменит туда, куда его направили. А там, оказывается, опять ошиблись адресом — еще дальше идти надо. Здесь он слышит, что лавка на другой улице. Там опять, будто он прошел мимо, и так без конца. В одной лавке скажут: «Проскочил, родимый!», а в другой: «Иди еще немного!». Наконец он обходит все торговые ряды из конца в конец да еще две-три соседних улицы в придачу и снова оказывается в первом торговом ряду.
— Бога ради, братец,— прохрипит он, запыхавшись, и валится на порог указанной ему лавки,— это, что ли, лавка Бегуна, скажите, есть у вас шали, немецкие платки и круг-лицы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51