.. Здесь к нему подошел наконец один из устроителей и спросил: много ли ему осталось? Вукадин с гордостью заявил, что еще дважды столько. Тогда устроитель остановил Вукадина, и ему пришлось ограничиться всего тремя строками:
От меня песня, от бога здоровье! Всем вам, братья, здоровья и веселья! Мне врали, а я подвираю.
Публика проводила его столь же бурно. И тотчас, согласно программе, схватились Билян Дойчинович и Ри-ста Тотрк. Понравилась публике и борьба, правда, когда кладовщик Риста поборол мясника Биляна, она чуть было не перешла в заправдашнюю драку; рука Биляна потянулась за ножом, а Риста выхватил скамью из первого ряда, с которой, как горох, посыпались тщедушный аптекарь Цибулка, его супруга и еще кто-то из местной знати. Но тут вмешались все зрители и заставили их помириться; борцы поцеловались, побратались, а Риста даже признал, что Билян поскользнулся.
Произошла еще одна неприятность, но и она была быстро сглажена. Не понравилось представление местному воротиле газде Любисаву. Все уже начали расходиться, а он с женой и дочерью все сидит. «Сиди, говорит, пускай себе уходят, еще не конец!» Ждал он всенепременного «Табло, освещенного бенгальским огнем» и, конечно, не дождался. Напрасно его успокаивали, убеждали, что этого ие будет, он стоял на своем, уверяя, что раньше, какое бы он ни смотрел представление, бенгальский огонь зажигали, и поднял страшный шум — пришлось вернуть уплаченные им за билеты деньги, и только тогда он успокоился и поднялся с места, все еще ворча:
«Да, в старину все было по-иному и намного лучше!..»
Публика расходилась под музыку оркестра, сопровождавшего ее до старой управы.
Сразу после представления подсчитали выручку, вычли
весьма незначительные расходы, чистой прибыли оказалось сто тринадцать грошей и двадцать пара.
За расходы и вообще за кассу отвечал вихрастый реалист-критик; отчитываясь, он кое-как свел концы с концами — не хватало всего двадцати семи грошей. Но все загорланили, зашумели, так что часть зрителей решила, что представление не кончено, и повернула назад. Послышались возгласы: «Позор! Деньги на кон!» Впрочем, когда вихрастый напомнил, что он просидел весь день на сквозняке, продавая у ворот билеты, и, может быть, еще и заболеет и, почем знать, даже головой поплатится,— контроль признал счета правильными и отпустил его с миром. Вычли еще двадцать семь грошей и чистый приход — восемьдесят шесть грошей и двадцать пара — вручили благодарному Вукадину с пожеланием, которое высказал от лица всех устроителей и участников лохматый реалист, оправдать их надежды и стать полезным, деятельным и видным членом общества. Ведь не раз уже бывало, добавил лохматый, что бедняк прославлял свою семью, село, уезд, округ и даже родину. Вукадин принял деньги с благодарностью, пообещал все исполнить и ссыпал их в сумку к заработанным у газды Милисава пяти дукатам и двум рублям.
Два дня спустя, распрощавшись со студентами и гимназистами, Вукадин отправился пешком в Крагуевац.
Числа двадцатого августа он явился в гимназию. Представил школьное свидетельство, а еще два дня спустя, по требованию дирекции, и метрику. Узнав из нее, что Вукадину без месяца шестнадцать лет, его вызвал глава учительского совета гимназии, чтобы лично посмотреть, кто он и что.
— Ты деревенский? — спросил преподаватель, держа в руке какую-то травинку.
— Да! — сказал Вукадин.
— Тогда ты, конечно, знаешь, как это называется?
— Это, что ли?.. Ну, травка.
— Э, травка!., все травка, это генеральное название... я и без тебя знаю. Но как ее крестьяне называют?
— Зовут еще и бехар.
— Какой там бехар! — рявкнул преподаватель.— Знаю я, что такое бехар... бехар совсем другое! Назови его общее имя? — И продолжал уже мягче:— Понимаешь, одно растение мы называем розой, другое бальзамином, васильком, богородичной травкой, фиалкой и так далее... А вот как его зовут, не знаешь? По-латыни оно называется Primula alpina, цветет в июне.
— Нет, ей-богу, не знаю.
— А скажи-ка, пожалуйста, как называется вон та птица? — И он указал ему на какую-то птицу.
— Да трясогузка.
— А нет ли в народе еще какого-нибудь названия, этак поблагозвучнее, попристойнее?
— Вроде нету.
— Э, брось свое «вроде», скажи определенно: знаешь или не знаешь!
— Да трясогузка, как же еще, тоже еще птица! Хватит с нее и одного имени!
— Неужели ты так-таки никогда и не видел это растение? Неужели так-таки никто из твоих мест не знает его названия, народного названия: как зовут его тамошние крестьяне?! Ты ведь из тех мест, где буйная вегетация, альпийская флора, а этот экземпляр как раз оттуда. Неужели никто не знает?
— Вроде никто.
— Как же, так я тебе и поверю, что никто не знает! Если ты невежда, думаешь, верно, что и весь округ таковский! — сердито крикнул преподаватель.— Неужто так-таки никто и не знает названия этого прекрасного растения! — воскликнул он уже мягче, глядя на растение с глубоким, свойственным только ботаникам умилением.
— Да знаешь, земля у нас гористая, скудная, человек бьется с нуждой, некогда ему волыниться с пустяковинами, всякими там травками! Может, и знает какая бабка-знахарка. А другие попусту такой ерундой не занимаются.
— Что попусту... как попусту! Какой ерундой?! — разорался преподаватель.— Пошел вон, с глаз долой! Подумать только! Такой замечательный и редкий экземпляр, которого, несомненно, нет даже в венском гербарии, а он мелет, что ему, мол, некогда заниматься пустяковинами. Пустяковинами! Ах, Панчич, Панчич, видишь ли ты позор своей Сербии!.. Ничего и никогда из нас, сербов, не получится!.. Ступай, уходи, не годишься ты для школы!
— Но, господин, прошу тебя, как брата.
— Нет! — крикнул раздраженный природовед и с помощью служителя вытолкал его за дверь.
И бедняга Вукадин, как ему казалось, ни за что ни про что очутился на улице. Но и преподаватель чувствовал себя не лучше. Дрожа от ярости, в отчаянии за будущность сербского народа, он воскликнул еще раз: «Ничего из нас не получится», а затем забегал по канцелярии, вздыхая выкрикивая в горестном патриотическом порыве:
— Ничего, ничего не получится!.. Хотим стать Пьемонтом, а до сих пор не имеем благопристойного названия и для трясогузки!.. Ничего не получится!.. Это не имя, а отвратительное — как сказали бы немцы — «шпицнаме»!..1 Бедная птица!..— промолвил он, глядя на чучело трясогузки.
Он был страшно зол. И когда в тот же день на собрании обсуждался вопрос о Вукадине, он решительно высказался против его приема в гимназию.
— Я думаю,— сказал он,— что принимать не следует. Во-первых, потому что он переросток... во-вторых,— хотя это мое сугубо личное убеждение,— этот юноша настоящий кретин.
— Ну, ну! — возразил филолог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
От меня песня, от бога здоровье! Всем вам, братья, здоровья и веселья! Мне врали, а я подвираю.
Публика проводила его столь же бурно. И тотчас, согласно программе, схватились Билян Дойчинович и Ри-ста Тотрк. Понравилась публике и борьба, правда, когда кладовщик Риста поборол мясника Биляна, она чуть было не перешла в заправдашнюю драку; рука Биляна потянулась за ножом, а Риста выхватил скамью из первого ряда, с которой, как горох, посыпались тщедушный аптекарь Цибулка, его супруга и еще кто-то из местной знати. Но тут вмешались все зрители и заставили их помириться; борцы поцеловались, побратались, а Риста даже признал, что Билян поскользнулся.
Произошла еще одна неприятность, но и она была быстро сглажена. Не понравилось представление местному воротиле газде Любисаву. Все уже начали расходиться, а он с женой и дочерью все сидит. «Сиди, говорит, пускай себе уходят, еще не конец!» Ждал он всенепременного «Табло, освещенного бенгальским огнем» и, конечно, не дождался. Напрасно его успокаивали, убеждали, что этого ие будет, он стоял на своем, уверяя, что раньше, какое бы он ни смотрел представление, бенгальский огонь зажигали, и поднял страшный шум — пришлось вернуть уплаченные им за билеты деньги, и только тогда он успокоился и поднялся с места, все еще ворча:
«Да, в старину все было по-иному и намного лучше!..»
Публика расходилась под музыку оркестра, сопровождавшего ее до старой управы.
Сразу после представления подсчитали выручку, вычли
весьма незначительные расходы, чистой прибыли оказалось сто тринадцать грошей и двадцать пара.
За расходы и вообще за кассу отвечал вихрастый реалист-критик; отчитываясь, он кое-как свел концы с концами — не хватало всего двадцати семи грошей. Но все загорланили, зашумели, так что часть зрителей решила, что представление не кончено, и повернула назад. Послышались возгласы: «Позор! Деньги на кон!» Впрочем, когда вихрастый напомнил, что он просидел весь день на сквозняке, продавая у ворот билеты, и, может быть, еще и заболеет и, почем знать, даже головой поплатится,— контроль признал счета правильными и отпустил его с миром. Вычли еще двадцать семь грошей и чистый приход — восемьдесят шесть грошей и двадцать пара — вручили благодарному Вукадину с пожеланием, которое высказал от лица всех устроителей и участников лохматый реалист, оправдать их надежды и стать полезным, деятельным и видным членом общества. Ведь не раз уже бывало, добавил лохматый, что бедняк прославлял свою семью, село, уезд, округ и даже родину. Вукадин принял деньги с благодарностью, пообещал все исполнить и ссыпал их в сумку к заработанным у газды Милисава пяти дукатам и двум рублям.
Два дня спустя, распрощавшись со студентами и гимназистами, Вукадин отправился пешком в Крагуевац.
Числа двадцатого августа он явился в гимназию. Представил школьное свидетельство, а еще два дня спустя, по требованию дирекции, и метрику. Узнав из нее, что Вукадину без месяца шестнадцать лет, его вызвал глава учительского совета гимназии, чтобы лично посмотреть, кто он и что.
— Ты деревенский? — спросил преподаватель, держа в руке какую-то травинку.
— Да! — сказал Вукадин.
— Тогда ты, конечно, знаешь, как это называется?
— Это, что ли?.. Ну, травка.
— Э, травка!., все травка, это генеральное название... я и без тебя знаю. Но как ее крестьяне называют?
— Зовут еще и бехар.
— Какой там бехар! — рявкнул преподаватель.— Знаю я, что такое бехар... бехар совсем другое! Назови его общее имя? — И продолжал уже мягче:— Понимаешь, одно растение мы называем розой, другое бальзамином, васильком, богородичной травкой, фиалкой и так далее... А вот как его зовут, не знаешь? По-латыни оно называется Primula alpina, цветет в июне.
— Нет, ей-богу, не знаю.
— А скажи-ка, пожалуйста, как называется вон та птица? — И он указал ему на какую-то птицу.
— Да трясогузка.
— А нет ли в народе еще какого-нибудь названия, этак поблагозвучнее, попристойнее?
— Вроде нету.
— Э, брось свое «вроде», скажи определенно: знаешь или не знаешь!
— Да трясогузка, как же еще, тоже еще птица! Хватит с нее и одного имени!
— Неужели ты так-таки никогда и не видел это растение? Неужели так-таки никто из твоих мест не знает его названия, народного названия: как зовут его тамошние крестьяне?! Ты ведь из тех мест, где буйная вегетация, альпийская флора, а этот экземпляр как раз оттуда. Неужели никто не знает?
— Вроде никто.
— Как же, так я тебе и поверю, что никто не знает! Если ты невежда, думаешь, верно, что и весь округ таковский! — сердито крикнул преподаватель.— Неужто так-таки никто и не знает названия этого прекрасного растения! — воскликнул он уже мягче, глядя на растение с глубоким, свойственным только ботаникам умилением.
— Да знаешь, земля у нас гористая, скудная, человек бьется с нуждой, некогда ему волыниться с пустяковинами, всякими там травками! Может, и знает какая бабка-знахарка. А другие попусту такой ерундой не занимаются.
— Что попусту... как попусту! Какой ерундой?! — разорался преподаватель.— Пошел вон, с глаз долой! Подумать только! Такой замечательный и редкий экземпляр, которого, несомненно, нет даже в венском гербарии, а он мелет, что ему, мол, некогда заниматься пустяковинами. Пустяковинами! Ах, Панчич, Панчич, видишь ли ты позор своей Сербии!.. Ничего и никогда из нас, сербов, не получится!.. Ступай, уходи, не годишься ты для школы!
— Но, господин, прошу тебя, как брата.
— Нет! — крикнул раздраженный природовед и с помощью служителя вытолкал его за дверь.
И бедняга Вукадин, как ему казалось, ни за что ни про что очутился на улице. Но и преподаватель чувствовал себя не лучше. Дрожа от ярости, в отчаянии за будущность сербского народа, он воскликнул еще раз: «Ничего из нас не получится», а затем забегал по канцелярии, вздыхая выкрикивая в горестном патриотическом порыве:
— Ничего, ничего не получится!.. Хотим стать Пьемонтом, а до сих пор не имеем благопристойного названия и для трясогузки!.. Ничего не получится!.. Это не имя, а отвратительное — как сказали бы немцы — «шпицнаме»!..1 Бедная птица!..— промолвил он, глядя на чучело трясогузки.
Он был страшно зол. И когда в тот же день на собрании обсуждался вопрос о Вукадине, он решительно высказался против его приема в гимназию.
— Я думаю,— сказал он,— что принимать не следует. Во-первых, потому что он переросток... во-вторых,— хотя это мое сугубо личное убеждение,— этот юноша настоящий кретин.
— Ну, ну! — возразил филолог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51