— Не соскучился я и по Лайме, толком и не помню, которая из остальных двух, еще не показавшихся Владиных сожительниц Лайма — длинная, с проволочной, небрежно причесанной гривой (готовые мужские костюмы и пальто!) или длинная, в парике, похожем на эмалированную кастрюлю (отдел "Рыба", блат на селедку!)?
— Лежит в лежку. Ты, кстати, не умеешь лечить мигрень? Садись, садись! Не поверю, что явился без эликсира жизни.
Уж эта зубастая Мяйле! Словно знает, какая забота меня гложет. Ловко смахнула с тахты халатик, чулки сунула продолжающей вытираться Дане. В угловой комнатке, за облепленной фотографиями кино
звезд дверью, вздыхала Лайма, а может, и Влада ждущая специального приглашения. Подождет!
Выставил со стуком бутылку, небрежно бросил на стол коробку конфет, будто сверкали в ней бриллианты или жемчуга, а сам я был султаном нефтяного островка. Вездесущий, неотступно наблюдающий за мной спутник хохотал, схватившись за животик. Далеко мне было до шика пьяных сантехников, Мяйле сочувственно вздохнула, однако я привлек новых зрителей. Покачивая бедрами, уперев в бок руку, выплыла из угловушки незнакомая девица с красивым наштукатуренным лицом.
— Ромуальда, новенькая. Пошла в консерваторию, прошла в фирменную булочную! — Мяйле сделала книксен перед девушкой, потом передо мной. — Знакомься — Риголетто.
— Ригас, — пробормотал я. Терпеть не могу свое полное имя в чужих устах.
— А прелестно звучит! — Ромуальда завращала глазными яблоками, перестарается, и выскочат они из зелено-синих ям. Сразу же стало ясно, почему не приняли ее в консерваторию. — Настоящее ваше имя или псевдоним?
— Один из псевдонимов, — хихикнула Мяйле.
— Вы писатель? Журналист? Не говорите, сама угадаю!
Не иначе, во сне померещилось бедняжке подобное — встретить знаменитость и накрепко в нее вцепиться.
— Я видела вашу фотографию, правда в профиль... Вы поставили "Битву при Жальгирисе"? Нар»? Так кто же вы?
— Сам сеньор Феллини! Неужели не узнала? Только ты, Ромуальда, опоздала. Сердечко маэстро принадлежит другой. — Мяйле издевалась над нами обоими, девушки прыскали, посасывая мои конфеты.
— Никогда не поздно, — скромно и разумно парировала Ромуальда, опустив свои красивые глаза. — Мало ли покупателей на меня пялится. Некоторые даже пирожные на прилавке оставляют.
— Он свои пирожные на другом прилавке оставил!
— Хэлло, сестрички! Неужто вы Владу за обедом съели? — Время прекращать комедию, но боюсь, то, что я узнаю, едва ли обрадует меня — не к добру кусается Мяйле, не к добру они темнят.
— Маэстро ясновидец, не так ли? Долгонько дожидались, пока он по Владе соскучится! — Теперь Мяйле
выступала не только от собственного лица, но и от имени Дануте, и Лаймы, и той, безымянной, в парике кастрюлей, и даже этой накрашенной полуидиотки.
— Не кривляйся, акулья пасть! Где Влада?
— Теперь в ее кроватке Ромуальда!
— А Влада — ха! — в чьей? — Так и вижу со стороны свою наглую подхалимскую морду.
— У Владочки нашей другое на уме. Как можно больше кислорода!
— Воздух у вас действительно не того! — Я встал, не ожидая детальных объяснений.
— Иди-ка ты... вон! И захвати свои пол-литра! Пригодится в другом общежитии. Привыкли за бутылочку, за конфетки... Ненавижу вас всех! Девочки, смотрите и запоминайте... Будущий папаша во всей красе!
Плетусь назад, будто мне под вздох врезали, а потом еще головой об стену били. В глазах темно, все вокруг какое-то искаженное, нереальное. Двор сузился и словно в тартарары провалился, в глубь земных недр. Не двор — туннель в зыбкой мгле, и я не могу найти точку опоры. Шатаюсь вместе с землей, мысли в голове путшотся, бьются друг о друга. И — в осколки, кроме одной: "Все кончено, Риголетто!" Как будто заело пластинку, вертится и вертится эта оперная фраза: "Все кончено, Риголетто!" Я не протестую против Риголетто — не все ли теперь равно? — только растираю каплю на щеке. Удивленно нюхаю ладонь — так поступал в детстве, острекавшись крапивой или ободравшись о ржавую проволоку. Слезы? Реву, как маленький? Еще умею плакать? Пораженный своими способностями, забываю даже о проваливающемся в глубь земли туннеле.
— Что случилось, молодой человек? — спросили, как ребенка. Не должен был бы я уже интересовать посторонних, однако интересую. Голос шел от клена, с отполированной скамейки, женщина в белой блузке все еще торчит там, сейчас поднимется, поплетется следом, волоча короткую ногу. Исчезнуть, растаять в толчее улицы, пока не засосала ничего не требующая взамен доброжелательность!.. Но меня как бы несет волна, прибивает против воли к скамейке, отполированная доска скрипит подо мной, и я уже не сомневаюсь: есть в мире такая доброта, какой одаривают нас горы и моря, хотя видим их только на экране, такая,
как редкоземельные элементы таблицы Менделеева, в чистом виде в природе не существующие!
— Добрый вечер, — говорю я не своим, то есть не вежливо-насмешливым, а глухим голосом преступника. — Не видели случайно Владу?
— Владочку? Видела, как не видать!
— Где она... Влада? — Выговариваю имя и улавливаю теплый запах — так пахли ее разогретые солнцем волосы летним днем на ржаном поле...
— Не знаешь, дорогой? К матери уехала.
— Беда какая или что?
— Какая беда у молодых — не прежние времена. Ребеночка ждет.
— Ребеночка?
— Ребеночка — радость великую! Говорят, ему чистый воздух нужен.
— Чистый воздух? Он же еще не родился.
— А такому больше всего воздуха-то и надо. Уехала наша Владочка дышать...
— Ничего не просила... передать? — Растроганный заботливостью Влады, я наконец осознаю чрезвычайную важность чистого воздуха.
— Вроде бы ничего. — Боль вонзается в висок, пот струится по шее, по бороздке на груди.
— Обо мне не вспоминала?
— Люблю, сказала, не хочу Риголетто надоедать,
— Чтобы она мне надоела? Никогда! — Я возмущен девушкой, которая уже не Влада, а Владочка и за двоих дышит воздухом.
— Говорила я ей, а она: времени у него нет.
— Святая истина! — Я радуюсь тому, что оправдан, и склоняюсь к её руке — поцёловать, как никогда матери не целовал. — Действительно, даже подумать о значении чистого воздуха для будущих поколений нет времени! Но отныне все изменится! Я... то есть мы с Владой... то есть с Владочкой...
Отдернул руку, как от капкана — скамейка пуста, на спинке белая тряпка: платок или полотенце; возле кустов у стены дома топчется мужик в зеленой рубашке — боится, как бы не сунулся в его "Запорожец"? Дуй, парень, отсюда, пока вором не обозвали... Этого еще не хватало! Бросаюсь на улицу, не особенно светло и здесь, но не мерещится, как во дворе, что ты в туннеле или в лабиринте. Тьфу, какой там, к черту, лабиринт — так, дыра, истоптанная, стиснутая кирпичными стенами, кишащая днем людьми, словно муравьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— Лежит в лежку. Ты, кстати, не умеешь лечить мигрень? Садись, садись! Не поверю, что явился без эликсира жизни.
Уж эта зубастая Мяйле! Словно знает, какая забота меня гложет. Ловко смахнула с тахты халатик, чулки сунула продолжающей вытираться Дане. В угловой комнатке, за облепленной фотографиями кино
звезд дверью, вздыхала Лайма, а может, и Влада ждущая специального приглашения. Подождет!
Выставил со стуком бутылку, небрежно бросил на стол коробку конфет, будто сверкали в ней бриллианты или жемчуга, а сам я был султаном нефтяного островка. Вездесущий, неотступно наблюдающий за мной спутник хохотал, схватившись за животик. Далеко мне было до шика пьяных сантехников, Мяйле сочувственно вздохнула, однако я привлек новых зрителей. Покачивая бедрами, уперев в бок руку, выплыла из угловушки незнакомая девица с красивым наштукатуренным лицом.
— Ромуальда, новенькая. Пошла в консерваторию, прошла в фирменную булочную! — Мяйле сделала книксен перед девушкой, потом передо мной. — Знакомься — Риголетто.
— Ригас, — пробормотал я. Терпеть не могу свое полное имя в чужих устах.
— А прелестно звучит! — Ромуальда завращала глазными яблоками, перестарается, и выскочат они из зелено-синих ям. Сразу же стало ясно, почему не приняли ее в консерваторию. — Настоящее ваше имя или псевдоним?
— Один из псевдонимов, — хихикнула Мяйле.
— Вы писатель? Журналист? Не говорите, сама угадаю!
Не иначе, во сне померещилось бедняжке подобное — встретить знаменитость и накрепко в нее вцепиться.
— Я видела вашу фотографию, правда в профиль... Вы поставили "Битву при Жальгирисе"? Нар»? Так кто же вы?
— Сам сеньор Феллини! Неужели не узнала? Только ты, Ромуальда, опоздала. Сердечко маэстро принадлежит другой. — Мяйле издевалась над нами обоими, девушки прыскали, посасывая мои конфеты.
— Никогда не поздно, — скромно и разумно парировала Ромуальда, опустив свои красивые глаза. — Мало ли покупателей на меня пялится. Некоторые даже пирожные на прилавке оставляют.
— Он свои пирожные на другом прилавке оставил!
— Хэлло, сестрички! Неужто вы Владу за обедом съели? — Время прекращать комедию, но боюсь, то, что я узнаю, едва ли обрадует меня — не к добру кусается Мяйле, не к добру они темнят.
— Маэстро ясновидец, не так ли? Долгонько дожидались, пока он по Владе соскучится! — Теперь Мяйле
выступала не только от собственного лица, но и от имени Дануте, и Лаймы, и той, безымянной, в парике кастрюлей, и даже этой накрашенной полуидиотки.
— Не кривляйся, акулья пасть! Где Влада?
— Теперь в ее кроватке Ромуальда!
— А Влада — ха! — в чьей? — Так и вижу со стороны свою наглую подхалимскую морду.
— У Владочки нашей другое на уме. Как можно больше кислорода!
— Воздух у вас действительно не того! — Я встал, не ожидая детальных объяснений.
— Иди-ка ты... вон! И захвати свои пол-литра! Пригодится в другом общежитии. Привыкли за бутылочку, за конфетки... Ненавижу вас всех! Девочки, смотрите и запоминайте... Будущий папаша во всей красе!
Плетусь назад, будто мне под вздох врезали, а потом еще головой об стену били. В глазах темно, все вокруг какое-то искаженное, нереальное. Двор сузился и словно в тартарары провалился, в глубь земных недр. Не двор — туннель в зыбкой мгле, и я не могу найти точку опоры. Шатаюсь вместе с землей, мысли в голове путшотся, бьются друг о друга. И — в осколки, кроме одной: "Все кончено, Риголетто!" Как будто заело пластинку, вертится и вертится эта оперная фраза: "Все кончено, Риголетто!" Я не протестую против Риголетто — не все ли теперь равно? — только растираю каплю на щеке. Удивленно нюхаю ладонь — так поступал в детстве, острекавшись крапивой или ободравшись о ржавую проволоку. Слезы? Реву, как маленький? Еще умею плакать? Пораженный своими способностями, забываю даже о проваливающемся в глубь земли туннеле.
— Что случилось, молодой человек? — спросили, как ребенка. Не должен был бы я уже интересовать посторонних, однако интересую. Голос шел от клена, с отполированной скамейки, женщина в белой блузке все еще торчит там, сейчас поднимется, поплетется следом, волоча короткую ногу. Исчезнуть, растаять в толчее улицы, пока не засосала ничего не требующая взамен доброжелательность!.. Но меня как бы несет волна, прибивает против воли к скамейке, отполированная доска скрипит подо мной, и я уже не сомневаюсь: есть в мире такая доброта, какой одаривают нас горы и моря, хотя видим их только на экране, такая,
как редкоземельные элементы таблицы Менделеева, в чистом виде в природе не существующие!
— Добрый вечер, — говорю я не своим, то есть не вежливо-насмешливым, а глухим голосом преступника. — Не видели случайно Владу?
— Владочку? Видела, как не видать!
— Где она... Влада? — Выговариваю имя и улавливаю теплый запах — так пахли ее разогретые солнцем волосы летним днем на ржаном поле...
— Не знаешь, дорогой? К матери уехала.
— Беда какая или что?
— Какая беда у молодых — не прежние времена. Ребеночка ждет.
— Ребеночка?
— Ребеночка — радость великую! Говорят, ему чистый воздух нужен.
— Чистый воздух? Он же еще не родился.
— А такому больше всего воздуха-то и надо. Уехала наша Владочка дышать...
— Ничего не просила... передать? — Растроганный заботливостью Влады, я наконец осознаю чрезвычайную важность чистого воздуха.
— Вроде бы ничего. — Боль вонзается в висок, пот струится по шее, по бороздке на груди.
— Обо мне не вспоминала?
— Люблю, сказала, не хочу Риголетто надоедать,
— Чтобы она мне надоела? Никогда! — Я возмущен девушкой, которая уже не Влада, а Владочка и за двоих дышит воздухом.
— Говорила я ей, а она: времени у него нет.
— Святая истина! — Я радуюсь тому, что оправдан, и склоняюсь к её руке — поцёловать, как никогда матери не целовал. — Действительно, даже подумать о значении чистого воздуха для будущих поколений нет времени! Но отныне все изменится! Я... то есть мы с Владой... то есть с Владочкой...
Отдернул руку, как от капкана — скамейка пуста, на спинке белая тряпка: платок или полотенце; возле кустов у стены дома топчется мужик в зеленой рубашке — боится, как бы не сунулся в его "Запорожец"? Дуй, парень, отсюда, пока вором не обозвали... Этого еще не хватало! Бросаюсь на улицу, не особенно светло и здесь, но не мерещится, как во дворе, что ты в туннеле или в лабиринте. Тьфу, какой там, к черту, лабиринт — так, дыра, истоптанная, стиснутая кирпичными стенами, кишащая днем людьми, словно муравьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133