..
— Хе-хё, товарищ Унтинас очёнь благодарен персоналу больницы, — лысый заискивающе кивает головой в сторону высокого мужчины, тот согласно вскидывает волевой подбородок, это и есть "товарищ Унтинас", а он наверняка так и сказал бы, да опасается, как бы его слова не истолковали в качестве директивного указания, потому — извините за сдержанность. А лысый продолжает: — И коллективу больницы, и доктору, хе-хе, доктору...
— Доктор Наримантас, наш ведущий хирург, — несмело, точно вытаскивая из-под полы домашнюю колбасу, вставляет Чебрюнас.
Товарищ Унтинас милостиво вскидывает на отца свои светло-серые глаза, а лысый с энтузиазмом подхватывает:
— Хе, хе, кто же не знает доктора Наримантаса! Не сомневаемся, все, что могли, вы сделали.. Если нужна какая-нибудь помощь, пожалуйста, не стесняйтесь. Со стороны министерства...
— Да у нас все есть, спасибо'! — прерывает поток любезностей отец; Чебрюнас, как всегда, склонный попользоваться щедротами сильных мира сего, взглядом упрекает его.
— Может, какие-нибудь зарубежные препараты?.. Если надо, снесемся с экспортно-импортными организациями, х-е-хе1 — Лысый как будто подавился словами, не решаясь произнести то, что вертится на кончике языка. — Одному... хе-хе... одному на ладан Дышавшему сотруднику добыли лекарства из Швейцарии... За тридцать шесть часов!
— Разве больной Казюкенас похож на умирающего? — приходит Чебрюнас на помощь отцу, правда, он ничего не опровергает, только произносит слово, близкое к тому, в ожидании которого гости медлят...
— Даже поправился! Точно с курорта вернулся, хе-хе! — Лысый трясет всем своим плотным тельцем. — Как с курорта!
Наримантас не отвечает даже на "курорт". И ноги гостей неохотно начинают пошаркивать. Первым
нетерпеливо переступает товарищ Унтинас, окурки летят в плевательницу, охает мышка, словно отрывают ее от тела покойного мужа или сына, лишь для нее Казюкенас — живой, терпящий страдания человек, а не безликая шахматная фигура, которую можно передвигать по доске, а то и пожертвовать ею ради определенного успеха в игре... Товарищ Унтинас крепко, от всего сердца жмет отцовскую руку/Придерживая под локоть — как бы не споткнулся! — провожает его вниз по лестнице Чебрюнас. На площадке остаются только отец и лысый крепыш... Нет! Вокруг бродит нечто ужасное, никак не воплощающееся в свой мрачный облик, это нечто есть слово, только слово... Отец собирается уходить, лысый хватает его за халат, Наримантас пытается вырваться, с лица его спадает маска вежливости и сдержанности.
— Вы что-то хотели узнать?
— Неудобно так прямо, но... не сердитесь, милый доктор, мы с товарищем Унтинасом... — Противные заискивающие нотки, раздражающее "хе-хе" пропадают, голос нормальный. — Весь город говорит. Слухи, разговорчики... Ну и нам звонят, в министерство, однако, увы, мы не в курсе...
—Я же говорил, язва желудка.
— Не ставим под сомнение ваш диагноз, доктор, однако... Бывают язвы и язвы... Не правда ли?
У отца дергается бровь, он потирает лоб. Если б не таился я за дверью воровским образом... если б явился сирда не за тем. за чем пришел... не родился тем, кем родился... Если бы, если бы и еще раз если бы! Господи, с какой радостью ухватил бы я этого лысого гада за шкирку и спустил с лестницы — как грохочущую бочку, как кучу дерьма!
— Товарищ Казюкенас не только начальник мне — друг... Согласитесь, доктор, как другу мне подобало бы знать... Если что случится или... Вот мой телефон,— протягивает он визитную карточку.
— Телефоны министерства есть в книге, — отводит отец его руку.
— Слушайте, Наримантас, вы меня не помните?
— Нет.
— Протри глаза, Винцас! Я же Купронис! Мы с Казюкенасом из одной миски хлебали... — Лысина его сияет, голос теплый, располагающий к воспоминаниям. — От одного ломтя кусали... Не помнишь?
— Уже сказал, нет
- Не дури, Наримантас! — Смотри-ка, тычет отцу. —
Все ты помнишь, и отлично помнишь! Нашей дружбе все вы завидовали. И ты на меня волком смотрел, что не с тобой Александрас дружит... Один я понимал, что не рядовой он человек, что далеко пойдет, если его дружеским плечом подпереть... И подпирал! Иной раз даже до драки дело доходило — его, нашего Казюкенаса, закалять надо было, спасать от идеалистического яда Каспараускаса!
— Что-то не припоминаю.
— Не помнит! Шутник... И неудивительно, почему... Не сердись, Наримантас, но ты был сыт, одет-обут, сынок всеми уважаемого ветеринара. Кто не дрожал за свою корову, свинью? У всех нас прозвища были, а к тебе даже Копыто не прилипло — не прячь ногтя-то, я не в насмешку, хоть ты и поглядывал на нас сверху вниз. Что и говорить, все мы тогда колючие были! — Он подмигивает отцу, из-под солидной внешности начинают проступать черты мальчишки — не врезаны ли они там на веки вечные? — не хватало лишь трусливой наглости в глазах, чтобы стало видно, каким был он в школе нахальным и скользким.
Отец не схватил брошенную наживку. Быть может, потом станет испытывать угрызения совести из-за произнесенных и еще не произнесенных слов, а может, не знаю я своего старика, но он холодно бросает:
— Не пойму, что общего между вашими воспоминаниями и нынешним визитом.
— Многое! Очень многое. Всю жизнь предан я Александрасу, в трудные минуты бывал рядом... Поверите, нет ли, но в его труды вложена и моя работа, и мои замыслы, как подвиги безымянных солдат — в памятники генералам! — Довольный удачным сравнением, он улыбнулся. — Не выдам, пожалуй, большой тайны... Наш уважаемый, талантливый Казюкенас изредка оглядывался назад, а следовало идти только вперед, только вперед, и без преданного друга...
— Не знаю такого, — строго прервал его отец, — помню, был в гимназии Купроненок — клещ, столько крови из Казюкенаса высосавший... Оказывается, он всю жизнь паразитировал на его могуществе, соками его питался. Даже на больничной койке не может оставить человека в покое... Да, да!
— Шутки шутишь, Наримантас! Или от зависти? Всегда завидовал другим, и нынче зависть твоими устами глаголет... Дело понятное, не отличился, не выдвинулся... Хе-хе! — снова прорвался смешок, но полный ярости.
— Уж не твоему ли выдвижению завидовать, Купронис? Подумать противно! Такие, как ты, отравляют воздух. Из-за вас людям порой дышать нечем. Не довольствуетесь ролью лакеев, сводников, проталкиваетесь в первые ряды, хотите быть респектабельными, с безукоризненными манерами, в модных костюмах щеголять. Лезете через головы вчерашних покровителей...
И эти молнии мечет отец, не способный дать отпор Дангуоле, когда она вдруг разбушуется на кухне?
— Боже мой, сколько порой желчи у якобы простых, якобы рядовых тружеников... Уж лучше бы ловчили, любовниц заводили, карьеру делали!
Чего угодно ждал я от Купрониса— зубовного скрежета, только не обиженного тона жалкого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— Хе-хё, товарищ Унтинас очёнь благодарен персоналу больницы, — лысый заискивающе кивает головой в сторону высокого мужчины, тот согласно вскидывает волевой подбородок, это и есть "товарищ Унтинас", а он наверняка так и сказал бы, да опасается, как бы его слова не истолковали в качестве директивного указания, потому — извините за сдержанность. А лысый продолжает: — И коллективу больницы, и доктору, хе-хе, доктору...
— Доктор Наримантас, наш ведущий хирург, — несмело, точно вытаскивая из-под полы домашнюю колбасу, вставляет Чебрюнас.
Товарищ Унтинас милостиво вскидывает на отца свои светло-серые глаза, а лысый с энтузиазмом подхватывает:
— Хе, хе, кто же не знает доктора Наримантаса! Не сомневаемся, все, что могли, вы сделали.. Если нужна какая-нибудь помощь, пожалуйста, не стесняйтесь. Со стороны министерства...
— Да у нас все есть, спасибо'! — прерывает поток любезностей отец; Чебрюнас, как всегда, склонный попользоваться щедротами сильных мира сего, взглядом упрекает его.
— Может, какие-нибудь зарубежные препараты?.. Если надо, снесемся с экспортно-импортными организациями, х-е-хе1 — Лысый как будто подавился словами, не решаясь произнести то, что вертится на кончике языка. — Одному... хе-хе... одному на ладан Дышавшему сотруднику добыли лекарства из Швейцарии... За тридцать шесть часов!
— Разве больной Казюкенас похож на умирающего? — приходит Чебрюнас на помощь отцу, правда, он ничего не опровергает, только произносит слово, близкое к тому, в ожидании которого гости медлят...
— Даже поправился! Точно с курорта вернулся, хе-хе! — Лысый трясет всем своим плотным тельцем. — Как с курорта!
Наримантас не отвечает даже на "курорт". И ноги гостей неохотно начинают пошаркивать. Первым
нетерпеливо переступает товарищ Унтинас, окурки летят в плевательницу, охает мышка, словно отрывают ее от тела покойного мужа или сына, лишь для нее Казюкенас — живой, терпящий страдания человек, а не безликая шахматная фигура, которую можно передвигать по доске, а то и пожертвовать ею ради определенного успеха в игре... Товарищ Унтинас крепко, от всего сердца жмет отцовскую руку/Придерживая под локоть — как бы не споткнулся! — провожает его вниз по лестнице Чебрюнас. На площадке остаются только отец и лысый крепыш... Нет! Вокруг бродит нечто ужасное, никак не воплощающееся в свой мрачный облик, это нечто есть слово, только слово... Отец собирается уходить, лысый хватает его за халат, Наримантас пытается вырваться, с лица его спадает маска вежливости и сдержанности.
— Вы что-то хотели узнать?
— Неудобно так прямо, но... не сердитесь, милый доктор, мы с товарищем Унтинасом... — Противные заискивающие нотки, раздражающее "хе-хе" пропадают, голос нормальный. — Весь город говорит. Слухи, разговорчики... Ну и нам звонят, в министерство, однако, увы, мы не в курсе...
—Я же говорил, язва желудка.
— Не ставим под сомнение ваш диагноз, доктор, однако... Бывают язвы и язвы... Не правда ли?
У отца дергается бровь, он потирает лоб. Если б не таился я за дверью воровским образом... если б явился сирда не за тем. за чем пришел... не родился тем, кем родился... Если бы, если бы и еще раз если бы! Господи, с какой радостью ухватил бы я этого лысого гада за шкирку и спустил с лестницы — как грохочущую бочку, как кучу дерьма!
— Товарищ Казюкенас не только начальник мне — друг... Согласитесь, доктор, как другу мне подобало бы знать... Если что случится или... Вот мой телефон,— протягивает он визитную карточку.
— Телефоны министерства есть в книге, — отводит отец его руку.
— Слушайте, Наримантас, вы меня не помните?
— Нет.
— Протри глаза, Винцас! Я же Купронис! Мы с Казюкенасом из одной миски хлебали... — Лысина его сияет, голос теплый, располагающий к воспоминаниям. — От одного ломтя кусали... Не помнишь?
— Уже сказал, нет
- Не дури, Наримантас! — Смотри-ка, тычет отцу. —
Все ты помнишь, и отлично помнишь! Нашей дружбе все вы завидовали. И ты на меня волком смотрел, что не с тобой Александрас дружит... Один я понимал, что не рядовой он человек, что далеко пойдет, если его дружеским плечом подпереть... И подпирал! Иной раз даже до драки дело доходило — его, нашего Казюкенаса, закалять надо было, спасать от идеалистического яда Каспараускаса!
— Что-то не припоминаю.
— Не помнит! Шутник... И неудивительно, почему... Не сердись, Наримантас, но ты был сыт, одет-обут, сынок всеми уважаемого ветеринара. Кто не дрожал за свою корову, свинью? У всех нас прозвища были, а к тебе даже Копыто не прилипло — не прячь ногтя-то, я не в насмешку, хоть ты и поглядывал на нас сверху вниз. Что и говорить, все мы тогда колючие были! — Он подмигивает отцу, из-под солидной внешности начинают проступать черты мальчишки — не врезаны ли они там на веки вечные? — не хватало лишь трусливой наглости в глазах, чтобы стало видно, каким был он в школе нахальным и скользким.
Отец не схватил брошенную наживку. Быть может, потом станет испытывать угрызения совести из-за произнесенных и еще не произнесенных слов, а может, не знаю я своего старика, но он холодно бросает:
— Не пойму, что общего между вашими воспоминаниями и нынешним визитом.
— Многое! Очень многое. Всю жизнь предан я Александрасу, в трудные минуты бывал рядом... Поверите, нет ли, но в его труды вложена и моя работа, и мои замыслы, как подвиги безымянных солдат — в памятники генералам! — Довольный удачным сравнением, он улыбнулся. — Не выдам, пожалуй, большой тайны... Наш уважаемый, талантливый Казюкенас изредка оглядывался назад, а следовало идти только вперед, только вперед, и без преданного друга...
— Не знаю такого, — строго прервал его отец, — помню, был в гимназии Купроненок — клещ, столько крови из Казюкенаса высосавший... Оказывается, он всю жизнь паразитировал на его могуществе, соками его питался. Даже на больничной койке не может оставить человека в покое... Да, да!
— Шутки шутишь, Наримантас! Или от зависти? Всегда завидовал другим, и нынче зависть твоими устами глаголет... Дело понятное, не отличился, не выдвинулся... Хе-хе! — снова прорвался смешок, но полный ярости.
— Уж не твоему ли выдвижению завидовать, Купронис? Подумать противно! Такие, как ты, отравляют воздух. Из-за вас людям порой дышать нечем. Не довольствуетесь ролью лакеев, сводников, проталкиваетесь в первые ряды, хотите быть респектабельными, с безукоризненными манерами, в модных костюмах щеголять. Лезете через головы вчерашних покровителей...
И эти молнии мечет отец, не способный дать отпор Дангуоле, когда она вдруг разбушуется на кухне?
— Боже мой, сколько порой желчи у якобы простых, якобы рядовых тружеников... Уж лучше бы ловчили, любовниц заводили, карьеру делали!
Чего угодно ждал я от Купрониса— зубовного скрежета, только не обиженного тона жалкого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133