Так что я не очень испугался, но слух мой уже не услаждал афоризм по поводу "звездного часа". Ляпнул, ни о чем особенном не думая, так, чтобы малость завести, а получилось, словно приподнял уголок тяжелого занавеса. Что померещилось мне в таинственной закулисной пустоте, среди свисающих откуда-то канатов и тросов? Давно уже заметил: вырвавшееся невзначай слово звучит иногда, будто подсказанное кем-то другим, и ты не можешь заменить его более понятным или подходящим. Даже не сообразишь порой, почему не произнес этого слова намного раньше, ведь кто-то до тебя шевелил губами и совал кончик языка в щелочку между зубами. Ничего не понимаешь, а слова не вернешь, застрянет оно между тобой и собеседником, волнуя тайной, побуждая еще глубже заглянуть за пыльную темную завесу.
— Надеюсь, ты успешно таскаешь его ночные горшки...
Это было неудачной попыткой засыпать все шире расползающуюся между нами трещину.
— Разрешите доложить, доктор? — Рекус церемонно поклонился. На фоне залитого солнцем окна пала
ты проплыла лохматая голова ординатора, словно была она сама по себе, а туловище и ноги сами по себе.
— Успеете, успеете! Лучше бы окно открыли, задохнуться можно.
Гардину зашевелил горячий ветер. Рекус, возясь со шпингалетами, виновато пробубнил что-то, извиняясь за духоту. Наримантас не слушал. Он уже не думал о свежем воздухе, мысли его занимал Шаблин- скас, Пятрас Шаблинскас, 1924 года рождения... Водитель. Попал в аварию... Такими, как он, забиты все больницы. Выкарабкается, будет осторожнее, подумал Наримантас, поднимая и укладывая на грудь больного соскользнувшую с кровати руку. Крепкая рука, загрубевшая, как у землепашца, крестьянская... Немного, правда, их в деревне осталось, тех, кто сам за плугом ходит, но крестьянина, даже живущего в городе, всегда узнаешь. На запястье тяжелой, еще не высосанной болезнью руки слабо покалывала иголочка пульса, то пропадала, то вновь пробивалась.
— Доктор, а доктор... Нашлись деньги? Девяносто шесть рублей... А, доктор?
Наримантас потерял пульс. Шаблинскас смотрел на него пустыми, бессмысленными глазами. Бредит.
— О чем это он, коллега? — Рекус все еще возился у окна. — О каких деньгах?
— Кто-то ему девяносто шесть рублей дал... Извините... Просил купить два сервировочных столика на колесах. Дескать, в Алитусе они еще есть.
— Что за чушь?
— Не понял вашего вопроса, доктор. Извините.
— А, черт! Не понимаете? Что все это значит? Какие еще столики?
— Извините. — Распаренное лицо ординатора было похоже на кусок вареного мяса, вытащенного из кастрюли. — Больше ничего не удалось расшифровать.
— Что расшифровать? О чем вы? Да не тяните же!
— Бредит... Все время бредит.
— А вы бы в его положении не бредили? У него же череп помят, все внутри разворочено!
— Оч-чень они удобные... эти, на ко-леси-ках, — вмешивается в разговор отрывистый шепоток Алдоны. — Столы-то в малогабаритных маленькие, придвинешь такой столик и ставишь, что не у-мес-тилось. Красиво, скажу я вам, и удоб-но. Я в салоне виде-ла...
Наримантас уставился на высохшее темное лицо возившейся возле капельницы сестры. И не заметил, когда она очутилась в палате... Шелестит, как траурный флаг на ветру... Усилием воли отогнал неуместное сравнение. Однако присутствие Ал доны означало, что Нямуните снова куда-то улизнула... Опять? Несмотря на его категорическое предупреждение? Он заставил себя не думать о ней, об этой все время куда-то исчезающей помощнице, без которой портилось настроение и не клеилась работа.
— Хватит! Не интересуюсь я вашими мещанскими удобствами, — бросил он все-таки этой галке Алдоне. — И по салонам шляться у меня времени нет.
— Извините, доктор! Я, конечно, сразу же обязан был доложить вам о деньгах, — пытался Рекус отвлечь удар на себя. Алдона съежилась, стала совсем неприметной при дневном свете.
— И где эти деньги?
— В автоинспекции, доктор. Они у него в конверте были, а конверт в кулаке зажат.
— Так всю дорогу и тискал в кулаке? — не удержался Наримантас, в голосе послышались издевательские нотки. — Между прочим, моя фамилия Наримантас. Винцентас Наримантас. Вот и зовите меня Наримантасом.
— Понимаю, доктор Наримантас. Всю — не всю... А зажал в кулаке... Думаю, в последний момент сработал рефлекс — чужие деньги... Реакция честного человека.
— А самому спастись и спасти машину — такой рефлекс не сработал?
— По-всякому бывает, доктор Наримантас. Извините.
Алдона, затаив дыхание, нащупывала вену. Ночью она сливалась с окружающей обстановкой, чувствовала себя естественно, как летучая мышь, беззвучно шмыгала по палатам, а при свете стеснялась своей неловкости, хотя работала точно и быстро.
— Деньги, доктор... Должны быть деньги... Чужие. Я их отдельно держал... Нашли деньги, доктор?
— Их возвратят хозяину, не беспокойтесь... — Рекус склонился над Шаблинскасом, промокнул полотенцем пот на его лице. Глаза больного продолжали оставаться бессмысленно-осоловелыми, они ничего не видели вокруг. Одна забота терзала его душу.
— Деньги, доктор... Чужие деньги...
— Ваша правда, бывает по-всякому... Только в кузове грузовика найден сомнительный груз. Кажется, не избежать нам встречи со следователем. — Наримантас услышал свой голос, резкий, злой. И чего это
кидаюсь на ни в чем не повинных людей? Только потому, что не могу обуздать Нямуните? Подумал так, но тона не смягчил: — Спасает ценой собственной жизни чужие деньги, а в кузове везет черт те что?.. Как это совместить, коллега Рекус?
Он бы еще яростнее вцепился в Рекуса, но психологический казус Шаблинскаса его мало интересовал, и спросил он лишь для того, чтобы отключиться, подготовиться к куда более сложному и важному делу, которое звало его, с самого начала угрожая нарушить годами создававшееся равновесие между ним и остальным миром.
— Больному Шаблинскасу немедленно кардиограмму.
— Я говорил, но... — развел Рекус руками.
— Вы должны требовать, коллега! И меньше разводить руками. Десять раз надо говорить. Первый день в больнице, что ли?
— Сбегать? — рванулся было Рекус.
— Есть сестра. Это ее обязанность, милый мой.
— Я сей-час, я... мигом, док-тор! — Алдона уголком косынки прикрыла влажные глаза. Пот или слезы?
— И кислород. Если по пути, сестра, — виновато бормотнул Рекус.
— Давайте, давайте скорее! — Наримантас гнал Алдону из палаты. Ему нужна была другая, которая где-то шлялась, несмотря на все его запреты, да что там запреты — просьбы! Отсутствие ее было невыносимо, она так нужна сейчас, он готов простить все, раз это касается больного...
И, не откладывая больше, не отвлекаясь на другое, он впился глазами в Казюкенаса: надо собраться с мыслями, проникнуть под одеяло, под пропитанные кровью бинты, туда, в недавний разрез, аккуратно зашитый кетгутом, и вырвать ответ, не полученный ни во время операции, ни при последующих исследованиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— Надеюсь, ты успешно таскаешь его ночные горшки...
Это было неудачной попыткой засыпать все шире расползающуюся между нами трещину.
— Разрешите доложить, доктор? — Рекус церемонно поклонился. На фоне залитого солнцем окна пала
ты проплыла лохматая голова ординатора, словно была она сама по себе, а туловище и ноги сами по себе.
— Успеете, успеете! Лучше бы окно открыли, задохнуться можно.
Гардину зашевелил горячий ветер. Рекус, возясь со шпингалетами, виновато пробубнил что-то, извиняясь за духоту. Наримантас не слушал. Он уже не думал о свежем воздухе, мысли его занимал Шаблин- скас, Пятрас Шаблинскас, 1924 года рождения... Водитель. Попал в аварию... Такими, как он, забиты все больницы. Выкарабкается, будет осторожнее, подумал Наримантас, поднимая и укладывая на грудь больного соскользнувшую с кровати руку. Крепкая рука, загрубевшая, как у землепашца, крестьянская... Немного, правда, их в деревне осталось, тех, кто сам за плугом ходит, но крестьянина, даже живущего в городе, всегда узнаешь. На запястье тяжелой, еще не высосанной болезнью руки слабо покалывала иголочка пульса, то пропадала, то вновь пробивалась.
— Доктор, а доктор... Нашлись деньги? Девяносто шесть рублей... А, доктор?
Наримантас потерял пульс. Шаблинскас смотрел на него пустыми, бессмысленными глазами. Бредит.
— О чем это он, коллега? — Рекус все еще возился у окна. — О каких деньгах?
— Кто-то ему девяносто шесть рублей дал... Извините... Просил купить два сервировочных столика на колесах. Дескать, в Алитусе они еще есть.
— Что за чушь?
— Не понял вашего вопроса, доктор. Извините.
— А, черт! Не понимаете? Что все это значит? Какие еще столики?
— Извините. — Распаренное лицо ординатора было похоже на кусок вареного мяса, вытащенного из кастрюли. — Больше ничего не удалось расшифровать.
— Что расшифровать? О чем вы? Да не тяните же!
— Бредит... Все время бредит.
— А вы бы в его положении не бредили? У него же череп помят, все внутри разворочено!
— Оч-чень они удобные... эти, на ко-леси-ках, — вмешивается в разговор отрывистый шепоток Алдоны. — Столы-то в малогабаритных маленькие, придвинешь такой столик и ставишь, что не у-мес-тилось. Красиво, скажу я вам, и удоб-но. Я в салоне виде-ла...
Наримантас уставился на высохшее темное лицо возившейся возле капельницы сестры. И не заметил, когда она очутилась в палате... Шелестит, как траурный флаг на ветру... Усилием воли отогнал неуместное сравнение. Однако присутствие Ал доны означало, что Нямуните снова куда-то улизнула... Опять? Несмотря на его категорическое предупреждение? Он заставил себя не думать о ней, об этой все время куда-то исчезающей помощнице, без которой портилось настроение и не клеилась работа.
— Хватит! Не интересуюсь я вашими мещанскими удобствами, — бросил он все-таки этой галке Алдоне. — И по салонам шляться у меня времени нет.
— Извините, доктор! Я, конечно, сразу же обязан был доложить вам о деньгах, — пытался Рекус отвлечь удар на себя. Алдона съежилась, стала совсем неприметной при дневном свете.
— И где эти деньги?
— В автоинспекции, доктор. Они у него в конверте были, а конверт в кулаке зажат.
— Так всю дорогу и тискал в кулаке? — не удержался Наримантас, в голосе послышались издевательские нотки. — Между прочим, моя фамилия Наримантас. Винцентас Наримантас. Вот и зовите меня Наримантасом.
— Понимаю, доктор Наримантас. Всю — не всю... А зажал в кулаке... Думаю, в последний момент сработал рефлекс — чужие деньги... Реакция честного человека.
— А самому спастись и спасти машину — такой рефлекс не сработал?
— По-всякому бывает, доктор Наримантас. Извините.
Алдона, затаив дыхание, нащупывала вену. Ночью она сливалась с окружающей обстановкой, чувствовала себя естественно, как летучая мышь, беззвучно шмыгала по палатам, а при свете стеснялась своей неловкости, хотя работала точно и быстро.
— Деньги, доктор... Должны быть деньги... Чужие. Я их отдельно держал... Нашли деньги, доктор?
— Их возвратят хозяину, не беспокойтесь... — Рекус склонился над Шаблинскасом, промокнул полотенцем пот на его лице. Глаза больного продолжали оставаться бессмысленно-осоловелыми, они ничего не видели вокруг. Одна забота терзала его душу.
— Деньги, доктор... Чужие деньги...
— Ваша правда, бывает по-всякому... Только в кузове грузовика найден сомнительный груз. Кажется, не избежать нам встречи со следователем. — Наримантас услышал свой голос, резкий, злой. И чего это
кидаюсь на ни в чем не повинных людей? Только потому, что не могу обуздать Нямуните? Подумал так, но тона не смягчил: — Спасает ценой собственной жизни чужие деньги, а в кузове везет черт те что?.. Как это совместить, коллега Рекус?
Он бы еще яростнее вцепился в Рекуса, но психологический казус Шаблинскаса его мало интересовал, и спросил он лишь для того, чтобы отключиться, подготовиться к куда более сложному и важному делу, которое звало его, с самого начала угрожая нарушить годами создававшееся равновесие между ним и остальным миром.
— Больному Шаблинскасу немедленно кардиограмму.
— Я говорил, но... — развел Рекус руками.
— Вы должны требовать, коллега! И меньше разводить руками. Десять раз надо говорить. Первый день в больнице, что ли?
— Сбегать? — рванулся было Рекус.
— Есть сестра. Это ее обязанность, милый мой.
— Я сей-час, я... мигом, док-тор! — Алдона уголком косынки прикрыла влажные глаза. Пот или слезы?
— И кислород. Если по пути, сестра, — виновато бормотнул Рекус.
— Давайте, давайте скорее! — Наримантас гнал Алдону из палаты. Ему нужна была другая, которая где-то шлялась, несмотря на все его запреты, да что там запреты — просьбы! Отсутствие ее было невыносимо, она так нужна сейчас, он готов простить все, раз это касается больного...
И, не откладывая больше, не отвлекаясь на другое, он впился глазами в Казюкенаса: надо собраться с мыслями, проникнуть под одеяло, под пропитанные кровью бинты, туда, в недавний разрез, аккуратно зашитый кетгутом, и вырвать ответ, не полученный ни во время операции, ни при последующих исследованиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133