— Кто там?
— Он... Он и эта девка. Безобразничают.
— Кто он?
— Доморощенный гений... Антониоки из Пагелавы... Бугай племенной, кольцо в нос — и водить на цепи! А девка... Дважды два сосчитать не может, кусок теста, а нацелилась на режиссера!.. Я, как мать, о ней заботилась, по всей Литве разыскивала, конфетами за свой счет откармливала... Господи, какая же я дура!
— А кто она?
— Стелла? Проститутка! И ругается, и водку, как мужик, хлещет. Ничего, скоро надоест ему, вылетит из группы — шлюхи-то ненадолго... Но я? Как могла я поверить в него? Обманул, так подло обманул! Сценарий его режиссерский переписала — двух слов связать не может!.. За водкой бегала, чтобы только не закатился в городок и не запил на неделю, ведь график! Рубашки его вонючие стирала. Как крепостная! Эти девки стирать не станут, нет! И во имя чего?
Ожидал, что услышу нечто подобное, даже представлял себе, как все началось и кончилось, однако был потрясен. Не режиссером, известным бабником, который забавлялся за дверью с девицей, — собственной матерью, преступно принесшей себя в жертву. И во имя чего?
Да-да, во имя чего? Хотелось завыть. Кинулась бы на шею фиглярствующему мальчишке — сначала я так и предполагал! — было бы еще полбеды. Нет, она не крутила романчика — безоглядно пошла в огонь за вдохновением, смыслом, счастьем. Что же теперь будет? Что?
Оскорбленная, униженная, вывалянная в грязи, как селедка в муке, прежде чем плюхнут ее на сковородку, мать не прикрывалась ложью. Однако не понимала до конца, как над ней надругались — раздели, осквернили и швырнули посреди комнаты. В горе отвергнутой женщины еще тлело тепло, на которое скупилась она для нас: для доктора Наримантаса и его сына. Тлело, вспыхивало, оседало пеплом что-то дорогое, как попусту сгорающие над нефтяными скважинами газовые факелы. Если бы она так любила нас! Так льнула к нам и любила!.. Разве шатался бы я в полночь среди горячего пепла, обреченный содействовать жестокой судьбе и ее, и отца, и своей собственной? Нет, ее не добили, обязанности палача взвалены на меня, понимаю это, ибо вновь слышу:
— Подлец... Самозванец... Скотина...
Еще что-то пробормотала и затихла — увидела вдруг
сына посреди неуютного класса в мертвенном электрическом свете.
— Ригас, ты? За мной?
— За тобой... — еле-еле проглотил сухой комок.
— Поехали, поехали! Как можно скорее... — Она прихлопнула свой паричок, еще больше обезобразив голову. -- А где молоток? Дома без молотка...
Уже искала, за что бы зацепиться, за какую-нибудь корягу понадежнее, чтобы ее, забредшую слишком далеко, не унесло течением. Протянула мне руку — обломанные ногти с остатками маникюра, — я не принял ее, криво, одной щекой усмехнувшись, она сжала в горсти воздух, потом еще и еще раз — чтобы почувствовать пустоту?
— Домой, домой! — беспрерывно повторяла она, ожидая моей поддержки или возвращения милости отвергнувшего ее божества, божества, в которое она веровала так же свято, как некогда в будущее светило хирургии. — Только без молотка я не поеду, не могу, и не надейся, что удастся вытащить меня отсюда без молотка... Вам-то с отцом плевать на мой талисман... Дорогую, единственную память о брате Раполасе!
— Этот, что ли? Этот... дяди Раполаса? — Я поднял молоток к лампе, будто собирался, не вынося света, тут же расколотить ее. Удивительный талисман превратился в моей руке в щербатый брусок металла на шершавой ручке, все безжалостно отрицающий, над всем издевающийся. Нескладная моя жизнь, и ее, и, без сомнения, отцовская как бы сконцентрировались в этом ничтожном куске железа, насаженном на грязную, почерневшую деревяшку.
— Да нет... Вроде бы не тот... Откуда ты его взял? Впрочем, сойдет и этот... Спасибо, Ригас! Отдохну, и мы с тобой... Представляешь себе, боюсь, ноги не удержат! — Ее дрожащие пальцы продолжали мять воздух. Подскочив, я сунул в них молоток. Она не поняла, что сжимает уже не пустоту. Нащупав что-то твердое, замахнулась и ударила. Тонкая фанерная филенка двери затрещала, посыпалась штукатурка. Из соседнего класса выскочила девица в одном купальнике, ее круглое личико блестело, словно жирная тарелка.
— Взбесилась, что ли, старуха? Хочешь выпить — на, не жалко! — Она размахивала булькающей бутылкой, в класс врывался дым, алкогольный смрад. — А... чао, бамбино!
— Ты? Уже и тут карася поймала? — Грудь мне разрывало от смеха.
— Привета к! — Она не обиделась, поправила соскользнувшее плечико купальника. — Хочешь выпить, присоединяйся! Замолвлю словечко боссу и...
— Ты ее знаешь, Ригас? — вытаращила глаза Дангуоле.
— Ее многие знают не удивляйся. Это же малышка Але.
— Какая Але?! Стелла! Стел-ла!.
— Слышь, Але, сколько на твою долю обломилось от тех золотых часиков?
— Заткнись, дерьмо! — оскалила она желтые зубы.
Я потянулся к молотку, Але с визгом захлопнула
дверь.
— Что теперь?.. Что теперь будет?
На полу росла зловеще искалеченная молотком тень моей руки. Дангуоле судорожно вцепилась в парту. Смотрела не на меня — на тень руки, вздрагивающую, похожую на отколотую, в зазубринах льдину. Одни глаза только и остались на лице Дангуоле. Они выкатились пуще прежнего, но уже не горели изнутри, а только блестели. Казалось, она лихорадочно старается что-то вспомнить, какой-то виденный, слышанный или предсказанный ужас, который превзошел бы этот — могло ли быть что-либо страшнее, чем такое неживое лицо? Губа отвисла, словно была из воска, острый, торчком носик, всегда усердно ловивший новые веяния, призывавший не отчаиваться, не сдаваться, уныло повис. Губы боролись с готовыми вырваться жалкими словами, молящими о сострадании и пощаде. Не понимая своей вины, Дангуоле Римшайте-Наримантене не желала соглашаться с неизбежностью возмездия.
— Нет, значит, никакого брата? Никакого дяди Раполаса нет в Америке?
— Не спрашивай...
— И вонючей лужи, и крокодилов?
— Не спрашивай...
— Так почему же, почему?..
— Ах, девочки в детском доме сочиняли о себе сказки... Сочинила и я... Ею и жила... Вы с отцом мужчины, вам сказок не надо...
— Ненавижу, слышишь, ненавижу!
— Лучше убей. Убей свою мать-неудачницу..
. — Ха! Тебя разве убьешь? Спасет следующая роль! Оплакивающей матери! Ниобеи еще не было в твоем репертуаре? Черная вуаль, черный костюмчик. Славно, а?
Меня, уже шатнувшегося к двери, остановило всхлипывание.
— Неужели так страшно должна мстить жизнь за сказку?
Дико взревев, я обернулся и с силой швырнул молоток. Зазвенело оконное стекло, посыпались осколки, и мне почудилось, что тяжелое черное железо, взметнувшись ввысь, вонзилось в розового, как фламинго, аиста.
...Бледный, белесый диск полной луны, в загонах и клетках, задрав морды, воют, тявкают и рычат хищники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133