Есть еще разумные, несвихнувшиеся люди.
— В самом деле, хорошо сказано. Но тем не менее...
— Был бы смысл спорить, милый мой, если бы каждый из нас выполнял свою работу отлично... Увы!
— Извините, я ваших убеждений не оспариваю, доктор! — В глазах Рекуса качался лес путаных мыслей, в котором нетрудно заблудиться. — Они чертовски актуальны, честное слово! Но нельзя же на этом останавливаться. Какой смысл тратить силы, если все "держится на ниточке", а ниточка — бессмыслица?
— Работа сама по себе большая ценность.
— Отчужденная от человека, которого мы стремимся поставить на ноги?
— Почему? Целиком от человека не отстранялся и ваш Риэ. Для представителя нашей профессии это невозможно. Будь ты самым толстокожим. Однако
болеть чужими болезнями? Нет, милейший доктор Рекус, отказываюсь! — Наримантас изо всех сил защищался от соблазнов Рекуса, но опасность потерять себя, привычного, приближалась и влекла, словно прутья той страшной, из детства, клетки. Ржавые, изогнутые — он и теперь, спустя столько лет, видит их! — а между ними сгусток тумана... Треснул пиджачок, хрустнуло плечо, железная рука отца удерживает возле этого ужаса, его сердитое сопение шевелит волосы на оцепеневшем от страха темени. Должен расти смелым, не бояться ни коровьей морды, ни лошадиного копыта, а пуще всего — злых людей. Ему предначертано идти по стопам отца, хотя любил он дедушкиных голубей, а шерсть вызывала у него сыпь — редкий вид аллергии. Притворяясь безразличным, обманывая самого себя, бродил возле гумна, круги все сужались, и вот попался!.. Рысь, готовая к прыжку, стояла в клетке и, не мигая, глазела на проникающий через дверь свет. Рано или поздно, но все равно приманит к себе, и не спасешься от ее страшных клыков!.. Охваченный ужасом — клыков так и не увидел, только кисточки на ушах! — жутко закричал, отпрянув к двери, даже рысь недоуменно повела головой в пятнах запекшейся крови и йода...
— Вам плохо, доктор? — из туманных видений появляется реальная рука в желтых пятнах йода. Рекус?
— А что у вас с рукой, коллега? — Наримантас сердито рассчитывается за свое падение в колодец времени.
— Один чертенок укусил. Мы ему рану зашивали, а он... Извините...
— Кто, кто?
— Да мальчишка. Ночью привезли.
— Ступайте-ка переоденьтесь. И пусть сестра-хозяйка выдаст вам новый халат. Скажите, что я велел. Идите, идите. Я сам здесь побуду. Никуда не спешу...
— Не спешите, доктор? Вот и чудесно! — Казюкенас кивнул водителю, "Волга" газанула и уехала. Делать нечего, Наримантасу пришлось шагнуть навстречу, неловко протягивая руку. Несколько мгновений неуютно потоптавшись посреди тротуара, их тени, согласно покачиваясь, двинулись вперед, то касаясь друг друга, то ненадолго отстраняясь, словно всю жизнь, а если и не всю, то большую ее часть, именно
так прошагали они, локоть к локтю, именно так согласно звучали их мирно беседующие голоса; но подумавший подобное явно ошибся бы, едва ли хоть когда-нибудь доводилось им шагать плечом к плечу. Мне от него ничего не надо, что он меня преследует, лихорадочно думает Наримантас. В голове сумбур, мысли скачут, поезда времени бешено несутся навстречу друг другу... Молниеносно мелькают просветы между вагонами, глаз почти ничего не успевает схватить в открывающемся пространстве, а ведь было время, когда их дороги сближались, вились рядышком и в одном направлении, даже переплетались — особенно в те годы, когда они не были еще кем-то и не по дорогам шли, а по едва протоптанным, недалеко бегущим стежкам! Позже, когда стежки эти окончательно разошлись и им, уже не имеющим ничего общего, доводилось чуть не нос к носу сталкиваться друг с другом, они испытывали трудные мгновения узнавания, и каждый вновь уползал в своем направлении, надежно отделенный от былого знакомца своим кругом интересов, уползал на еще более продолжительное, почти бесконечное время. Чего он пристал ко мне? Должен я ему, что ли? Наримантас пытается вырваться из обволакивающего его властного обаяния Казюкенаса, но ему не удается — он уже захвачен этим человеком, его заботами, его тайной, как будто вновь, по прошествии стольких лет разгадав чужую загадку, надеется познать самого себя. И ведь не раз бывало: отворачиваешься, хмуришься, забываешь, что живет такой человек на земле, но достаточно малейшего соприкосновения, и ты поворачиваешься к нему, как подсолнух к солнцу. — А помнишь, доктор? — Казюкенас хватает Наримантаса за локоть и грубовато притягивает к себе. Весь лоск воспитанного горожанина куда-то улетучился, перед ним неотесанный деревенский парень — профессору-то не стал бы так мять костюм! — но между ними грохочут встречные поезда, летят, сотрясая тени, вагоны, и они, прищуриваясь, напрягая память, стараются разглядеть что-то в отдаляющемся мелькании. — Помнишь нашего учителя, Каспараускаса? Добрый был человек...
Точно отставший от поезда — от всех поездов в мире! — приходил он в класс, сгорбленный, несчастный, поникший, открывал дверь и как в волчью яму проваливался — затравленно не спускал глаз с них, будто только они двое сидели в гудящем классе. Лишь они, Наримантас это хорошо помнит, не стреляли в него
из рогатки, не подпаливали друг другу затылки на его уроках... Хорошо еще хоть Винцасом не называет, как недавно при Ригасе, никогда не был я для него Винцасом, обходились фамилиями, а если и называл по имени, я и внимания не обращал, не откликался, не слышал его, правда, не этого, нынешнего Казюкенаса, который идет рядом и с достоинством, приподнимая к полям шляпы два пальца, отвечает на приветствия знакомых, а совсем другого. Ребята потешались над ним за то, что хуже всех одет и вечно голоден, а в глазах его, воспаленных от постоянной зубрежки, лихорадочно горели огоньки решимости. Значит, уже в те далекие времена крепко сидело в парне желание выбиться?
— А помнишь, у всех у нас прозвища были? И у тебя, доктор. — Слава богу, не называет Винцасом. Какой он ему Винцас?.. Доверишь ли какому-то Вин- цасу мальчишке, губы которого обметало сыпью (у него была сыпь от звериной шерсти... а может, и не у него), однокласснику, на мгновение всплывающему и вновь исчезающему в школьной толчее, доверишь ли ему свое отчаяние, свой страх?! Нет, только врачу, который может сражаться с укоренившейся внутри тебя болью. И все-таки Казюкенас говорит безостановочно, взывает к прошлому, извлекая из мглы времен то, чего, может, даже и не существовало на самом деле. — Была, была у тебя кличка, не спорь! Как же дразнили-то? Губой, что ли?..
— Не помню, товарищ Казюкенас... — Только не Губой. Прозвали было Копытом, но не прижилось. Интересно, почему не хочет Наримантас помочь собеседнику? Ведь тому не терпится поделиться с ним чем-то большим, нежели доверит больной обычному доктору, чем-то таким, что помогло бы перебросить мост через давно разделившую их пропасть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— В самом деле, хорошо сказано. Но тем не менее...
— Был бы смысл спорить, милый мой, если бы каждый из нас выполнял свою работу отлично... Увы!
— Извините, я ваших убеждений не оспариваю, доктор! — В глазах Рекуса качался лес путаных мыслей, в котором нетрудно заблудиться. — Они чертовски актуальны, честное слово! Но нельзя же на этом останавливаться. Какой смысл тратить силы, если все "держится на ниточке", а ниточка — бессмыслица?
— Работа сама по себе большая ценность.
— Отчужденная от человека, которого мы стремимся поставить на ноги?
— Почему? Целиком от человека не отстранялся и ваш Риэ. Для представителя нашей профессии это невозможно. Будь ты самым толстокожим. Однако
болеть чужими болезнями? Нет, милейший доктор Рекус, отказываюсь! — Наримантас изо всех сил защищался от соблазнов Рекуса, но опасность потерять себя, привычного, приближалась и влекла, словно прутья той страшной, из детства, клетки. Ржавые, изогнутые — он и теперь, спустя столько лет, видит их! — а между ними сгусток тумана... Треснул пиджачок, хрустнуло плечо, железная рука отца удерживает возле этого ужаса, его сердитое сопение шевелит волосы на оцепеневшем от страха темени. Должен расти смелым, не бояться ни коровьей морды, ни лошадиного копыта, а пуще всего — злых людей. Ему предначертано идти по стопам отца, хотя любил он дедушкиных голубей, а шерсть вызывала у него сыпь — редкий вид аллергии. Притворяясь безразличным, обманывая самого себя, бродил возле гумна, круги все сужались, и вот попался!.. Рысь, готовая к прыжку, стояла в клетке и, не мигая, глазела на проникающий через дверь свет. Рано или поздно, но все равно приманит к себе, и не спасешься от ее страшных клыков!.. Охваченный ужасом — клыков так и не увидел, только кисточки на ушах! — жутко закричал, отпрянув к двери, даже рысь недоуменно повела головой в пятнах запекшейся крови и йода...
— Вам плохо, доктор? — из туманных видений появляется реальная рука в желтых пятнах йода. Рекус?
— А что у вас с рукой, коллега? — Наримантас сердито рассчитывается за свое падение в колодец времени.
— Один чертенок укусил. Мы ему рану зашивали, а он... Извините...
— Кто, кто?
— Да мальчишка. Ночью привезли.
— Ступайте-ка переоденьтесь. И пусть сестра-хозяйка выдаст вам новый халат. Скажите, что я велел. Идите, идите. Я сам здесь побуду. Никуда не спешу...
— Не спешите, доктор? Вот и чудесно! — Казюкенас кивнул водителю, "Волга" газанула и уехала. Делать нечего, Наримантасу пришлось шагнуть навстречу, неловко протягивая руку. Несколько мгновений неуютно потоптавшись посреди тротуара, их тени, согласно покачиваясь, двинулись вперед, то касаясь друг друга, то ненадолго отстраняясь, словно всю жизнь, а если и не всю, то большую ее часть, именно
так прошагали они, локоть к локтю, именно так согласно звучали их мирно беседующие голоса; но подумавший подобное явно ошибся бы, едва ли хоть когда-нибудь доводилось им шагать плечом к плечу. Мне от него ничего не надо, что он меня преследует, лихорадочно думает Наримантас. В голове сумбур, мысли скачут, поезда времени бешено несутся навстречу друг другу... Молниеносно мелькают просветы между вагонами, глаз почти ничего не успевает схватить в открывающемся пространстве, а ведь было время, когда их дороги сближались, вились рядышком и в одном направлении, даже переплетались — особенно в те годы, когда они не были еще кем-то и не по дорогам шли, а по едва протоптанным, недалеко бегущим стежкам! Позже, когда стежки эти окончательно разошлись и им, уже не имеющим ничего общего, доводилось чуть не нос к носу сталкиваться друг с другом, они испытывали трудные мгновения узнавания, и каждый вновь уползал в своем направлении, надежно отделенный от былого знакомца своим кругом интересов, уползал на еще более продолжительное, почти бесконечное время. Чего он пристал ко мне? Должен я ему, что ли? Наримантас пытается вырваться из обволакивающего его властного обаяния Казюкенаса, но ему не удается — он уже захвачен этим человеком, его заботами, его тайной, как будто вновь, по прошествии стольких лет разгадав чужую загадку, надеется познать самого себя. И ведь не раз бывало: отворачиваешься, хмуришься, забываешь, что живет такой человек на земле, но достаточно малейшего соприкосновения, и ты поворачиваешься к нему, как подсолнух к солнцу. — А помнишь, доктор? — Казюкенас хватает Наримантаса за локоть и грубовато притягивает к себе. Весь лоск воспитанного горожанина куда-то улетучился, перед ним неотесанный деревенский парень — профессору-то не стал бы так мять костюм! — но между ними грохочут встречные поезда, летят, сотрясая тени, вагоны, и они, прищуриваясь, напрягая память, стараются разглядеть что-то в отдаляющемся мелькании. — Помнишь нашего учителя, Каспараускаса? Добрый был человек...
Точно отставший от поезда — от всех поездов в мире! — приходил он в класс, сгорбленный, несчастный, поникший, открывал дверь и как в волчью яму проваливался — затравленно не спускал глаз с них, будто только они двое сидели в гудящем классе. Лишь они, Наримантас это хорошо помнит, не стреляли в него
из рогатки, не подпаливали друг другу затылки на его уроках... Хорошо еще хоть Винцасом не называет, как недавно при Ригасе, никогда не был я для него Винцасом, обходились фамилиями, а если и называл по имени, я и внимания не обращал, не откликался, не слышал его, правда, не этого, нынешнего Казюкенаса, который идет рядом и с достоинством, приподнимая к полям шляпы два пальца, отвечает на приветствия знакомых, а совсем другого. Ребята потешались над ним за то, что хуже всех одет и вечно голоден, а в глазах его, воспаленных от постоянной зубрежки, лихорадочно горели огоньки решимости. Значит, уже в те далекие времена крепко сидело в парне желание выбиться?
— А помнишь, у всех у нас прозвища были? И у тебя, доктор. — Слава богу, не называет Винцасом. Какой он ему Винцас?.. Доверишь ли какому-то Вин- цасу мальчишке, губы которого обметало сыпью (у него была сыпь от звериной шерсти... а может, и не у него), однокласснику, на мгновение всплывающему и вновь исчезающему в школьной толчее, доверишь ли ему свое отчаяние, свой страх?! Нет, только врачу, который может сражаться с укоренившейся внутри тебя болью. И все-таки Казюкенас говорит безостановочно, взывает к прошлому, извлекая из мглы времен то, чего, может, даже и не существовало на самом деле. — Была, была у тебя кличка, не спорь! Как же дразнили-то? Губой, что ли?..
— Не помню, товарищ Казюкенас... — Только не Губой. Прозвали было Копытом, но не прижилось. Интересно, почему не хочет Наримантас помочь собеседнику? Ведь тому не терпится поделиться с ним чем-то большим, нежели доверит больной обычному доктору, чем-то таким, что помогло бы перебросить мост через давно разделившую их пропасть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133