— Ах вот оно что!.. Как-то ты всегда внезапно обрушиваешься, дай — и делу конец! — Наримантас жалуется ей, Нямуните, хотя улыбается человеку, который ему неприятен, даже противен.
— Не дашь — стреляться не стану. Найду побогаче!
— Подожди до субботы. Может, наскребу, — почти умоляет его Наримантас, не представляя себе, как ему вернуться в палату, не помирившись с Нямуните и с самим собой.
Так с ним бывает: не может заставить себя постучать в дверь, кружит возле палаты Казюкенаса, расспрашивает о нем Рекуса или еще кого-нибудь, а тут подлетел, прислушался, посту ал; нажал ручку, вошел, точно по опасной трясине бредет — топкой, с грозными окнами бочагов.
— Гм... сносно... неплохо, так... ничего... — бормочет он, уставивш сь на японский транзистор — испуг
Казюкенаса постепенно стирает с его лица выражение заблудившегося человека.
— Что, доктор?
— Ничего, ничего, все хорошо, очень хорошо!
— Вы тут говорили...
— Это не о вас... Заботы всякие.
— Новые больные? — Червь недоверия вгрызается глубже; как бы не сорвались усилия удержать дух Казюкенаса над бездной, куда может упасть его тело.
— Больные — наш хлеб насущный... А у меня еще сын есть. Вы вроде видели...
— Красивый парень... — В голосе Казюкенаса нотка грустного восхищения, словно речь зашла о далеких экзотических странах, а повидать их едва ли доведется. — Учиться не желает?
Наримантасу не хочется говорить о Ригасе, существует непонятная связь между ними тремя, хотя ничего не докажешь, пришлось бы только страдать из-за наглости Ригаса, из-за возможных его выходок. А если и заговорил бы, то прежде всего не о своем стройном отпрыске — о горбуне, о его, Казюкенаса, побеге, перед которым захлопнули двери к отцу... Ломит тело, как будто, воюя в вестибюле с братом и сестрой, стукнулся он об этот горб. Многое случилось с тех пор, как Казюкенас неожиданно спустился к нему с пьедестала, а он, ошарашенный этим, слишком радостно двинулся навстречу, однако сближение их могут сорвать остановленные его рукой дети... Осторожно! Еще шаг, и от безнадежности, от того, что споткнулся там, где не ожидал, начнешь валить на больного свои разочарования, словно виноват он в собственной болезни, в этой ничего не решившей операции... Не о том ли предупреждала Нямуните, угодившая вместе с тобой в черную болотную яму?
— Для них жизнь — лотерея, а? — Казюкенас отводит глаза в сторону, где больше простора и не подстерегает нечто сугубо личное.
— Как бы без особых трудов ухватить счастливый билетик — вот вопрос... — соглашается Наримантас, а голова гудит от напряженного внимания, и подрагивает левая нога.
— Мы-то тягот не боялись. Этого у нас не отнимешь!
— Для них наши беды — бронзовый век.
— С драными задницами... В домотканом пиджачке с отцовского плеча... И не жаловались!
— Жалуйся т не жалуйся... Не было, и все тут.
— Наскребешь, бывало, рублик, ухватишь на базаре
кусок кугелиса и жуешь. Еще и руки об него погреешь. А нынче булки в мусорное ведро бросают.
— Было, да быльем поросло! Вот ведь как отвечают.
— Что было, никто не вычеркнет! И голод и нужда... Не потому ли до срока мужики сдают, надламываются, как подгнившие дубы, падают? А сколько наших в могилах уже? Один холмик подле другого. Большие, потом поменьше, кочки... Все было!..
— И тюрьма была, и Сибирь, ответят.
— Не с ангелочками же хороводы водили. Легко сегодня, когда все завоевано, на подносике подано... Изволь хлебать, да в глаза не плюй! А?
— Простите, но неужели это все, что можем мы им сказать? — Их дуэт разлаживается. — Вся правда?
— Вся — не вся, однако молодым...
— Не только их, нас такая правда уже не греет.
— Как так? Подумайте, о чем говорите, доктор!
— Думаю! Не остановилась жизнь на нашей молодости. А если для кого и остановилась, так не геройство это и не добродетель, которой надо гордиться, а трагедия...
— Хотите сказать, что наша правда — нарядная одежда, которую из шкафа лишь по праздникам вытаскивают?
Казюкенас взволнован, он даже приподнимается и садится на своей кровати. Наримантас дивится себе, зачем тянет все выше, в гору этот тяжелый камень — покатится вниз, может голову расшибить. Пациент его уже выбрит "Браун-сикстауном", от него пахнет одеколоном, надень костюм, сунь элегантный портфель и не узнаешь, что перенес операцию. И снова будет распоряжаться, рубить сплеча, гордясь истинными и мнимыми заслугами, забыв горечь и радость сомнений.
В открытое окно врывается гул города; пронзительный визг тормозов, вой пожарной машины — они возникают на общем фоне, словно предупреждающие об опасности черные флажки. Земля суха, как порох, вихри пыли кружатся под белесым небом. Между двумя хилыми липками торчит какая-то фигура, согнувшаяся под тяжелым грузом. Не только ноша — синий костюм, белая рубашка и красное пятно галстука выделяют этого человека среди посеревшей листвы. Вот повернулся, от него падает искривленная тень, словно нацеленное на больницу орудие... Горбун — и без сестры, неохотно сопровождающей его.
Литовское национальное блюдо из тертой картошки.
Неужели он? Мало ли на свете других калек? За чужое счастье сражаемся, милый мой больной, а родных детей вон выталкиваем?
— Ничего я не хотел сказать. Мой собственный сын невесть где мотается... — Наримантас высовывается в окно, высота опьяняет, кровь приливает к голове. Естественное состояние, привыкай! Да, его милость Казюкенас-младший...
— Что-то интересное увидели, доктор? — Казюкенасу нелегко смягчиться, согласиться с тем, против чего восстает его нутро, но надо — будучи здоровым, он именно так многим говорил: надо! И большинство слушалось, хотя никому не грозила операция желудка. А к Наримантасу придется взывать не раз, и не только как к врачу.
— Ничего, — Наримантас заслоняет окно спиной. — Листва от жары свернулась.
— В такое время хорошо на море.
— Не сомневаюсь.
— На Пицунде, к примеру... Грузинские субтропики — удивительное местечко. Вы когда-нибудь купались в теплом море?
— Честно говоря, не доводилось.
— Райское наслаждение. Вода густая и легкая, как на руках несет... Вылезаешь, на десяток лет помолодев. Бифштекс с коньячком в тени пальм примешь — еще столько же сбросишь...
— Да, с радостью бы съездил, но за какой-то жалкий месяц далеко не заберешься.
Наримантасу не нравится собственный брюзжащий голос, как и недавняя резкость. Неужто завидую чепухе, которую всю жизнь презирал или делал вид, что презираю? А ведь и впрямь тлеет во мне недовольство беспорядочным бытом, никогда по-человечески не отдохнешь, все работой оправдываешься, точно настоящая жизнь вечно будет ждать где-то впереди. И заболело-то не сегодня — много лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133