что же теперь делать? Неужто признаться во всеуслышание — соскучился, дескать, по небольшому скандальчику из-за повилики, высохшей еще в прошлом или позапрошлом году, по маленьким капризам Дангуоле, по ее кошачьей ласковости? Ах, кошечка ты, кошечка, не всегда верна дому, иногда даже гадишь в нем, и все-таки... А мог бы я рассказать ей обо всем?
"Поклянись, ты будешь рассказывать мне о своей работе! Клянешься?"
Не нужна была ей никакая клятва — пьянили небуднично звучащие слова. Глаза сверкали каким-то нездешним, призрачным светом, на голубом берете развевалось перо — Дангуоле любила экстравагантные головные уборы, — и он с полной серьезностью обещал делить с ней не только кров и пищу.
Не сдержал обещания, и не потому, что забыл о нем. В молодые годы труд хирурга был для него окружен сияющим нимбом, а заниматься приходилось мелочами, дольше всего набивал руку на аппендицитах. Резекция аппендикса стала его постоянной обязанностью, как, скажем, заготовка дров в добропорядочном крестьянском хозяйстве — не с холодами начинается и не с холодами кончается эта работа. Новичку на первых порах ассистировали хирурги постарше, а потом, ухватив за лацкан, таскал он в
операционную студентов, не очень-то отличавшихся от него по возрасту
"Время у тебя есть, постоишь", — приказывал, стараясь говорить солидным баском, и будущий хирург так же солидно басил в ответ: "Ага, не учи!"
Аппендициты и грыжи, к которым впоследствии добавились завороты кишок и язвы желудка, не особенно интересовали Дангуоле. Не часто вспыхивали небесным светом ее глаза, когда она вдруг воображала, что вылущила из рассказов мужа нечто необычайное. Больше всего занимало ее, что он чувствует, когда режет живую плоть, а он в это время как раз ничего особенного и не испытывал — только до и после операции, как всякий, кто применил оружие, пусть с благой целью, пусть в защиту человека... Она должна была бы понять это, но не смогла и поэтому всячески высмеивала его за якобы крестьянскую тупость и бесчувственность. Правильно рассечь ткани, хорошо пройти, отделить лишнее, вновь все соединить — каждый сосудик, каждую жилочку, — вот что самое важное, а это означает, что ты не имеешь права думать о чем-то другом, кроме кровоточащего клубка, который необходимо размотать нить за нитью. Не сразу понял Наримантас, что Дангуоле волнуют в основном "художественные детали", в ее мире главным была не сама жизнь, а показ острых ее ситуаций. Сообразив это, Наримантас перестал быть сдержанным в своих описаниях, не жалел натуралистических деталей, которых прежде избегал, — даже думать о них противно было, теперь он рассказывал, как кричат оперируемые под местным наркозом, как вздуваются у них кишки, как вырезали двенадцать килограммов сала у одного толстого бухгалтера, которого душила страшная жировая опухоль, как...
"Не будь циником, дорогой! Неужели все у вас такие грубые?"
Наримантас и сегодня видит ту кожаную перчатку, синюю с беленькой каемочкой — интересно, куда она ее засунула? Когда он принялся толковать о бухгалтере, этой перчаткой она хлопнула его по губам, обдав ароматом надушенной кожи — не так ли пахла ее несбывшаяся мечта? Стоило ли рассказывать? А сейчас? Хочется ли ему намекнуть Дангуоле о том, что случилось, а может, еще не случилось, только мерещится? Надо ли тешить пустое ее любопытство?
По мере того как проходили годы за годами, энтузиазм Дангуоле мелел, подобно ручейку, текущему по постепенно осушаемой местности Иногда он еще выходит вдруг из берегов, бьет хвостом по воде большая рыба, но мельчают его омуты, зарастает тиной и камышом русло. Годы, семья, быт — вот они, все сильнее сжимающие ее неодолимые берега. В последнее время Наримантасу даже больше, чем ей самой, мешало сознание того, что она разочаровалась в нем — должнике, не платящем долгов. Еще тешили ее очередные попытки завоевать славу, какие-то вызывающие всеобщую зависть шляпки, а он в насмешливом равнодушии жены, как в зеркале, видел себя — педанта, ворчуна, бог весть кого... Он ведь очень нетребователен, почти всем доволен, особенно своей работой, ничего другого не нужно ему от жизни — только работать! — а необходимые жене "художественные детали" сбивают с панталыку, возмущают покой. Со временем он понял, для чего ей это, но по-прежнему верил лишь в то, что сам разрезал и сшил собственными руками.
Какую же историю упустила ты, Дангуоле. Ну просто божественный сюжет для фильма того режиссера, перед которым ты преклоняешься. Именно то, чего я прежде никогда не умел тебе поведать, — живая романтическая история! — послушала бы...
Хотя истории, тем паче сюжета, еще не было. Он таился где-то в глубине, напружив лапы и вглядываясь зоркими зеленоватыми глазами, подобно рыси, готовящейся к прыжку.
Наримантас и сам избегал этих манящих безднами, подстерегающих глаз.
В детстве занимали его не одни голуби Какие только зверюшки не водились в отцовской усадьбе, что стояла на окраине волостного местечка! Как-то привезли из лесу раненную топором рысь. Человек, поймавший ее, намеревался содрать шкуру себе на шапку, но рысь линяла. Отец отдал в обмен за дикую кошку пару кроликов, и рысь поселилась в железной клетке на их гумне. С той поры вошло в душу Наримантаса беспокойство. Оно так и осталось по сей день: глаза, шаги, запах рыси.
Ко всякой живой твари отец его был жалостливее, чем к людям.
Позже, когда у Наримантаса будет время, уйма свободного времени, а то, чему суждено случиться, уже произойдет, он станет казнить себя за непоследовательность своего сегодняшнего поведения. В это утро, одно из первых утр начинающегося лета, он звал жену, нелюбимого отца, даже деда, но не кинулся к сыну, чье дыхание слышалось за тонкой дверью. Впрочем, и прислушиваться не надо было, сын и так все время жил в нем, хотя встречались они редко, а разговаривали и того реже. Ригас спал на спине, казалось, объемистым легким молодого спортсмена не хватает воздуха в этой одиннадцатиметровой комнатушке. Летом он не часто обременял свое коротковатое ложе: практика, походы, кроссы и т. д. и т. п. Спать на твердом посоветовал кто-то из тренеров, по плаванию или по боксу. Вот он и спал на топчане, который давно стал ему короток. Родился семимесячным, в детстве был хилым, тянулся вверх, как деревце без солнца, из носа постоянно текло. А топчан сколотил сосед-столяр. Давно уже помер, но в квартире Наримантасов нет-нет да столкнешься со следами деятельности этого мастера — книжная полка, гладко выструганная скалка, вешалка в прихожей... Теперь некому сколотить новый топчан.
Сосед, от которого всегда приятно пахло свежими смолистыми стружками, чем-то напоминал деда. Умер дед двадцать три года назад, как раз когда Винцентас обмывал диплом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
"Поклянись, ты будешь рассказывать мне о своей работе! Клянешься?"
Не нужна была ей никакая клятва — пьянили небуднично звучащие слова. Глаза сверкали каким-то нездешним, призрачным светом, на голубом берете развевалось перо — Дангуоле любила экстравагантные головные уборы, — и он с полной серьезностью обещал делить с ней не только кров и пищу.
Не сдержал обещания, и не потому, что забыл о нем. В молодые годы труд хирурга был для него окружен сияющим нимбом, а заниматься приходилось мелочами, дольше всего набивал руку на аппендицитах. Резекция аппендикса стала его постоянной обязанностью, как, скажем, заготовка дров в добропорядочном крестьянском хозяйстве — не с холодами начинается и не с холодами кончается эта работа. Новичку на первых порах ассистировали хирурги постарше, а потом, ухватив за лацкан, таскал он в
операционную студентов, не очень-то отличавшихся от него по возрасту
"Время у тебя есть, постоишь", — приказывал, стараясь говорить солидным баском, и будущий хирург так же солидно басил в ответ: "Ага, не учи!"
Аппендициты и грыжи, к которым впоследствии добавились завороты кишок и язвы желудка, не особенно интересовали Дангуоле. Не часто вспыхивали небесным светом ее глаза, когда она вдруг воображала, что вылущила из рассказов мужа нечто необычайное. Больше всего занимало ее, что он чувствует, когда режет живую плоть, а он в это время как раз ничего особенного и не испытывал — только до и после операции, как всякий, кто применил оружие, пусть с благой целью, пусть в защиту человека... Она должна была бы понять это, но не смогла и поэтому всячески высмеивала его за якобы крестьянскую тупость и бесчувственность. Правильно рассечь ткани, хорошо пройти, отделить лишнее, вновь все соединить — каждый сосудик, каждую жилочку, — вот что самое важное, а это означает, что ты не имеешь права думать о чем-то другом, кроме кровоточащего клубка, который необходимо размотать нить за нитью. Не сразу понял Наримантас, что Дангуоле волнуют в основном "художественные детали", в ее мире главным была не сама жизнь, а показ острых ее ситуаций. Сообразив это, Наримантас перестал быть сдержанным в своих описаниях, не жалел натуралистических деталей, которых прежде избегал, — даже думать о них противно было, теперь он рассказывал, как кричат оперируемые под местным наркозом, как вздуваются у них кишки, как вырезали двенадцать килограммов сала у одного толстого бухгалтера, которого душила страшная жировая опухоль, как...
"Не будь циником, дорогой! Неужели все у вас такие грубые?"
Наримантас и сегодня видит ту кожаную перчатку, синюю с беленькой каемочкой — интересно, куда она ее засунула? Когда он принялся толковать о бухгалтере, этой перчаткой она хлопнула его по губам, обдав ароматом надушенной кожи — не так ли пахла ее несбывшаяся мечта? Стоило ли рассказывать? А сейчас? Хочется ли ему намекнуть Дангуоле о том, что случилось, а может, еще не случилось, только мерещится? Надо ли тешить пустое ее любопытство?
По мере того как проходили годы за годами, энтузиазм Дангуоле мелел, подобно ручейку, текущему по постепенно осушаемой местности Иногда он еще выходит вдруг из берегов, бьет хвостом по воде большая рыба, но мельчают его омуты, зарастает тиной и камышом русло. Годы, семья, быт — вот они, все сильнее сжимающие ее неодолимые берега. В последнее время Наримантасу даже больше, чем ей самой, мешало сознание того, что она разочаровалась в нем — должнике, не платящем долгов. Еще тешили ее очередные попытки завоевать славу, какие-то вызывающие всеобщую зависть шляпки, а он в насмешливом равнодушии жены, как в зеркале, видел себя — педанта, ворчуна, бог весть кого... Он ведь очень нетребователен, почти всем доволен, особенно своей работой, ничего другого не нужно ему от жизни — только работать! — а необходимые жене "художественные детали" сбивают с панталыку, возмущают покой. Со временем он понял, для чего ей это, но по-прежнему верил лишь в то, что сам разрезал и сшил собственными руками.
Какую же историю упустила ты, Дангуоле. Ну просто божественный сюжет для фильма того режиссера, перед которым ты преклоняешься. Именно то, чего я прежде никогда не умел тебе поведать, — живая романтическая история! — послушала бы...
Хотя истории, тем паче сюжета, еще не было. Он таился где-то в глубине, напружив лапы и вглядываясь зоркими зеленоватыми глазами, подобно рыси, готовящейся к прыжку.
Наримантас и сам избегал этих манящих безднами, подстерегающих глаз.
В детстве занимали его не одни голуби Какие только зверюшки не водились в отцовской усадьбе, что стояла на окраине волостного местечка! Как-то привезли из лесу раненную топором рысь. Человек, поймавший ее, намеревался содрать шкуру себе на шапку, но рысь линяла. Отец отдал в обмен за дикую кошку пару кроликов, и рысь поселилась в железной клетке на их гумне. С той поры вошло в душу Наримантаса беспокойство. Оно так и осталось по сей день: глаза, шаги, запах рыси.
Ко всякой живой твари отец его был жалостливее, чем к людям.
Позже, когда у Наримантаса будет время, уйма свободного времени, а то, чему суждено случиться, уже произойдет, он станет казнить себя за непоследовательность своего сегодняшнего поведения. В это утро, одно из первых утр начинающегося лета, он звал жену, нелюбимого отца, даже деда, но не кинулся к сыну, чье дыхание слышалось за тонкой дверью. Впрочем, и прислушиваться не надо было, сын и так все время жил в нем, хотя встречались они редко, а разговаривали и того реже. Ригас спал на спине, казалось, объемистым легким молодого спортсмена не хватает воздуха в этой одиннадцатиметровой комнатушке. Летом он не часто обременял свое коротковатое ложе: практика, походы, кроссы и т. д. и т. п. Спать на твердом посоветовал кто-то из тренеров, по плаванию или по боксу. Вот он и спал на топчане, который давно стал ему короток. Родился семимесячным, в детстве был хилым, тянулся вверх, как деревце без солнца, из носа постоянно текло. А топчан сколотил сосед-столяр. Давно уже помер, но в квартире Наримантасов нет-нет да столкнешься со следами деятельности этого мастера — книжная полка, гладко выструганная скалка, вешалка в прихожей... Теперь некому сколотить новый топчан.
Сосед, от которого всегда приятно пахло свежими смолистыми стружками, чем-то напоминал деда. Умер дед двадцать три года назад, как раз когда Винцентас обмывал диплом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133