А сегодня отцовские каблуки долбят и долбят лестницу и по дороге от подъезда через двор он еле ползет.
— Смотри-ка, акация. Целое дерево! Это кто же ее здесь посадил?
— Мы. Ну, наш дедушка. Яму выкопал, а ты землю носил, поливал. Помнишь?
Он поглаживает ветку, нежную и колкую. Ищет в ней скрытый от посторонних смысл? Без него выросло деревце, и сын, и окружающие дома — вот какие мысли туманят его глаза, если не обманывает меня внутренний слух.
— Постой, когда же это было?
— Дедушка с флюсом прикатил, разнесло щеку — коренной зуб рвал.
— Господи, как давно!
— Лет семь...
— И помнишь? А я забыл.
— Пустяк.
— Надо бы навестить деда. Торт ему отвезти.
— Деревья и животные он любит больше, чем людей. Ты же сам говорил.
— Так-то оно так... И все-таки старый, одинокий.
Приедешь к деду — как будто в каменном или
бронзовом веке очутился: у него на гумне еще жернова валяются, деревянная соха, пестери, хотя хлеба он никогда не сеял, скотину крестьянскую врачевал.
По выражению отцовского лица заметно — неприятно удивлен, словно мое ненавязчивое присутствие и то, что я непостижимым для него образом угадываю какие-то его мысли, направлено против него, а может, досада вызвана тем, что имею возможность вести себя как хочется, он-то вынужден немедленно стряхивать все необязательное, точно репьи, пристающие к одежде, когда бредешь по меже, отгораживаться от деревьев, близких людей, даже от воспоминаний и, поскучнев, вновь прямиком мчать по опостылевшему маршруту. Гроши мне были абсолютно необходимы, однако я не решался и заикнуться о них.
— Доброе утро, доктор! — бойко вклинилась между нами соседка Жаленене, сердечно приветствуя отца и чуть прохладнее меня: — Здравствуй, Ригас!
Наримантас вздрогнул всем телом, точно кляча, ужаленная оводом, вероятно, мысленно проклиная выросшую на дороге дедушкину акацию.
— Скажите вашему Стяпонасу, в больнице! Дома не принимаю, только в больнице.
— Да здоров он, мой Стяпонас, доктор, здоров! — засмеялась Жаленене.
— Гастрит у него? — бормотал доктор, смущенный смехом женщины; такого ее искреннего смеха и мне не доводилось слышать.
— Ложка постного масла, овсянка по утрам, как вы велели, доктор. И слава богу, теперь как огурчик мой Стяпонас, я лишь хотела...
— Что ж, весьма рад! — сухо откашлялся Наримантас.
— Что хотела? Да! Поблагодарить вашего сына. Хороший у вас помощник! Если б вы только знали,
доктор! ~ И она принялась рассказывать о моем врачевании в ту хаотическую ночь, когда сбежала Дангуоле. Щебетала, посмеиваясь над собой, раскрасневшаяся, избавившаяся от будничных забот: неподъемных авосек, бутылок, жестянок и прочей дребедени — прижимистые Жаленисы даже крышечек от молока и сметаны не выбрасывали.
— Поставил диагноз и назначил лекарство? Ригас?
Наримантас отшатнулся от благодарных глаз женщины. Огорошил его и поступок сына, и то крошечное расстояние, которое отделяет труд врача от знахарства.
— Ложка касторки никому еще не повредила, — простодушно бросил я, не в моих интересах было раздражать отца — разъярится, ни копейки не получишь! Дангуоле частенько попадало за то, что, прикрываясь авторитетом его имени, она осмеливалась давать медицинские советы. "От таблетки аспирина или антибиотиков никто еще не умирал, Винцентас! — огрызалась она. — Вы же эти антибиотики кому только не суете. Разве неправда?"
— Ну-ну... Отлично! Я бы и сам ничего лучше не придумал, — .торопится закончить разговор отец, привыкший слышать от соседки лишь жалобы на меня или просьбы о помощи, когда начинались колики, а тут разливается соловьем и никак не угомонится: может, свежих помидорчиков отведаете, на улице купила; а в майонезе не нуждаетесь? Можно устроить, есть знакомство. Кроме того, обещали ей замечательные, а главное, дешевые яблочки; а еще нашла она ход к немецкому тюлю на занавески!.. Хотите, оливкового масла отолью?.. Хоть целый литр! И не поймешь, над собой ли посмеивается, над укоренившейся мышиной привычкой все тащить в свою норку или над нашей непрактичностью, воспринимающей ее искреннее желание помочь как нечто сомнительное, неблаговидное.
— Слыхала я, хозяйка ваша в командировке. Мужчины есть мужчины. Может, белье в прачечную отнести? Мне нетрудно! — никак не отстает она, и мы, кланяясь, как идиоты, и рассыпаясь в благодарностях, спешим смыться.
Жаленене машет вслед, словно провожает в дальнюю дорогу. Очень занятно наблюдать стремление любого живого существа выкарабкаться из ловушек, расставленных ему чужим воображением. Едва-едва набросал для себя чей-то портрет, глядь, человек выскользнул, вывернулся из твоих приблизительных штрихов; так вырвался из моих рук Викторас, не пожелавший стать настоящим преступником, согласившийся играть роль мелкого воришки, так мелькнула и растворилась Жаленене, высвободившись из серенького тумана, в который издавна окутал я ее. Оказывается, синеглазая? Тридцатилетняя женщина со стройной фигуркой? А я давал ей все полета и не замечал цвета глаз.
— Вот что, коллега, — желваки на скулах отца угрожающе вздулись, и я почувствовал, что прижат к железному забору между двумя молодыми липками. — Вы здорово рисковали, ставя диагноз и назначая лечение.
— Почему, доктор?
— А вероятность аппендицита вы исключили, мой юный коллега?
— Ха! Они ж весь дом провоняли тухлой треской.
— Между прочим, это мог быть и холецистит.
-Что?
— Мальчику следовало бы зондировать желудок. Уже не первый приступ...
— Ему ж только одиннадцать! Ребенок.
— Помолчи, Ригас! Что ты смыслишь в этом? Что вы все в этом смыслите? Запрещаю, слышишь? За-пре- ща-ю!
Его мечущие искры глаза, глаза уже не нормального человека — фанатика, все время наталкивающегося на преграды и помехи, словно приварили меня к железным прутьям. Я повис на них, как выпотрошенная лягушка, на которую напали муравьи, шишечки и завитушки решетки впились в затылок, во рту вкус железа. Теперь я не был ему сыном — лишь одним из тех, кто легкомысленно посягнул на его тайну И глаза предупреждали: не смей, не приближайся, обожжешься! Тайна повсюду и во всем, она безмерна, и не ведаешь ни дня, ни часа, когда она вдруг откроется, все — тайна, запомни! Даже холецистит у одиннадцатилетнего!..
Резко повернувшись, отец торопливо зашагал прочь. Широкие штанины смешно болтались на худых ногах, тяжелый портфель оттягивал руку — он снова стал самим собой. Скорбное его одиночество и чувство некоторой моей вины перед ним побудило спешить вдогонку.
— Да что случилось? Ну подумай, ложечка касторки!
— Ладно, Ригас. Хорошо. Ничего не случилось
Город гудел, выл, урчал, заваливая нас ядовитыми автомобильными выхлопами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— Смотри-ка, акация. Целое дерево! Это кто же ее здесь посадил?
— Мы. Ну, наш дедушка. Яму выкопал, а ты землю носил, поливал. Помнишь?
Он поглаживает ветку, нежную и колкую. Ищет в ней скрытый от посторонних смысл? Без него выросло деревце, и сын, и окружающие дома — вот какие мысли туманят его глаза, если не обманывает меня внутренний слух.
— Постой, когда же это было?
— Дедушка с флюсом прикатил, разнесло щеку — коренной зуб рвал.
— Господи, как давно!
— Лет семь...
— И помнишь? А я забыл.
— Пустяк.
— Надо бы навестить деда. Торт ему отвезти.
— Деревья и животные он любит больше, чем людей. Ты же сам говорил.
— Так-то оно так... И все-таки старый, одинокий.
Приедешь к деду — как будто в каменном или
бронзовом веке очутился: у него на гумне еще жернова валяются, деревянная соха, пестери, хотя хлеба он никогда не сеял, скотину крестьянскую врачевал.
По выражению отцовского лица заметно — неприятно удивлен, словно мое ненавязчивое присутствие и то, что я непостижимым для него образом угадываю какие-то его мысли, направлено против него, а может, досада вызвана тем, что имею возможность вести себя как хочется, он-то вынужден немедленно стряхивать все необязательное, точно репьи, пристающие к одежде, когда бредешь по меже, отгораживаться от деревьев, близких людей, даже от воспоминаний и, поскучнев, вновь прямиком мчать по опостылевшему маршруту. Гроши мне были абсолютно необходимы, однако я не решался и заикнуться о них.
— Доброе утро, доктор! — бойко вклинилась между нами соседка Жаленене, сердечно приветствуя отца и чуть прохладнее меня: — Здравствуй, Ригас!
Наримантас вздрогнул всем телом, точно кляча, ужаленная оводом, вероятно, мысленно проклиная выросшую на дороге дедушкину акацию.
— Скажите вашему Стяпонасу, в больнице! Дома не принимаю, только в больнице.
— Да здоров он, мой Стяпонас, доктор, здоров! — засмеялась Жаленене.
— Гастрит у него? — бормотал доктор, смущенный смехом женщины; такого ее искреннего смеха и мне не доводилось слышать.
— Ложка постного масла, овсянка по утрам, как вы велели, доктор. И слава богу, теперь как огурчик мой Стяпонас, я лишь хотела...
— Что ж, весьма рад! — сухо откашлялся Наримантас.
— Что хотела? Да! Поблагодарить вашего сына. Хороший у вас помощник! Если б вы только знали,
доктор! ~ И она принялась рассказывать о моем врачевании в ту хаотическую ночь, когда сбежала Дангуоле. Щебетала, посмеиваясь над собой, раскрасневшаяся, избавившаяся от будничных забот: неподъемных авосек, бутылок, жестянок и прочей дребедени — прижимистые Жаленисы даже крышечек от молока и сметаны не выбрасывали.
— Поставил диагноз и назначил лекарство? Ригас?
Наримантас отшатнулся от благодарных глаз женщины. Огорошил его и поступок сына, и то крошечное расстояние, которое отделяет труд врача от знахарства.
— Ложка касторки никому еще не повредила, — простодушно бросил я, не в моих интересах было раздражать отца — разъярится, ни копейки не получишь! Дангуоле частенько попадало за то, что, прикрываясь авторитетом его имени, она осмеливалась давать медицинские советы. "От таблетки аспирина или антибиотиков никто еще не умирал, Винцентас! — огрызалась она. — Вы же эти антибиотики кому только не суете. Разве неправда?"
— Ну-ну... Отлично! Я бы и сам ничего лучше не придумал, — .торопится закончить разговор отец, привыкший слышать от соседки лишь жалобы на меня или просьбы о помощи, когда начинались колики, а тут разливается соловьем и никак не угомонится: может, свежих помидорчиков отведаете, на улице купила; а в майонезе не нуждаетесь? Можно устроить, есть знакомство. Кроме того, обещали ей замечательные, а главное, дешевые яблочки; а еще нашла она ход к немецкому тюлю на занавески!.. Хотите, оливкового масла отолью?.. Хоть целый литр! И не поймешь, над собой ли посмеивается, над укоренившейся мышиной привычкой все тащить в свою норку или над нашей непрактичностью, воспринимающей ее искреннее желание помочь как нечто сомнительное, неблаговидное.
— Слыхала я, хозяйка ваша в командировке. Мужчины есть мужчины. Может, белье в прачечную отнести? Мне нетрудно! — никак не отстает она, и мы, кланяясь, как идиоты, и рассыпаясь в благодарностях, спешим смыться.
Жаленене машет вслед, словно провожает в дальнюю дорогу. Очень занятно наблюдать стремление любого живого существа выкарабкаться из ловушек, расставленных ему чужим воображением. Едва-едва набросал для себя чей-то портрет, глядь, человек выскользнул, вывернулся из твоих приблизительных штрихов; так вырвался из моих рук Викторас, не пожелавший стать настоящим преступником, согласившийся играть роль мелкого воришки, так мелькнула и растворилась Жаленене, высвободившись из серенького тумана, в который издавна окутал я ее. Оказывается, синеглазая? Тридцатилетняя женщина со стройной фигуркой? А я давал ей все полета и не замечал цвета глаз.
— Вот что, коллега, — желваки на скулах отца угрожающе вздулись, и я почувствовал, что прижат к железному забору между двумя молодыми липками. — Вы здорово рисковали, ставя диагноз и назначая лечение.
— Почему, доктор?
— А вероятность аппендицита вы исключили, мой юный коллега?
— Ха! Они ж весь дом провоняли тухлой треской.
— Между прочим, это мог быть и холецистит.
-Что?
— Мальчику следовало бы зондировать желудок. Уже не первый приступ...
— Ему ж только одиннадцать! Ребенок.
— Помолчи, Ригас! Что ты смыслишь в этом? Что вы все в этом смыслите? Запрещаю, слышишь? За-пре- ща-ю!
Его мечущие искры глаза, глаза уже не нормального человека — фанатика, все время наталкивающегося на преграды и помехи, словно приварили меня к железным прутьям. Я повис на них, как выпотрошенная лягушка, на которую напали муравьи, шишечки и завитушки решетки впились в затылок, во рту вкус железа. Теперь я не был ему сыном — лишь одним из тех, кто легкомысленно посягнул на его тайну И глаза предупреждали: не смей, не приближайся, обожжешься! Тайна повсюду и во всем, она безмерна, и не ведаешь ни дня, ни часа, когда она вдруг откроется, все — тайна, запомни! Даже холецистит у одиннадцатилетнего!..
Резко повернувшись, отец торопливо зашагал прочь. Широкие штанины смешно болтались на худых ногах, тяжелый портфель оттягивал руку — он снова стал самим собой. Скорбное его одиночество и чувство некоторой моей вины перед ним побудило спешить вдогонку.
— Да что случилось? Ну подумай, ложечка касторки!
— Ладно, Ригас. Хорошо. Ничего не случилось
Город гудел, выл, урчал, заваливая нас ядовитыми автомобильными выхлопами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133