— и моряк снова нырнул в небытие. Его уложили опять. Забился. Затих.
— Пусть хоть сдохнет, тошнит меня от его блевотины! — Завхоз, прикрыв ладонью пышные крестьянские усы, с отвращением хлопнул дверью.
— И вы, сестра, ступайте отсюда! — прикрикнул Наримантас на растерянно охающую толстуху. — Коллега, приготовьтесь к промыванию. Его кто-нибудь провожал?
— Сам ввалился в такси. И записка в зубах, как у умной собаки. А в записке адрес нашей больницы и больше ничего.
— Попытаемся превратить его в человека, пусть и не разумного! Наливайте больше — желудок у него как у бегемота.
Наримантас засучил рукава, расставил пошире ноги я ухватил пьяного за плечи. Голова моряка замоталась, сквозь стиснутые зубы вместе с хрипом вырвалось гнусное ругательство, он лягнул ногой, перевернулся.
— Ты у меня побрыкаешься, скотина!
Наримантас поймал башмак, рванул, богатырь рухнул на кушетку. Открылись оба глаза, налитые пьяной яростью, зло уставились на врача. Несколько секунд смотрел он одурело, потом рука — страшная коряга — собралась в кулак и замахнулась для удара. Наримантас едва успел увернуться, кулак врезался в стену, моряк взвыл от боли.
— Драться будешь? Тебе жизнь спасают, а ты?..
Наримантас хлестнул по заросшей щетиной физиономии, и буян вдруг сдался, казалось, не от пощечины — от удивления; тело стало ватным, неуклюжим. Укрощенный, ошарашенный, он бился все слабее и слабее. Но врач не спускал с него глаз, готовый вновь и вновь сражаться не только с этой горой мяса — с ненавистным чудовищем, долго и коварно державшим его, Наримантаса, в неведении и страхе. Оно словно подстерегало любую твою оплошность—дрогнешь, отступишь, неверное движение сделает рука... неважно, отчего это произойдет: вкатится ли в палату копеечная крышка или завершится удачная, но ничего не решившая операция...
— Доктор... доктор, успокойтесь! — Бугяните повисла на руке Наримантаса.
— Ладно. Позовите сестру и вкатите ему целое ведро. Не бойтесь. Теперь будет как шелковый.
— Господи, господи! Почему люди убивают себя? Такой мужчина...
— Спросите его, когда промоете желудок. Вот тогда и спросите. Но не раньше. Кстати, не забудьте подключить капельницу.
— Как мне благодарить вас, доктор!
Бугяните несмело погладила его дрожащие от напряжения пальцы, боясь разгневать. Грудь молоденькой врачихи обтянул влажный халат. Наримантас почувствовал, что давно тоскует по женскому телу — не по Бугяните и не по Дангуоле, утратившей прелесть тайны, а по той женщине, которой здесь нет, но чье имя — странная ирония судьбы! — несмываемой тушью наколото на груди моряка...
Солнце разогнало предутренний туман, люди давно уже торопились кто куда, не ломая головы над вопросом, осмыслен ли их труд, а отец — олицетворение долга и дисциплины — валялся на диване, возводя из сизого, голубоватого и белесого дыма какое-то
ему одному видимое строение, которое тут же расплывалось в воздухе.
Мне были необходимы деньги — затеянный ремонт машины пожирал их, словно девятиглавый змей, — однако доносившийся из гостиной дух винного перегара, вызывающего в памяти темные подворотни и трясущиеся руки пропойц, столь не похожие на сухие и сильные руки Наримантаса, остановил меня, я не решился просить его о дотации. Конечно, отец не станет лакать где попало и с кем попало, но жадные затяжки и запах этот свидетельствовали, что он здорово набрался ночью, причем мешал крепкое со сладким. Мне и самому доводилось прикладываться, но к пьяницам испытываю отвращение — поганят одно из немногих удовольствий, подаренных людям природой; когда хмелеешь, кажется, не от алкоголя — от оттенков жидкости, искрящейся в лучах солнца или ламп, от рюмки огня, зажатой твоими чуткими пальцами, и тогда дома и деревья, сам воздух вокруг полегоньку начинают покачиваться в такт твоему настроению, светлеющему или мрачнеющему. Как недалеко от сверкающей белизной скатерти до пластика с присохшими крошками и жирными пятнами, по которым небрежно провели грязным утиральником, от благородного блеска хрусталя до замызганного мутного стекла стаканов — как недалеко и как далеко! Меж ними такое же расстояние, как между двумя материками, разделенными океаном, как между счастьем и черной бедой.
Подвывали троллейбусы, в уличной пыли бесстрашно купались стайки воробьев и голубей, а отец все выдыхал алкогольные пары, безнадежно пытаясь выстроить нечто из сигаретного дыма. Просить у него деньги, когда он в таком состоянии, не то же ли самое, что обокрасть человека в трауре? И не только из-за этих проклятых рублей не хотелось тревожить его — в самые критические моменты, когда земля начинала колебаться под ногами, я ощущал стену, о которую всегда мог опереться. Стена не сделает ни шагу навстречу —- в незапамятные времена отдалились мы друг от друга, — но высится по-прежнему, обещая теш/и защиту. "Полет" Дангуоле и тот был бы невозможен, не существуй эта стена... Скажи ей, что это именно так, до глубины души оскорбится... Ну и пусть.
Стена вздрагивала от подземных толчков, около нее становилось неуютно, жаль чего-то невозвратимого, я давно перерос ее — дурачась или от избытка сил перепрыгиваю без шеста. А тут пришлось бы втягивать голову в плечи, подгибать колени... Окончив зарядку, постоял на голове, ощущая покалывания в пустеющем теле. С трудом втиснул в крохотную, словно детская коляска, ванну свои раздавшиеся плечи и кислое настроение. Оцарапал локоть о какой-то гвоздь — Дангуоле, развешивая для сушки белье, каждый раз загоняет в стену уйму гвоздей. Умение заколачивать гвозди она считает символом самостоятельности современной женщины. Вспомнилось, что увезла молоток — будет забивать в других местах! — и злость на ржавые гвозди прошла. В маленькой кухоньке тоже стало тесно от моих широких плеч и грудной клетки. Хотя мы с отцом вдоволь похозяйничали здесь, следов Дангуоле еще много. На подоконнике утюг, кусок хозяйственного мыла, деревянный бочонок с солью, с полки шкафчика свисают шерстяные нитки, капроновые чулки — можно подумать, что мать безнадежно пыталась поймать на свету спускающуюся петлю и на мгновение выскочила к соседке за иголкой...
Когда я, обнаружив в холодильнике яйца и масло, сбивал яичницу, в кухню сунулся небритый подбородок Винцентаса Наримантаса. Постоял, поводил невидящими глазами — такими они бывают у него, когда зарежет человека, — хмурыми, в паутине красных прожилок, неприязненно глядящими на окружающий мир. Конечно, это лишь так говорится — зарезал, на самом деле оперируемый не выдержал наркоза или не хватило у него сил продержаться еще полчасика, необходимых для успешного исхода операции. Бывает ведь, что вдруг начинают в самый важный момент путать врачам карты иксы и игреки организма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— Пусть хоть сдохнет, тошнит меня от его блевотины! — Завхоз, прикрыв ладонью пышные крестьянские усы, с отвращением хлопнул дверью.
— И вы, сестра, ступайте отсюда! — прикрикнул Наримантас на растерянно охающую толстуху. — Коллега, приготовьтесь к промыванию. Его кто-нибудь провожал?
— Сам ввалился в такси. И записка в зубах, как у умной собаки. А в записке адрес нашей больницы и больше ничего.
— Попытаемся превратить его в человека, пусть и не разумного! Наливайте больше — желудок у него как у бегемота.
Наримантас засучил рукава, расставил пошире ноги я ухватил пьяного за плечи. Голова моряка замоталась, сквозь стиснутые зубы вместе с хрипом вырвалось гнусное ругательство, он лягнул ногой, перевернулся.
— Ты у меня побрыкаешься, скотина!
Наримантас поймал башмак, рванул, богатырь рухнул на кушетку. Открылись оба глаза, налитые пьяной яростью, зло уставились на врача. Несколько секунд смотрел он одурело, потом рука — страшная коряга — собралась в кулак и замахнулась для удара. Наримантас едва успел увернуться, кулак врезался в стену, моряк взвыл от боли.
— Драться будешь? Тебе жизнь спасают, а ты?..
Наримантас хлестнул по заросшей щетиной физиономии, и буян вдруг сдался, казалось, не от пощечины — от удивления; тело стало ватным, неуклюжим. Укрощенный, ошарашенный, он бился все слабее и слабее. Но врач не спускал с него глаз, готовый вновь и вновь сражаться не только с этой горой мяса — с ненавистным чудовищем, долго и коварно державшим его, Наримантаса, в неведении и страхе. Оно словно подстерегало любую твою оплошность—дрогнешь, отступишь, неверное движение сделает рука... неважно, отчего это произойдет: вкатится ли в палату копеечная крышка или завершится удачная, но ничего не решившая операция...
— Доктор... доктор, успокойтесь! — Бугяните повисла на руке Наримантаса.
— Ладно. Позовите сестру и вкатите ему целое ведро. Не бойтесь. Теперь будет как шелковый.
— Господи, господи! Почему люди убивают себя? Такой мужчина...
— Спросите его, когда промоете желудок. Вот тогда и спросите. Но не раньше. Кстати, не забудьте подключить капельницу.
— Как мне благодарить вас, доктор!
Бугяните несмело погладила его дрожащие от напряжения пальцы, боясь разгневать. Грудь молоденькой врачихи обтянул влажный халат. Наримантас почувствовал, что давно тоскует по женскому телу — не по Бугяните и не по Дангуоле, утратившей прелесть тайны, а по той женщине, которой здесь нет, но чье имя — странная ирония судьбы! — несмываемой тушью наколото на груди моряка...
Солнце разогнало предутренний туман, люди давно уже торопились кто куда, не ломая головы над вопросом, осмыслен ли их труд, а отец — олицетворение долга и дисциплины — валялся на диване, возводя из сизого, голубоватого и белесого дыма какое-то
ему одному видимое строение, которое тут же расплывалось в воздухе.
Мне были необходимы деньги — затеянный ремонт машины пожирал их, словно девятиглавый змей, — однако доносившийся из гостиной дух винного перегара, вызывающего в памяти темные подворотни и трясущиеся руки пропойц, столь не похожие на сухие и сильные руки Наримантаса, остановил меня, я не решился просить его о дотации. Конечно, отец не станет лакать где попало и с кем попало, но жадные затяжки и запах этот свидетельствовали, что он здорово набрался ночью, причем мешал крепкое со сладким. Мне и самому доводилось прикладываться, но к пьяницам испытываю отвращение — поганят одно из немногих удовольствий, подаренных людям природой; когда хмелеешь, кажется, не от алкоголя — от оттенков жидкости, искрящейся в лучах солнца или ламп, от рюмки огня, зажатой твоими чуткими пальцами, и тогда дома и деревья, сам воздух вокруг полегоньку начинают покачиваться в такт твоему настроению, светлеющему или мрачнеющему. Как недалеко от сверкающей белизной скатерти до пластика с присохшими крошками и жирными пятнами, по которым небрежно провели грязным утиральником, от благородного блеска хрусталя до замызганного мутного стекла стаканов — как недалеко и как далеко! Меж ними такое же расстояние, как между двумя материками, разделенными океаном, как между счастьем и черной бедой.
Подвывали троллейбусы, в уличной пыли бесстрашно купались стайки воробьев и голубей, а отец все выдыхал алкогольные пары, безнадежно пытаясь выстроить нечто из сигаретного дыма. Просить у него деньги, когда он в таком состоянии, не то же ли самое, что обокрасть человека в трауре? И не только из-за этих проклятых рублей не хотелось тревожить его — в самые критические моменты, когда земля начинала колебаться под ногами, я ощущал стену, о которую всегда мог опереться. Стена не сделает ни шагу навстречу —- в незапамятные времена отдалились мы друг от друга, — но высится по-прежнему, обещая теш/и защиту. "Полет" Дангуоле и тот был бы невозможен, не существуй эта стена... Скажи ей, что это именно так, до глубины души оскорбится... Ну и пусть.
Стена вздрагивала от подземных толчков, около нее становилось неуютно, жаль чего-то невозвратимого, я давно перерос ее — дурачась или от избытка сил перепрыгиваю без шеста. А тут пришлось бы втягивать голову в плечи, подгибать колени... Окончив зарядку, постоял на голове, ощущая покалывания в пустеющем теле. С трудом втиснул в крохотную, словно детская коляска, ванну свои раздавшиеся плечи и кислое настроение. Оцарапал локоть о какой-то гвоздь — Дангуоле, развешивая для сушки белье, каждый раз загоняет в стену уйму гвоздей. Умение заколачивать гвозди она считает символом самостоятельности современной женщины. Вспомнилось, что увезла молоток — будет забивать в других местах! — и злость на ржавые гвозди прошла. В маленькой кухоньке тоже стало тесно от моих широких плеч и грудной клетки. Хотя мы с отцом вдоволь похозяйничали здесь, следов Дангуоле еще много. На подоконнике утюг, кусок хозяйственного мыла, деревянный бочонок с солью, с полки шкафчика свисают шерстяные нитки, капроновые чулки — можно подумать, что мать безнадежно пыталась поймать на свету спускающуюся петлю и на мгновение выскочила к соседке за иголкой...
Когда я, обнаружив в холодильнике яйца и масло, сбивал яичницу, в кухню сунулся небритый подбородок Винцентаса Наримантаса. Постоял, поводил невидящими глазами — такими они бывают у него, когда зарежет человека, — хмурыми, в паутине красных прожилок, неприязненно глядящими на окружающий мир. Конечно, это лишь так говорится — зарезал, на самом деле оперируемый не выдержал наркоза или не хватило у него сил продержаться еще полчасика, необходимых для успешного исхода операции. Бывает ведь, что вдруг начинают в самый важный момент путать врачам карты иксы и игреки организма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133