Она творила себя, как упругая масса на гончарном круге, казалось, вылепит из воздуха любую форму В прыгающем зеркальце такси я с трудом узнал Ригаса — костюм белейшая рубашка, широкий пурпурный галстук, на подбородке ни единого волоска И когда это успел я побриться, напялить костюм, пылившийся в шкафу между платьями Дангуоле? Треснуло под мышкой когда вваливался в такси Осторожнее, юный мистер В стекле телефонной будки отражался элегантный манекен. Должны были быть и крылья, просто они не видимы, чтобы идиоты не спрашивали, где купил.
— Алло, мне Шарунаса' Ты, Шарунас? Не приезжай не найдешь. Ни сегодня, ни завтра
— Кажется, я шкуры с тебя не драл' — Он недовольно сопел.
— Надоело! Уезжаю
— Бизнес учуял?
— БАМ или КамАЗ! Тебе и не снилось,
— А пальчик?
— Ты же нюни распустил, не я.. Поковыряли, и будь здоров. Прощай, пролетариат!
— Пролетариат никому не навязывается —Шарунас был обижен, а может, завидовал. — Драндулет твой пока без тормозов. Не вздумай на нем тарахтеть на БАМ
— Скоро вернусь на "мерседесе"! Автоматически убирающаяся крыша, стереоустановка и кондиционер Попомни мои слова!
— А ты мои.
— Не бойся, не забуду!
Даже на расстоянии, с другого конца города, несло от него смазкой и дешевым пивом.
— Дури на здоровье, но машину не тронь.
— Я ж не детсадовский.
— Иной детсадовский опаснее взрослого дурня.
И бросил трубку.
Я снова увидел себя в стекле, как никогда бодрого, элегантного.
В тусклом полумраке холла жалобно гудела виолончель, словно уныло всхлипывала, не в силах взлететь, запутавшаяся в сухой траве птица.
— А, жених! — В потемках появились джинсы, спортивная трикотажная кофточка и смычок. — Что означает сей парад?
Ткнула смычком в мою сторону: оранжевая кофточка рельефно облепила грудь Сальвинии. Пахло паркетным воском и благородным персидским ковром, от этих запахов, едва я тут появлялся, кололо под ложечкой, однако на этот раз не захотелось зарыться носом в шершавый аромат. Колесо счастья вращалось не здесь.
— Прощальный визит, дорогая. Исчезаю!
— Куда же, милый? — Печально-равнодушный голос не скрыл ее встревоженности.
— Исчезаю, чтобы возродиться из пепла. Как феникс.
— О такой жертве мы не договаривались. Пепел мне ни к чему. Если скучно... можно было бы видеться и почаще, пока не обменяемся колечками.
— Брр... Это обязательно?
— Они жаждут этого, милый. — Смычок поплыл в направлении старинного виолончельного футляра, словно там притаились Мейрунасы. — Всему свое время...
— Время для меня больше не существует.
— Говоришь так, будто стоишь по ту сторону.
— А я и вправду по ту сторону!
— Прекрасно. — Она рассердилась. — И все же тебя ждет берег.
— И с В ладой пока не запрещается?..
Смычок рубанул по виолончели, как хлеборезный нож.
— С кем угодно, только не с ней.
— У родителей такое же мнение? — Приблизившись, я принюхался к невиданному футляру. Серебро и перламутр. И откуда только выкапывает подобное ее папаша? Еще усерднее ткет ему золотую нить отврати
тельная жаба? Уже не дома, чтобы не портить его запахов, а в адвокатской коллегии, где он председательствует.
— Влада донашивала мои старые пальто, стоптанные туфли... Конечно, пока была маленькой. Наши матери — подруги юности. — Сальвиния поводила пальцем по орнаменту футляра. — Я не осмелилась сказать маме, что эта девица собирается рожать.
— Эй! А тебе не доводилось расширять платьев?
— Я не дура.
— Очень жаль.
— Ах жаль! Почему же ты?.. На твоем месте я бы с ходу женилась на ней! — Сальвиния не могла придумать, чем бы кольнуть меня побольнее.
—- Не старайся. В свахи не позовем.
— Наплодит тебе Влада кучу деток. И о пропитании их сама позаботится! Будет домой свиные головы и хвосты из мясной лавки таскать... Наварит холодца, а ты будешь пеленки стирать, доставлять авоськи с картошкой и капустой. Поздравляю!
Сальвиния пытается нарисовать смычком будущую кучу детей, и элементарная девичья злость ей даже к лицу, но я смотрю на нее, как на хрустальную люстру — дорогую, неуютную.
— Тысяча благодарностей! Обещаю обдумать ваше предложение.
— Поторопись! Хотя, по правде-то говоря, никуда твоя Влада не денется. Будет ждать столько, сколько пожелает ее повелитель... Пять лет, десять. Она не такая, как мы с тобой!
— Значит, рабу даруется свобода? Весьма тронут вашим благородством. — Отвесив поясной поклон, я провел кончиком пальцев по ковру — по ворсу пробежала и затухла густая волна. Меня всегда интересовало, все ли здесь подлинное. Да, персидский — не местный наш, из Лянтвариса' Всегда интересовало, но на этот раз нет. Ее похвала Владе ударила в голову Даже теперь, когда я ощущал за спиной крылышки, не переставала существовать Влада. Сальве должна была что-то переломить в себе, чтобы похвалить ее.
— Не нужна тебе свобода. — Она провела смычком по струнам, глухо забормотала виолончель, аккомпанируя ее деланному смеху.
— А что же?
— Ну к чему попусту языком трепать? Я тебе нужна. Сказать, почему связалась с Шарифом, как ты его
называешь, а до него и с другими? Меня с малых лет мучил кошмар...
— Не жажда?
— ...что не выйду замуж, останусь в старых девах! Руки-ноги слишком длинные... Груди казались маленькими. Лезла к мужикам от страха, что не заметят, пренебрегут...
— А теперь от счастья?
— От скуки, дурачок!
— А, плевать мне на все! Что бы ты запела, услышав, что я уезжаю?
Отнял у нее смычок, тронул струны, виолончель хрипло охнула. У меня самого вздрогнула спина от этого предостерегающего утробного стона.
— Цену набиваешь? — Долго катала Сальвиния шар, наконец нащупала точку равновесия и вскочила на него, опасно балансируя. Не могла понять, что меня вылепили заново и обожгли при более высокой температуре, но ощущала какую-то перемену. Смычком водит другой, сбросивший и сжегший старую шкуру и пока не нарастивший новой, даже трогательная мысль, что между ней и этим новым все могло быть иначе, не находит щелочки, чтобы пролезть в его душу. Сальвиния колола наглеца глазами, не решаясь, однако, проверить свои сомнения, чтобы не почувствовать себя побежденной — в ней не угас еще огонек гордости. — Едешь в летний лагерь? Будешь умолять профессора о прощении?
— А как же! Фирма Мейрунасов обязывает, хотя и простые смертные понавешали теперь стекляшек за во- семь-девять сотен... Не одни вы оригиналы! — Я легонько касаюсь смычком люстры, подвески тонко позвякивают.
— Не хочу тебя огорчать, но нашим стекляшкам триста лет, на них гербы Венеции. — Сальве виновато улыбается, чтобы я не обиделся. А я и не собираюсь!
— Аллилуя, аллилуя!
В то мгновение я действительно радовался, не сердцем — холодным рассудком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— Алло, мне Шарунаса' Ты, Шарунас? Не приезжай не найдешь. Ни сегодня, ни завтра
— Кажется, я шкуры с тебя не драл' — Он недовольно сопел.
— Надоело! Уезжаю
— Бизнес учуял?
— БАМ или КамАЗ! Тебе и не снилось,
— А пальчик?
— Ты же нюни распустил, не я.. Поковыряли, и будь здоров. Прощай, пролетариат!
— Пролетариат никому не навязывается —Шарунас был обижен, а может, завидовал. — Драндулет твой пока без тормозов. Не вздумай на нем тарахтеть на БАМ
— Скоро вернусь на "мерседесе"! Автоматически убирающаяся крыша, стереоустановка и кондиционер Попомни мои слова!
— А ты мои.
— Не бойся, не забуду!
Даже на расстоянии, с другого конца города, несло от него смазкой и дешевым пивом.
— Дури на здоровье, но машину не тронь.
— Я ж не детсадовский.
— Иной детсадовский опаснее взрослого дурня.
И бросил трубку.
Я снова увидел себя в стекле, как никогда бодрого, элегантного.
В тусклом полумраке холла жалобно гудела виолончель, словно уныло всхлипывала, не в силах взлететь, запутавшаяся в сухой траве птица.
— А, жених! — В потемках появились джинсы, спортивная трикотажная кофточка и смычок. — Что означает сей парад?
Ткнула смычком в мою сторону: оранжевая кофточка рельефно облепила грудь Сальвинии. Пахло паркетным воском и благородным персидским ковром, от этих запахов, едва я тут появлялся, кололо под ложечкой, однако на этот раз не захотелось зарыться носом в шершавый аромат. Колесо счастья вращалось не здесь.
— Прощальный визит, дорогая. Исчезаю!
— Куда же, милый? — Печально-равнодушный голос не скрыл ее встревоженности.
— Исчезаю, чтобы возродиться из пепла. Как феникс.
— О такой жертве мы не договаривались. Пепел мне ни к чему. Если скучно... можно было бы видеться и почаще, пока не обменяемся колечками.
— Брр... Это обязательно?
— Они жаждут этого, милый. — Смычок поплыл в направлении старинного виолончельного футляра, словно там притаились Мейрунасы. — Всему свое время...
— Время для меня больше не существует.
— Говоришь так, будто стоишь по ту сторону.
— А я и вправду по ту сторону!
— Прекрасно. — Она рассердилась. — И все же тебя ждет берег.
— И с В ладой пока не запрещается?..
Смычок рубанул по виолончели, как хлеборезный нож.
— С кем угодно, только не с ней.
— У родителей такое же мнение? — Приблизившись, я принюхался к невиданному футляру. Серебро и перламутр. И откуда только выкапывает подобное ее папаша? Еще усерднее ткет ему золотую нить отврати
тельная жаба? Уже не дома, чтобы не портить его запахов, а в адвокатской коллегии, где он председательствует.
— Влада донашивала мои старые пальто, стоптанные туфли... Конечно, пока была маленькой. Наши матери — подруги юности. — Сальвиния поводила пальцем по орнаменту футляра. — Я не осмелилась сказать маме, что эта девица собирается рожать.
— Эй! А тебе не доводилось расширять платьев?
— Я не дура.
— Очень жаль.
— Ах жаль! Почему же ты?.. На твоем месте я бы с ходу женилась на ней! — Сальвиния не могла придумать, чем бы кольнуть меня побольнее.
—- Не старайся. В свахи не позовем.
— Наплодит тебе Влада кучу деток. И о пропитании их сама позаботится! Будет домой свиные головы и хвосты из мясной лавки таскать... Наварит холодца, а ты будешь пеленки стирать, доставлять авоськи с картошкой и капустой. Поздравляю!
Сальвиния пытается нарисовать смычком будущую кучу детей, и элементарная девичья злость ей даже к лицу, но я смотрю на нее, как на хрустальную люстру — дорогую, неуютную.
— Тысяча благодарностей! Обещаю обдумать ваше предложение.
— Поторопись! Хотя, по правде-то говоря, никуда твоя Влада не денется. Будет ждать столько, сколько пожелает ее повелитель... Пять лет, десять. Она не такая, как мы с тобой!
— Значит, рабу даруется свобода? Весьма тронут вашим благородством. — Отвесив поясной поклон, я провел кончиком пальцев по ковру — по ворсу пробежала и затухла густая волна. Меня всегда интересовало, все ли здесь подлинное. Да, персидский — не местный наш, из Лянтвариса' Всегда интересовало, но на этот раз нет. Ее похвала Владе ударила в голову Даже теперь, когда я ощущал за спиной крылышки, не переставала существовать Влада. Сальве должна была что-то переломить в себе, чтобы похвалить ее.
— Не нужна тебе свобода. — Она провела смычком по струнам, глухо забормотала виолончель, аккомпанируя ее деланному смеху.
— А что же?
— Ну к чему попусту языком трепать? Я тебе нужна. Сказать, почему связалась с Шарифом, как ты его
называешь, а до него и с другими? Меня с малых лет мучил кошмар...
— Не жажда?
— ...что не выйду замуж, останусь в старых девах! Руки-ноги слишком длинные... Груди казались маленькими. Лезла к мужикам от страха, что не заметят, пренебрегут...
— А теперь от счастья?
— От скуки, дурачок!
— А, плевать мне на все! Что бы ты запела, услышав, что я уезжаю?
Отнял у нее смычок, тронул струны, виолончель хрипло охнула. У меня самого вздрогнула спина от этого предостерегающего утробного стона.
— Цену набиваешь? — Долго катала Сальвиния шар, наконец нащупала точку равновесия и вскочила на него, опасно балансируя. Не могла понять, что меня вылепили заново и обожгли при более высокой температуре, но ощущала какую-то перемену. Смычком водит другой, сбросивший и сжегший старую шкуру и пока не нарастивший новой, даже трогательная мысль, что между ней и этим новым все могло быть иначе, не находит щелочки, чтобы пролезть в его душу. Сальвиния колола наглеца глазами, не решаясь, однако, проверить свои сомнения, чтобы не почувствовать себя побежденной — в ней не угас еще огонек гордости. — Едешь в летний лагерь? Будешь умолять профессора о прощении?
— А как же! Фирма Мейрунасов обязывает, хотя и простые смертные понавешали теперь стекляшек за во- семь-девять сотен... Не одни вы оригиналы! — Я легонько касаюсь смычком люстры, подвески тонко позвякивают.
— Не хочу тебя огорчать, но нашим стекляшкам триста лет, на них гербы Венеции. — Сальве виновато улыбается, чтобы я не обиделся. А я и не собираюсь!
— Аллилуя, аллилуя!
В то мгновение я действительно радовался, не сердцем — холодным рассудком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133