.. Бросились в глаза его коротковатые белые штаны, стоптанные шлепанцы, на которые я раньше не обращал внимания,
они тоже свидетельствовали о бессилии его духа. Стало жаль отца, хотя отказом рыл он мне яму. Страшный, зияющий черный провал...
— Ничего ты не смыслишь в литературе. И от жизни безнадежно отстал! — Захотелось приободрить его, прежде чем извлеку оружие, от которого меня самого мороз по коже подирал, ладони потели.
Он не шелохнулся.
— Сказать, кто эта девушка?
Отец остался недвижим. Он знал!
Сгорбился, уставился в пол, стало видно его худую спину, втянутую в плечи голову, седые волосы на темно-красном наливающемся кровью затылке. Так выглядела его победа и мое поражение.
— Дочь Казюкенаса! Твоего проклятого Казюкенаса! — выкрикнул я, словно был он глухим.
...И все-таки непонятно, чего медлит Винцентас Наримантас, крапленая карта обнаружена, лишь палату Казюкенаса отгораживает от правды жалкая вуаль тайны. День-другой, и этих тюлевых занавесочек не останется — далеко за пределы больницы разнеслось эхо залпа Навицкене, оно неизбежно вернется и взломает забаррикадированную Наримантасом дверь. А ведь каждый день промедления усложняет лабиринт, в котором блуждать тебе с чадящим факелом, каждый неиспользованной час возводит во тьме новую преграду. И все труднее будет тебе пользоваться интуитивным чувством верного направления. Иногда начинает казаться, что лабиринт вообще не имеет выхода, иногда — что нить Ариадны оборвалась, а пламя факела слишком ничтожно, чтобы осветить бесконечные повороты и тупики в кромешной тьме...
...Чего же он медлит, недоумевает Рекус, потерял веру в себя? Ждет чуда, которое избавит от необходимости отточить слово и вонзить его, как штык, в им же самим пестуемое неведение больного? Добровольно взвалив на себя эту ношу — Казюкенаса, — Наримантас все сильнее начинает походить на хемингуэевского Старика: пока сражался неудачник с акулами, немощью и воспоминаниями», от пойманной рыбы остался лишь обглоданный скелет... Акулы почти не показываются на поверхности, пилы их зубов рвут добычу под водой — не так ли ведет себя опухоль, разрушающая плоть Казюкенаса? И все меньше, по мере того как Наримантас медлит, остается от прозрения больного, увидевшего было себя со стороны — не всесильным и победительным, а обыкновенным человеком среди людей, больше утратившим, чем обретшим. Призрак выздоровления возрождает утраченную самоуверенность, он вновь начинает принимать светящиеся гнилушки лабиринта за истинный свет дня. Еще немного, и режущие водную гладь акульи плавники покажутся ему островками ©шмелей близ спасительного берега.
Палата Казюкенаса как-то незаметно превратилась в клуб: сюда охотно заглядывают свободные от операций хирурги, <ш> делу и без дела забегают сестры, слышатся остроумные реплики, смех, и у вырвавшихся проветриться — лето же! — цветут щеки. Даже вечно траурная Алдона ^начинает попахивать коньяком и мятными конфетами, потоптавшись в палате Казюкенаса. Снова уверовав в свое тело, избавившееся от гнилья, радуясь его восстанавливающимся функциям, Казюкенас гонит прочь "духовную немощь".
— Долой болезни! Выпейте за мое здоровье, милый доктор Рекус доктор Жардас, доктор Чебрюнас, доктор Икс, Игрек!) Не бойтесь, сухарь Наримантас возражать не будешь. Он и сам не прочь... Ей-богу!
Повадился заходить сюда; загоняя в гараж новенькие "Жигули жена довольно крепко стукнула перед, а в ''Авшашервисе'' очередь не на один месяц, не может ли товарищ Казюкенас — только не дай бог проговориться Нариманшасу! — замолвить словечко? Черкнуть пару сшив, старому своему приятелю, — дело левое, легче, чем палату перейти! Казюкенас, подписав, долго разглядывал кривые буквы, засомневавшись вдруг в их могуществе. Кальтянису пришлось чуть не силком вырвать листок из его рук. Когда сияющая благодарностью физиономия доктора снова в палате, Казюкенас растрогался. Оказывается, его каракули еще что-то значат в прочном, он выпал не по своей воле.
Об умирающем по соседству Шаблинскасе уже не спрашивал, словно тот давно похоронен е далеком приморском городке. Некогда Казюкенас побывал там в командировке; высокие грабы, замшелые крыши и посыпанное белым песочком кладбище — больше ничего не осталось в памяти; общество слепых собиралось строить здесь производственный комбинат, и его попросили оценить экономическую целесообразность объекта. Пусть, поднимутся цехи, разбудят дремлющие домишки — Казюкенасу всегда были ненавистны тишина, однообразие, черепашьи» темпы! Неужели, засмотревшись на грабы так понравившиеся ему тогда, особенно в сочетании с черепичными крышами, он тем самым повлиял жизнь Шаблинскаса? Может, и этот бедолага торчал- тогда под одним из грабов, наивно пяля глаза на черный ЗММ и даже не подозревая, что в этот решается его, судьба. Не будь комбината, глядишь, начал бы сам или соседям из домотканого сукна штаны на зиму.
Впрочем, довольно Додумаежьея еще до того, не сам ли толкнула его шашку расхитителей крышек. Кто я ему и он; мне Казюкенас старался не вспоминать, лежали бок и один бормотал ошеломляющую код» своей простоте правду а другой тосковал по ней, как по промелькнувшему сну. Когда Шаблимскае умер — это случилось через несколько дней еле перевода; отдельную палату, кардиограммы вычерчивала уже чуть ли не идеальную? прямую,, — Казюкенас заявил Алдоне, охотно с ним согласившейся:
— Он же. И зачем так долго мучить? Уж эти мне?!
Мысль о том, что их судьбы лежали на одной чаше весов, казалась теперь Казншкемаеу навязанной Наримантасом лишь с цепью укроет шло. Наримантас — человек прямодушный но разве мало у него поводов для недовольства собой, а тем самым и другими, особенно высоко взлетевшими? друзьями юности? Да,. Казюкенаса еще т детстве привлекала добросовестность Наримантаса его привычка методично докапываться до самой сути, в время как сам Казюкенас был склонен рубить сплеча, кто он старался не вспоминать. Признание доктора, что и у него не задалась семей жизнь, проливала тает на те обстоятельства, из которых он когда-то вытащил за косы Настазиш; в туманном вихре юности, если попристальнее всмотреться, мямлил растерянный силуэт Наримантаса... Спасибо должен был? бы мне сказать — спас от фанатички! Избавиться от не как я же мог бы! У меня и то. шея едва выдержала... Казюкенас даже не подумал, что с другим Н астазия может, была бы иной. Впрочем все это никому не нужно...
Так недавнее же жалевший еще сил чтобы пустить в больнице корми как равный среди равных, он опять хотел вращаться.. Бегала е передачами секретарша,
стали появляться сотрудники, знакомые, щедрым дождем, напоившим засыхающее дерево, явился визит товарища Унтинаса, наполняло душу радостью и гордостью ожидание Айсте Зубовайте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
они тоже свидетельствовали о бессилии его духа. Стало жаль отца, хотя отказом рыл он мне яму. Страшный, зияющий черный провал...
— Ничего ты не смыслишь в литературе. И от жизни безнадежно отстал! — Захотелось приободрить его, прежде чем извлеку оружие, от которого меня самого мороз по коже подирал, ладони потели.
Он не шелохнулся.
— Сказать, кто эта девушка?
Отец остался недвижим. Он знал!
Сгорбился, уставился в пол, стало видно его худую спину, втянутую в плечи голову, седые волосы на темно-красном наливающемся кровью затылке. Так выглядела его победа и мое поражение.
— Дочь Казюкенаса! Твоего проклятого Казюкенаса! — выкрикнул я, словно был он глухим.
...И все-таки непонятно, чего медлит Винцентас Наримантас, крапленая карта обнаружена, лишь палату Казюкенаса отгораживает от правды жалкая вуаль тайны. День-другой, и этих тюлевых занавесочек не останется — далеко за пределы больницы разнеслось эхо залпа Навицкене, оно неизбежно вернется и взломает забаррикадированную Наримантасом дверь. А ведь каждый день промедления усложняет лабиринт, в котором блуждать тебе с чадящим факелом, каждый неиспользованной час возводит во тьме новую преграду. И все труднее будет тебе пользоваться интуитивным чувством верного направления. Иногда начинает казаться, что лабиринт вообще не имеет выхода, иногда — что нить Ариадны оборвалась, а пламя факела слишком ничтожно, чтобы осветить бесконечные повороты и тупики в кромешной тьме...
...Чего же он медлит, недоумевает Рекус, потерял веру в себя? Ждет чуда, которое избавит от необходимости отточить слово и вонзить его, как штык, в им же самим пестуемое неведение больного? Добровольно взвалив на себя эту ношу — Казюкенаса, — Наримантас все сильнее начинает походить на хемингуэевского Старика: пока сражался неудачник с акулами, немощью и воспоминаниями», от пойманной рыбы остался лишь обглоданный скелет... Акулы почти не показываются на поверхности, пилы их зубов рвут добычу под водой — не так ли ведет себя опухоль, разрушающая плоть Казюкенаса? И все меньше, по мере того как Наримантас медлит, остается от прозрения больного, увидевшего было себя со стороны — не всесильным и победительным, а обыкновенным человеком среди людей, больше утратившим, чем обретшим. Призрак выздоровления возрождает утраченную самоуверенность, он вновь начинает принимать светящиеся гнилушки лабиринта за истинный свет дня. Еще немного, и режущие водную гладь акульи плавники покажутся ему островками ©шмелей близ спасительного берега.
Палата Казюкенаса как-то незаметно превратилась в клуб: сюда охотно заглядывают свободные от операций хирурги, <ш> делу и без дела забегают сестры, слышатся остроумные реплики, смех, и у вырвавшихся проветриться — лето же! — цветут щеки. Даже вечно траурная Алдона ^начинает попахивать коньяком и мятными конфетами, потоптавшись в палате Казюкенаса. Снова уверовав в свое тело, избавившееся от гнилья, радуясь его восстанавливающимся функциям, Казюкенас гонит прочь "духовную немощь".
— Долой болезни! Выпейте за мое здоровье, милый доктор Рекус доктор Жардас, доктор Чебрюнас, доктор Икс, Игрек!) Не бойтесь, сухарь Наримантас возражать не будешь. Он и сам не прочь... Ей-богу!
Повадился заходить сюда; загоняя в гараж новенькие "Жигули жена довольно крепко стукнула перед, а в ''Авшашервисе'' очередь не на один месяц, не может ли товарищ Казюкенас — только не дай бог проговориться Нариманшасу! — замолвить словечко? Черкнуть пару сшив, старому своему приятелю, — дело левое, легче, чем палату перейти! Казюкенас, подписав, долго разглядывал кривые буквы, засомневавшись вдруг в их могуществе. Кальтянису пришлось чуть не силком вырвать листок из его рук. Когда сияющая благодарностью физиономия доктора снова в палате, Казюкенас растрогался. Оказывается, его каракули еще что-то значат в прочном, он выпал не по своей воле.
Об умирающем по соседству Шаблинскасе уже не спрашивал, словно тот давно похоронен е далеком приморском городке. Некогда Казюкенас побывал там в командировке; высокие грабы, замшелые крыши и посыпанное белым песочком кладбище — больше ничего не осталось в памяти; общество слепых собиралось строить здесь производственный комбинат, и его попросили оценить экономическую целесообразность объекта. Пусть, поднимутся цехи, разбудят дремлющие домишки — Казюкенасу всегда были ненавистны тишина, однообразие, черепашьи» темпы! Неужели, засмотревшись на грабы так понравившиеся ему тогда, особенно в сочетании с черепичными крышами, он тем самым повлиял жизнь Шаблинскаса? Может, и этот бедолага торчал- тогда под одним из грабов, наивно пяля глаза на черный ЗММ и даже не подозревая, что в этот решается его, судьба. Не будь комбината, глядишь, начал бы сам или соседям из домотканого сукна штаны на зиму.
Впрочем, довольно Додумаежьея еще до того, не сам ли толкнула его шашку расхитителей крышек. Кто я ему и он; мне Казюкенас старался не вспоминать, лежали бок и один бормотал ошеломляющую код» своей простоте правду а другой тосковал по ней, как по промелькнувшему сну. Когда Шаблимскае умер — это случилось через несколько дней еле перевода; отдельную палату, кардиограммы вычерчивала уже чуть ли не идеальную? прямую,, — Казюкенас заявил Алдоне, охотно с ним согласившейся:
— Он же. И зачем так долго мучить? Уж эти мне?!
Мысль о том, что их судьбы лежали на одной чаше весов, казалась теперь Казншкемаеу навязанной Наримантасом лишь с цепью укроет шло. Наримантас — человек прямодушный но разве мало у него поводов для недовольства собой, а тем самым и другими, особенно высоко взлетевшими? друзьями юности? Да,. Казюкенаса еще т детстве привлекала добросовестность Наримантаса его привычка методично докапываться до самой сути, в время как сам Казюкенас был склонен рубить сплеча, кто он старался не вспоминать. Признание доктора, что и у него не задалась семей жизнь, проливала тает на те обстоятельства, из которых он когда-то вытащил за косы Настазиш; в туманном вихре юности, если попристальнее всмотреться, мямлил растерянный силуэт Наримантаса... Спасибо должен был? бы мне сказать — спас от фанатички! Избавиться от не как я же мог бы! У меня и то. шея едва выдержала... Казюкенас даже не подумал, что с другим Н астазия может, была бы иной. Впрочем все это никому не нужно...
Так недавнее же жалевший еще сил чтобы пустить в больнице корми как равный среди равных, он опять хотел вращаться.. Бегала е передачами секретарша,
стали появляться сотрудники, знакомые, щедрым дождем, напоившим засыхающее дерево, явился визит товарища Унтинаса, наполняло душу радостью и гордостью ожидание Айсте Зубовайте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133