Вот счастливчик! — Казюкенас ежится, под простыню бы залез, только, бы не видеть скорбных глаз Алдоны.
— Счаст-лив-чик? Мать ему свою поч-ку от-дала, а сама скончалась пос-ле опера-ции, бед-ня-га.-..
— Ну, хоть мальчик жить будет!
— Жить? — И она выскальзывает, как тень, которую мог бы возненавидеть, если бы не знал, что Алдона отдает больным порой больше сердца, чем их близкие.
Нямуните не разносит новостей, не сплетничает ни про врачей, ни про больных — все здоровые или поправляются. Если не верите, взгляните на меня! Белая, сверкающая чистотой, олицетворение здоровья — им пышут каждая частица ее безупречно сложенного тела, ясные, простые слова, наверно, так же ясны и ее мысли. Ш неважно даже, что она там говорит, одинаково ловко выполняя всевозможные процедуры, от инъекции в вену до клизмы.
— Гладиолусы?.. Я уж и забыл, сестрица, как они выглядят.
— На таком длинном стебле, разных цветов бывают: красные, белые, оранжевые, даже почти черные.
— Жаль, некогда было цветами интересоваться, а наверное, все важно. К примеру, облака. Лежа только и видишь что небо. Какие на нем облака пасутся! Или звезды взять...
Как-то, уставившись в бессонный ночной час на мерцающую в вышине звезду, Казюкенас мысленно попытался протянуть ниточку меж нею и собой и был неприятно удивлен, сообразив, что она, эта нить, всегда существовала. Хоть он и не подозревал, тоненький луч звезды касался макушки малыша, барахтавшегося в грязи у подножия горы, потом юноши, устремившегося широкими шагами вверх, и, наконец, добравшегося до вершин мужчины, который неожиданно покатился вниз и едва удержался, зацепившись за невзрачную кочку. Ничего не обещая, хрупкая нить звездного луча настойчиво требовала чего-то. А что, если Наримантас давно знал о существовании этих невидимых уз и потому не спешил жить, не тратил сил пустякам? Спросить? Но тогда и самому придется многое сказать, а я еще не готов... Ну а милая сестра Нямуните, понимает ли она, когда смотрит в сверкающее звездами небо, нашу жуткую зависимость от пылинок вечности, необязательно рассыпанных только в вышине?
— Что, сестричка, не любите нас больше? Надоели? — шутливо упрекнул ее Казюкенас, когда Касте
"однажды запоздала с процедурой.
Не только проверяя поразившую его мысль, любезничал он с ней. Настойчивое дружелюбие по отношению к Нямуните удивляло его самого, давно привыкшего процеживать сквозь фильтр официальности всякие затруднения, вызываемые непосредственностью чувств и переживаний.
— Почему это не люблю? — зарделась она и стала похожей на стройный розовый гладиолус, который держала в руке. — Это вам. Пока выбирала, пока добралась с рынка... Вы уж заступитесь, если что...
— О, непременно! Спасибо, спасибо, сестричка! Не сомневаюсь, есть кто-то, дарящий и вам цветы... Вы замужем? Хоть фамилия у вас и девичья, но в
наше время женщины — люди самостоятельные и фамилия не многое говорит...
— Моя — говорит. — Она помолчала, соображая, напустить ли на себя строгость или продолжать шутить. — Была и замужем;.. Между прочим, утренняя микстура не выпита!
— А если возьму и выпью?
— Тогда раскрою еще одну тайну... Недолго я с мужем прожила. Алкоголик.
— Вот оно что... Я думал, страшнее...
— Нет ничего страшнее водки.1 И дешевого вина, которое можно хлестать ведрами, когда человек уже и на человека непохож —на скота!
Вспыхнула, отвернулась — возмущение зрело в ней годами, мучило как осколок в теле раненого, хотя все еще была она похожа на молоденькую девушку, не испытавшую обид и горя. Ничто не связывало их ни в прошлом, ни в настойщем, и все-таки человек этот, неожиданное его появление, его болезнь — так подумалось когда прятала от него покрасневшее лицо — и ее втянули в пугающий, неизвестно куда ведущий лабиринт исканий. Не в нем ли блуждает с потрескивающей свечкой доктор Наримантас?
— И я в разводе, сестричка. — Казюкенасу захотелось отблагодарить за откровенность, не беря вместе с тем на себя никаких обязательств. — Уже много лет... И не помню* по какой причине развелись... То ли выпивки, то ли...
— Непохожи вы на алкоголика. — Круглый подбородок Касте задрожал, она отвернулась. Как бы не наболтал больной лишнего, да и самой не ляпнуть того, что могло повредить его самочувствию. Казюкенасу стало неловко: ему предлагали ценности, которые требовали ответных, неосмотрительно разбазаренных им ценностей — искреннего уважения и непоказного внимания.
...Может, случайность, а может, Казюкенас ждал именно ее, но Нямуните застала его глядящимся в зеркальце., Хотел сунуть под подушку, но зеркальце выпало .из дрогнувшей руки, Нямуните молча подмела осколки, вынесла и вернулась с другим; зеркальцем.
— Поздравляю — семь лет не женитесь! А дела серьезно на поправку пошли!
То, что сестра продолжала благосклонно относиться к нему и после того неловкого разговора о ее жизни, растрогало Казюкенаса.
— А что, сестричка, похож я еще на... человека?
—-.Не только на человека, но и на мужчину, да еще на какого опасного! — Нямуните рассмеялась, он еще не слышал от нее такого смеха, не могла так смеяться женщина, жизнь которой искалечена.
— Даже с одним окошком, как у нас в деревне говорили?
— Да ведь не с сегодняшнего дня оно, это окошко! — возбужденно продолжала смеяться она.
— Одно время позабыл, что одноглазый, старый, морщинистый... Болезнь напомнила. Будто с давним другом встретился, который вместо меня старел...
— Ну что вы, товарищ Казюкенас! Разве можно так? Простите за нескромный вопрос, вы кого-то ждете и все дождаться не можете? Если что не так спросила, не отвечайте.
— Уж и не знаю, жду ли, не жду... Меня вроде бы и нет, одна оболочка гремит...
— Зачем так думать! Стыдитесь! Вы же прекрасно выглядите, совсем молодой. Уж если ждете кого-то, обязательно дождетесь! — Она улыбнулась ему плутовато и кокетливо, совсем не как исполняющий свой долг медработник. — Зеркало-то в вашу пользу свидетельствует. Только надо уметь ждать. Умеете ли? — Пока говорила все это и лукаво улыбалась, у него мелькнуло подозрение, что она старается приободрить не только его, но и себя.
— Не знаю, не знаю, — честно признался Казюкенас, вчера еще не решился бы он это сделать, а сейчас наслаждался сладким зудом откровенности. — Спешил я всегда. Что задумал — гореть должно в руках. И неважно что — неотложная работа или прихоть какая... Уж таким я был — торопыгой.
— И очень даже хорошо! Никогда не станете профессиональным больным! Только больше терпения, ладно?
...А рядом лежал, не приходя в сознание, человек, который дикого не ждал и ни на что не надеялся. Днем он как бы исчезал — растворялся в шуме и сумятице больницы, ночью его бред усиливался и, казалось, исходил не из этого беспамятного, искореженного тела, а звучал в устах какого-то другого, сильного духом существа, находящегося рядом, — в таком теле подойный дух жить не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— Счаст-лив-чик? Мать ему свою поч-ку от-дала, а сама скончалась пос-ле опера-ции, бед-ня-га.-..
— Ну, хоть мальчик жить будет!
— Жить? — И она выскальзывает, как тень, которую мог бы возненавидеть, если бы не знал, что Алдона отдает больным порой больше сердца, чем их близкие.
Нямуните не разносит новостей, не сплетничает ни про врачей, ни про больных — все здоровые или поправляются. Если не верите, взгляните на меня! Белая, сверкающая чистотой, олицетворение здоровья — им пышут каждая частица ее безупречно сложенного тела, ясные, простые слова, наверно, так же ясны и ее мысли. Ш неважно даже, что она там говорит, одинаково ловко выполняя всевозможные процедуры, от инъекции в вену до клизмы.
— Гладиолусы?.. Я уж и забыл, сестрица, как они выглядят.
— На таком длинном стебле, разных цветов бывают: красные, белые, оранжевые, даже почти черные.
— Жаль, некогда было цветами интересоваться, а наверное, все важно. К примеру, облака. Лежа только и видишь что небо. Какие на нем облака пасутся! Или звезды взять...
Как-то, уставившись в бессонный ночной час на мерцающую в вышине звезду, Казюкенас мысленно попытался протянуть ниточку меж нею и собой и был неприятно удивлен, сообразив, что она, эта нить, всегда существовала. Хоть он и не подозревал, тоненький луч звезды касался макушки малыша, барахтавшегося в грязи у подножия горы, потом юноши, устремившегося широкими шагами вверх, и, наконец, добравшегося до вершин мужчины, который неожиданно покатился вниз и едва удержался, зацепившись за невзрачную кочку. Ничего не обещая, хрупкая нить звездного луча настойчиво требовала чего-то. А что, если Наримантас давно знал о существовании этих невидимых уз и потому не спешил жить, не тратил сил пустякам? Спросить? Но тогда и самому придется многое сказать, а я еще не готов... Ну а милая сестра Нямуните, понимает ли она, когда смотрит в сверкающее звездами небо, нашу жуткую зависимость от пылинок вечности, необязательно рассыпанных только в вышине?
— Что, сестричка, не любите нас больше? Надоели? — шутливо упрекнул ее Казюкенас, когда Касте
"однажды запоздала с процедурой.
Не только проверяя поразившую его мысль, любезничал он с ней. Настойчивое дружелюбие по отношению к Нямуните удивляло его самого, давно привыкшего процеживать сквозь фильтр официальности всякие затруднения, вызываемые непосредственностью чувств и переживаний.
— Почему это не люблю? — зарделась она и стала похожей на стройный розовый гладиолус, который держала в руке. — Это вам. Пока выбирала, пока добралась с рынка... Вы уж заступитесь, если что...
— О, непременно! Спасибо, спасибо, сестричка! Не сомневаюсь, есть кто-то, дарящий и вам цветы... Вы замужем? Хоть фамилия у вас и девичья, но в
наше время женщины — люди самостоятельные и фамилия не многое говорит...
— Моя — говорит. — Она помолчала, соображая, напустить ли на себя строгость или продолжать шутить. — Была и замужем;.. Между прочим, утренняя микстура не выпита!
— А если возьму и выпью?
— Тогда раскрою еще одну тайну... Недолго я с мужем прожила. Алкоголик.
— Вот оно что... Я думал, страшнее...
— Нет ничего страшнее водки.1 И дешевого вина, которое можно хлестать ведрами, когда человек уже и на человека непохож —на скота!
Вспыхнула, отвернулась — возмущение зрело в ней годами, мучило как осколок в теле раненого, хотя все еще была она похожа на молоденькую девушку, не испытавшую обид и горя. Ничто не связывало их ни в прошлом, ни в настойщем, и все-таки человек этот, неожиданное его появление, его болезнь — так подумалось когда прятала от него покрасневшее лицо — и ее втянули в пугающий, неизвестно куда ведущий лабиринт исканий. Не в нем ли блуждает с потрескивающей свечкой доктор Наримантас?
— И я в разводе, сестричка. — Казюкенасу захотелось отблагодарить за откровенность, не беря вместе с тем на себя никаких обязательств. — Уже много лет... И не помню* по какой причине развелись... То ли выпивки, то ли...
— Непохожи вы на алкоголика. — Круглый подбородок Касте задрожал, она отвернулась. Как бы не наболтал больной лишнего, да и самой не ляпнуть того, что могло повредить его самочувствию. Казюкенасу стало неловко: ему предлагали ценности, которые требовали ответных, неосмотрительно разбазаренных им ценностей — искреннего уважения и непоказного внимания.
...Может, случайность, а может, Казюкенас ждал именно ее, но Нямуните застала его глядящимся в зеркальце., Хотел сунуть под подушку, но зеркальце выпало .из дрогнувшей руки, Нямуните молча подмела осколки, вынесла и вернулась с другим; зеркальцем.
— Поздравляю — семь лет не женитесь! А дела серьезно на поправку пошли!
То, что сестра продолжала благосклонно относиться к нему и после того неловкого разговора о ее жизни, растрогало Казюкенаса.
— А что, сестричка, похож я еще на... человека?
—-.Не только на человека, но и на мужчину, да еще на какого опасного! — Нямуните рассмеялась, он еще не слышал от нее такого смеха, не могла так смеяться женщина, жизнь которой искалечена.
— Даже с одним окошком, как у нас в деревне говорили?
— Да ведь не с сегодняшнего дня оно, это окошко! — возбужденно продолжала смеяться она.
— Одно время позабыл, что одноглазый, старый, морщинистый... Болезнь напомнила. Будто с давним другом встретился, который вместо меня старел...
— Ну что вы, товарищ Казюкенас! Разве можно так? Простите за нескромный вопрос, вы кого-то ждете и все дождаться не можете? Если что не так спросила, не отвечайте.
— Уж и не знаю, жду ли, не жду... Меня вроде бы и нет, одна оболочка гремит...
— Зачем так думать! Стыдитесь! Вы же прекрасно выглядите, совсем молодой. Уж если ждете кого-то, обязательно дождетесь! — Она улыбнулась ему плутовато и кокетливо, совсем не как исполняющий свой долг медработник. — Зеркало-то в вашу пользу свидетельствует. Только надо уметь ждать. Умеете ли? — Пока говорила все это и лукаво улыбалась, у него мелькнуло подозрение, что она старается приободрить не только его, но и себя.
— Не знаю, не знаю, — честно признался Казюкенас, вчера еще не решился бы он это сделать, а сейчас наслаждался сладким зудом откровенности. — Спешил я всегда. Что задумал — гореть должно в руках. И неважно что — неотложная работа или прихоть какая... Уж таким я был — торопыгой.
— И очень даже хорошо! Никогда не станете профессиональным больным! Только больше терпения, ладно?
...А рядом лежал, не приходя в сознание, человек, который дикого не ждал и ни на что не надеялся. Днем он как бы исчезал — растворялся в шуме и сумятице больницы, ночью его бред усиливался и, казалось, исходил не из этого беспамятного, искореженного тела, а звучал в устах какого-то другого, сильного духом существа, находящегося рядом, — в таком теле подойный дух жить не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133