– Ну естественно. Рыцарь без страха и упрёка. И что потом?
– Потом пошёл к Тунелю и всё ему рассказал. Но тот не видит повода что-нибудь предпринимать.
– Пошёл к Тунелю? – Боссе простонал и с глухим стуком уронил голову на оконное стекло. – Нет, я имею в виду не тебя. Что сделал этот человек после того, как ты его послал?
– Он настаивал на своем. Мне пришлось пригрозить полицией, тогда он взял свой чемоданчик и ушёл.
Боссе помолчал, а потом исторг такое грубое ругательство, что Ганс-Улоф вздрогнул. Он хоть и привык, что люди зачастую реагируют совсем не так, как он ожидал, но сегодня в этом смысле был особенно плохой день.
– И что же мне теперь делать? – осторожно спросил он. Боссе Нордин недовольно повернулся и угрюмо посмотрел на него:
– Надеяться, что на этом все и кончилось.
– Что?
– Ах, забудь об этом. – Коренастый физиолог смотрел через плечо Ганса-Улофа, как будто на серой крашеной стене его кабинета виднелось что-то несказанно интересное. Потом он с трудом оторвался от этой не то внутренней, не то внешней картинки и помотал головой, будто желая стряхнуть непрошеные мысли, и сказал: – Эрнандес Круз. Как нарочно, эта дама с декольте. Мне никогда не понять, как можно претендовать на Нобелевскую премию за разнузданное свинство, которое учиняешь со студентами. Убей меня, я этого не понимаю.
– Её работы – блестящее научное достижение, – растерянно возразил Ганс-Улоф. – Она поставила с головы на ноги всю нейрофизиологию.
Боссе недовольно фыркнул.
– Ах да, я забыл. Ты ведь без ума от неё.
– Меня удивляет только одно. Члена Нобелевского собрания пытаются подкупить, и никого это, кажется, особо не волнует.
– Ну и что, – обронил Боссе, – деньги правят миром. – Он махнул рукой. – Забудем об этом. Послезавтра голосование, а после этого мы с тобой непременно должны пойти и выпить, ты не против? – Он перегнулся через свой письменный стол, подтянул календарь с расписанием и стал листать страницы, испещренные пометками. – О боже, да мы с тобой уже годами не выпивали вместе!..
Ганс-Улоф смотрел на него с некоторым недоумением, не понимая, что всё это значит. Последний раз они действительно выпивали много лет назад. Ещё Инга была жива.
– Я больше не пью. Ты же знаешь.
– Ах да, ты говорил. Ну ничего, возьмёшь себе что-нибудь безалкогольное. Я, может, тоже. – Боссе зачеркнул какую-то запись, а рядом нацарапал другую – наверное, «Ганс-Улоф», судя по дефису. – Сходим в Cadier, как в прошлый раз. Тогда было весело.
Ганс-Улоф поморщился.
– Весело, ничего не скажешь. Но дорого.
Боссе поднял голову и вдруг дико сверкнул глазами, явно с трудом укрощая ярость.
– Чёрт возьми, Ганс-Улоф, – прошипел он и швырнул ручку о стол, – если у тебя такие трудности с деньгами, почему ты их просто не взял? И помалкивал бы себе потом.
На какой-то момент установилась тишина, какая, наверное, бывает после взрыва бомбы, когда одни убиты, а другие оглушены мощным ударом.
Потом Ганс-Улоф произнёс:
– Ну ладно. Cadier так Cadier.
И с этими словами вышел.
За ночь чувства Ганса-Улофа приняли другой оборот. Ложась спать – поздно вечером и после ссоры с дочерью Кристиной, которая упрекала его, что он никогда к ней не прислушивается и не принимает её всерьёз, и вообще, другие из её класса получают гораздо больше карманных денег и не обязаны так рано возвращаться домой, – он был исполнен отчаяния, что такие ценности, как честность, искренность, любознательность и увлеченность делом больше ни во что не ставятся, в расчет идут только деньги и то, что на них можно купить: признание, внешний вид, вещи. А когда наутро он проснулся, его отчаяние превратилось в холодную ярость.
Нет, решил он. Этому надо противостоять, даже если он останется последним и единственным на этом свете, кто так думает. Совершенно необходимо провести границу и сказать: вот досюда – и ни шагу дальше. И этой границей была Нобелевская премия.
Завещание Альфреда Бернарда Нобеля было одним из величайших распоряжений на благо человечества, сделанных когда-либо частным лицом. Хотя он нажил своё состояние на изобретении динамита и других взрывчатых веществ и зарабатывал на войнах, в конце своей жизни он распорядился, чтобы прибыль с этого состояния шла на пользу науки, литературы и прежде всего – мира. Он мыслил, преодолевая границы наций, рас и пола, в то время, когда этот подход был куда более революционным, чем в наши дни. Благодаря Нобелевской премии, сами его представления о будущем стали мифом, источником силы для всего благородного и возвышенного, на что только способны люди.
И у кого-то поднялась рука, чтобы подрубить корни этой высокой институции? У кого-то хватает низости пошлой взяткой посягнуть на безупречность и независимость присуждения премии?
Никогда. Завтра на Нобелевском собрании он, Ганс-Улоф Андерсон, встанет и расскажет, что произошло. Он поставит этот вопрос на обсуждение. Он не успокоится до тех пор, пока не будет твёрдо установлено, что никто из имеющих право голоса ни в малейшей степени не подвергался давлению и что в основе решения комитета не лежит никаких других критериев, кроме научного превосходства. Не должно оставаться никаких сомнений, нельзя допустить, чтобы какая-то тень легла на авторитет Нобелевской премии. Об этом он позаботится.
Испытывая облегчение оттого, что ему удалось найти прочную опору, окрылённый решимостью, придающей человеку твёрдость, и примирённый со своим отчаявшимся за вчерашний день Я, он вышел из дома, как обычно, вскоре после того, как его дочь ушла в школу, и поехал в институт.
На сей раз он воспользовался главным подъездом и, свернув на территорию Каролинского института, увидел, что у Нобелевского форума стоят белые фургончики службы банкетного сервиса, которая уже занималась оформлением пресс-конференции по случаю оглашения лауреатов. Молодые парни выгружали столики, женщины в светлых комбинезонах заносили внутрь зала для приёмов корзины со скатертями и салфетками, полировали до блеска его застеклённый фронтон. Как и каждый год, напряжение момента было практически осязаемым.
Он представил, что журналисты со всего мира, которые завтра в полдень будут давиться здесь за лучшие места, на сей раз получат больше информации, чем просто имена лауреатов.
Он поставил свою машину на одной из дальних парковок вдоль Нобельвега и запретил себе озираться по пути к своему кабинету в поисках мужчины с широко расставленными глазами и кожаным чемоданчиком. Но перестать о нём думать ему удалось лишь после того, как его целиком захватила повседневная работа. Предметом его исследований были механизмы переноса нейронов в той системе спинного и головного мозга, которая регулирует боль и реакции на стресс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126