— В сутках-то двадцать четыре часа, Локи. Наиболее широкоизвестные мои увлечения отнимают у меня всего по нескольку минут в день. Главное же, чем постоянно заняты мои мысли… Я никому этого еще не говорил, но вам скажу, раз уж заикнулся. Они заняты нашим капиталом, фамильным капиталом, который я никогда не считал своей собственностью, только своей собственностью. Видите ли, я унаследовал его по обеим родительским линиям. Когда мне было тридцать семь лет, на моем попечении оказалась значительная сумма денег. Мой капитал и прежде-то был солидным, а тут сразу удвоился. До этого вы могли бы сказать, что я действительно не слишком интересовался коммерческой деятельностью. Денег у меня и так было вдоволь, даже слишком — для человека с моими вкусами и довольно скромными запросами. Но потом я получил второе наследство, и деньги перестали быть для меня тем, чем были прежде, то есть средством жить так, как мне хочется. Новые деньги — этот дополнительный капитал — накладывал на меня и новую ответственность: в сочетании с прежним капиталом он заставил меня почувствовать ответственность за состояние в целом, понимаете? Деньги, унаследованные от отца, я считал моими собственными, но когда к ним прибавились еще и деньги матери, образовался один общий капитал, и я почувствовал себя ответственным за все. Я не только перестал считать его лишь источником существования, оплаты счетов. Я вообще перестал смотреть на него как на свою собственность. Я был только его хранителем. Я уже стал думать о детях. Самое меньшее, что я считал себя обязанным сделать, — это сохранить для них в целости весь капитал. В Оксфордском словаре это называется попечительством. — Он улыбнулся. — Первое, что со мной случилось, когда я получил второе наследство, — я сделался скрягой. Всю жизнь я пользовался всеми благами, всегда имел только самое лучшее. Вырос, можно сказать, в роскоши и вдруг, за какие-то несколько дней, превратился в скупца. Так продолжалось года два. Став вдвое богаче, я за эти без малого два года не купил ни одного нового костюма, ни пары обуви, ни шляпы. Дотошно проверял все хозяйственные счета. Почему такой большой счет от мясника за прошлый месяц? Когда это мы успели выпить столько вина? И так далее. Если раньше мы всегда оплачивали счета поквартально, то теперь (и так длилось два года подряд) я тянул до конца года, чтобы получить побольше процентов с капитала. Все это время избегал увеличивать суммы благотворительных пожертвований, ограничиваясь суммами, которые давал прежде и которые всю жизнь давала мать. И не потому, что боялся прослыть простаком, а просто потому, что не в силах был расстаться с деньгами.
Затем я стал понимать, что со мной стряслось. Я боялся этих денег. Не самих денег, а ответственности за них. Боялся какого-нибудь неверного, глупого шага. Но потом понял, что глупость-то, если не ошибку, я уже допускаю. Меня одолевала не только скупость, но и робость, мешавшая мне вкладывать деньги в предприятия. Один из моих управляющих — у меня их было несколько — в конце концов пришел ко мне и сказал: «Вложите куда-нибудь эти деньги. Капитал, не помещенный ни в какое дело, — мертв». «Мертв, мертв», — беспрестанно повторял он. И он убедил меня: вместо того чтобы принять на себя ответственность, я на самом деле уклонялся от нее. Он доказал мне, что моя робость, моя осторожность и скупость обошлись мне в несколько сот тысяч долларов. Он понимал, что со мной происходит. Я говорю о Леоне Спруэнсе. Очень не глупый человек. «Моррис, — сказал он (он достаточно близко меня знает, так что зовет меня по имени, еще с моим отцом работал). — Моррис, пора пускать ваши деньги в дело». Он объяснил мне, что, не найдя применения своему капиталу, я не только повредил себе, но и нанес значительный ущерб благосостоянию страны. Этот разговор произошел через несколько лет после банкротства Кука, но государственные банковские билеты и тогда еще были ненадежны. Спруэнс объяснил, что я поступаю непатриотично. Непатриотично и рискованно, ибо мои бумажные деньги могут превратиться в ничто. Собственность — вот что мне нужно. Собственность, а не наличные. Пусть это будут цепные бумаги, недвижимость, закладные, но только не наличные деньги.
С тех пор я стал понимать, чего хочу, и более или менее знаю, как этого добиться. Вкладывать, брать и снова вкладывать. Никаких рискованных спекуляций, но непрестанно вкладывать деньги в предприятия. Я бы не стал покупать с вами эти акции «Николс шугар», Локи. Я могу обойтись без спекуляций, но знаю, что вы не удовлетворены тем, что имеете, поэтому вынуждены идти на риск. Верно?
— Верно.
— Когда вы будете иметь столько, сколько вам хочется, когда вы достигнете поставленной перед собою цели, я смогу, наверно, подсказать вам другие, менее рискованные возможности, которые время от времени у нас появляются. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что вы этой цели еще не достигли. Сколько же вам хочется иметь? Пять миллионов?
— Угадали, — ответил Локвуд. На самом деле он мечтал лишь о трех, но ему захотелось польстить Моррису Хомстеду.
— Мы будем только рады видеть вас своим клиентом. Я всегда надеялся, что вы когда-нибудь сойдетесь с нами, — сказал Моррис. — А насчет сигар я позабочусь, пришлю.
Обещание прислать сигары потрясло, как пощечина. Моррис Хомстед мог бы предложить многое: партнерство в фирме Хомстедов, членство в Филадельфийском клубе, наконец, мог бы пригласить к себе в гости на субботу и воскресенье. Но предложить коробку сигар… Такой подарок Авраам Локвуд посылал на рождество начальнику полиции Шведской Гавани. Но пока он ехал домой, боль от пощечины прошла. Все-таки Моррис Хомстед есть Моррис Хомстед, и то, что он снизошел до таких откровений относительно своих взглядов на деньги, следует считать знаком высокого доверия — коробка сигар здесь ни при чем. Что касается партнерства, членства в клубе и приглашения на субботу и воскресенье, то на это, как теперь стало ясно, нечего и рассчитывать. Осознание этого факта, как ни странно, сыграло свою положительную роль: оно еще больше укрепило Локвуда в мысли держаться за Шведскую Гавань. Обстоятельства случайно сложились так, что ему, немолодому уже человеку, указали на его место в жизни и на все последующие годы. Его отношения с Моррисом Хомстедом достигли беспредельной близости, и скоро он понял, что Хомстеду никогда и в голову бы не пришло, что его друг Локи жаждет приобщиться к филадельфийской жизни.
Авраам Локвуд не переставал удивляться: почему мысли и даже чувства, которые он считал сокровенными, лишь повторяют такие же мысли и чувства Морриса Хомстеда? Правда, Моррису Хомстеду его Дело было нужно лишь для сохранения того, что он уже имел, в то время как Аврааму Локвуду надо было завоевывать новое;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140