– слукавил Анохин.
– Ну, если не понимаешь, – хорошо! Стало быть, не повинен.
В этот день, совершив очередную запись в судовом журнале, приписал Лазарев для себя, в памятке дел, кото­рую привык составлять с вечера: «Экипажу ежегодный смотр положен, но не произведен пока. Люди не аттесто­ваны. Меж тем трудности с аттестацией непомерные. Матроса Киселева надо к старшим служителям прибли­зить, не роняя чина их и достоинства, а матроса Анохина уже теперь за усердие и мужество к награде представить. Но все то не главное, думаю, что по примеру экипажа «Мирного» надо других флотских наставлять, и, если со­хранить такое же обращение наше с матросами, во всем флоте такие достойные люди будут».
Михаил Петрович не заметил, что против обыкновения написано им на этот раз в памятке очень много и соб­ственно к делам не относящегося.
…Торсон почти не заговаривал с Михаилом Петрови­чем о вещах, не относящихся к плаванью, – странная, каза­лось бы, сдержанность в отношениях к человеку, к кото­рому лежит сердце. В этой сдержанности отнюдь не выра­жалось недоверие, скорее в ней была бережливость, опасе­ние причинить неловкость, навязаться на ненужную откровенность. На одной из стоянок в Австралии он узнал из разговора со знакомым офицером, только что бывшим в России, а перед тем из полученного письма, о том, что назревает в Европе и находит себе отклик в петербург­ских кругах.
В Испании началась революция, и генерал Риего со­бирался провозгласить вновь уничтоженную было кон­ституцию 1812 года. Император Александр готов был помочь своими войсками удержать самодержавие в Испа­нии. Карл Занд, немецкий студент, убил Августа фон Коцебу, автора популярных верноподданнических и слезли­вых романов, бойкого прислужника императора Александ­ра и князя Меттерниха.
Даже взгляд поверх событий, – а только так мог Торсон, находясь в плаваньи, постигать происходящее, – на­стораживал: в России не могло не укрепляться в своих намерениях тайное общество, о существовании которого Торсон знал, и, надо думать, России не миновать мятежа… Что-то о бунтах было и в письме, затушеванное эзоповски неопределенной манерой речи, но понятное и в намеках.
Не мучительна ли сама боязнь поделиться с кем-нибудь на корабле обо всем этом? Не вдвойне ли тягостно и само странствие во льдах при необходимости скрывать свои заветные чаяния?!
В кают-компании читали номера английских газет, ко­торые удалось достать на последней стоянке. В них всяче­ски очерняли Риего и сулили ему казнь.
– Похоже, будто англичане боятся за себя, очень уж гневаются на Риего! Но с их слов не понять, что происхо­дит в Испании! – заметил Лазарев, и Торсон взглянул на него благодарно.
Не одним изяществом и строгостью мысли, – чертой, которая всегда подкупала в Лазареве, – надо объяснить эти его слова. Нет, европейский союз монархов, наклады­вающий свой гнет на всю общественную мысль во спасение от революции, нелегко создаст себе опору из русских офицеров, не сделает из них безликую касту, и в этой касте не найдет Михаила Лазарева!
Подумав так, Торсон как бы ясно ощутил и тот зало­женный в самом плавании «Мирного» и «Востока» харак­тер отношения к политической жизни, о котором никто в кают-компании не позволил бы себе судачить. Торсону представилось в тесном единстве поведение Лазарева на корабле со всем этим, пусть в большей мере скрытым образом его мыслей.
И как обрадовался Торсон, так и не начавший первым «постороннего» разговора, когда однажды Михаил Пет­рович, после очередной беседы Симонова с матросами, напрямик спросил:
– Думаете ли, Константин Петрович, что мы не най­дем на флоте подражания нашему примеру? Может ли быть на нашем флоте без перемен?
Он мысленно возвращался к написанному недавно в памятке.
Торсон ответил, позволив себе единственный раз и в одной фразе сказать обо всем, что думал, отбросив всякую сдержанность:
– Нет, Михаил Петрович, в России без перемен не обойдется, a стало быть, и на флоте!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Вечером, всматриваясь в сторону юга, Михаил Петро­вич увидел ровную полосу света, как бы делящую надвое бескрайний свод неба. Казалось, корабль проходит под блещущей светом аркой, оставляя в стороне мутную, тяже­лую завесу туч.
Симонов, стоявший рядом, сказал:
– Вот и опять возникает загадка об отражениях. Спрашивал меня Фаддей Фаддеевич, могу ли я определить лучи южного сияния, какие пророчат смерч, какие тепло. Не ответил я ему тогда. А сейчас могу объяснить.
– Каким образом?
– Льды расходятся – вот и все объяснение. Воды колеблются и гонят льды, просинь в океане, иначе говоря, чистое, свободное от льдов пространство отражается в небе. Бели льды разойдутся, мы далеко пройдем. Вот и ветер попутный.
Лазарев промолчал, скрывая волненье. Он крепко ухватился рукой за леер и хрипло крикнул матросу, стоя­щему на салинге:
– Что видно?
– Как будто льда впереди нет, ваше благородие.
Повернувшись к вахтенному, Лазарев приказал:
– Еще двух матросов на салинги. Пусть смотрят.
И, выждав время, спросил вахтенного, боясь выдать свое нетерпение:
– Что видят?
– Молчат, Михаил Петрович! Не пригляделись.
– А кто наверху? Анохина бы…
Он еле сдерживался, чтобы самому, забыв о своем чине, не подняться на салинг. Астронома уже не было на палубе, но лейтенант не уходил к себе.
Вскоре ему сообщили:
– Льды, Михаил Петрович, одни льды!
Он не повернул головы, не удивился. Но свет сияния на горизонте не исчезал, и теперь Лазареву казалось, что с этой яркой полоской света может уйти и доступ вглубь океана, в те широты, куда еще никто не ходил. Безотчет­ное, но все более охватывающее его нетерпение передава­лось, он чувствовал, и другим. Константин Торсон также пристально глядел на юг и быстро отводил взгляд при приближении командира. Оброненное астрономом замеча­ние было подхвачено матросами, и Лазарев слышал, как кто-то сказал:
– Будто море разверзлось, братцы?
Тогда, мысленно готовя себя к худшему, к столь же упорному продолжению поисков, он решил поговорить с матросом Анохиным. Выбор его пал на Анохина потому, что в нем больше, чем в остальных, видел он непреклон­ную уверенность в том, что «гибельная» эта земля, кото­рую они второй год ищут, будет найдена. Анохин говорил об этом, не хвастаясь силой своего терпения, а скорее в утверждение сызмальства осознанной в себе потребности «вершить необычное». Данилка-«зуек», как звали его в Архангельске, поморским чутьем постигал все перемены, происходящие в океане. Занесенный сюда, за тридевять земель от родных берегов, он старался находить здесь нечто общее с тем, что наблюдал раньше в «ледовых мо­рях», не раз удивляя верностью и неожиданностью своих сравнений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54