Вода хлестала всюду, иные, не в силах устоять против ее напора, обесси­ленные смехом, бросались за борт.
Спустя час Меркурий повелительно возгласил:
– Команде надеть чистое белье и вернуться к заня­тиям!
Через несколько дней корабли прибыли в Рио-де-Жа­нейро. В большом и легком, как шалаш, доме Лангсдорфа, русского генерального консула и натуралиста, чествовали офицеров экспедиции.
За стареньким клавесином, прикрытым в углу опаха­лами, сидела жена консула – стройная, с двумя светлыми косами, оттеняющими темный оливковый загар спокойно­го ее лица, и ласково допытывала стоящего подле нее Ми­хаила Лазарева:
– И Нептуна обряжали, когда проходили экватор?
– Было.
– Не чаяли, небось, одолеть тропик?
– Помучились.
– Видите, я все знаю, – с бледной улыбкой, так же ласково сказала она. – К нам приходят оттуда, – она кивнула головой в сторону моря, видневшегося из окна, – все такие зачарованные, измученные. Сюда такой необык­новенный путь!..
Лазарев молчал. Он действительно испытывал изнуря­ющую усталость от перемен климата, от тропического зноя и ветров. Тут он был не впервые, его миновало умиле­ние перед наивным, кажущимся благоденствием юга, перед «Шехерезадой» бразильских садов. Ленивая тишина, зву­ки клавесина, дремотный плеск волн, доносившийся сюда, как бы убаюкивали сознание. Но Лазарев, превозмогая жару и усталость, думал сейчас о другом, о полярных льдах, поджидающих корабль. Они казались ему не так уж далеки от залитой солнцем, обсаженной пальмами и бананами набережной Рио-де-Жанейро.
…Говорили, что Григорий Иванович Лангсдорф согла­сился поселиться здесь, как российский генеральный кон­сул, из-за своей больной жены, дочери академика Шубер­та. Иначе, зачем бы жить здесь ему – экстраординарному академику-зоологу и признанному в петербургских кругах медику? Правда, в познаниях и склонностях своих он не уступал иным мореходам, на парусной лодке ходил в море и участвовал в кругосветном плавании русских на кораб­ле «Надежда». И только ли болезнь жены привязала Лангсдорфа к здешним местам?
В день встречи кораблей из России, необычайно взвол­нованный, он достал записи давнего своего путешествия, рисунки и письма, относящиеся к тому времени. Среди бу­маг он нашел и письмо профессора университета к нему – тогда еще молодому ученому. Оно обращало его внимание на недоказанность утверждений Кука о том, что южный полярный материк – миф. Теперь это письмо Лангсдорф решил передать Симонову.
Недавно случилось Григорию Ивановичу беседовать с мичманом Матюшкиным и остаться в тревоге: неосведом­ленный во многом, о чем рассказал ему гость, он явно отстал от течения русской жизни. Был он поклонником Кантемира, до слез любил «Бедную Лизу» Карамзина, находил усладу в велеречивости Державина, остерегался острословов и не определил еще своего отношения к тому, что говорил ему Матюшкин о молодых людях, ищущих новых путей для России, о Пушкине. И теперь вместе с любопытством к путешественникам из России чувствовал, что втайне побаивается их. Мучило его и другое: желание оставить Бразилию и вновь идти к дальним берегам.
Узнав от Симонова о том, что с экспедицией нет нату­ралиста, Лангсдорф оживленно сказал:
– Ну вот, и помогу вам, Иван Михайлович, помогу. – Стал объяснять Симонову, как вести океанографические наблюдения, как доставать и хранить в пути не известные еще «коллекционные виды» растений и животных подвод­ных глубин.
– Ко мне привезете, Иван Михайлович, и я стану как бы ботаником вашей экспедиции. Согласны?
Он говорил об этом так, словно уже принял на себя все заботы о «естественно-научной стороне» экспедиции, расспрашивал о приборах для определения состава воды и даже о сетках для ловли бабочек.
– Какие уж там бабочки! – рассмеялся астроном. – Помилуйте, Григорий Иванович!
– Полярного юга! Да, да, мотыльки. Может быть, их заносит ветром с земли. Всякая малость влечет в науке подчас великие выводы! Заметьте, в отличие от предметов, поддающихся лишь отвлеченному познанию, имею в виду мир звездный… Да, да, не возражайте, – повторил он, за­метив протестующий жест астронома. – Неужто астроно­мия не суть предмет отвлеченный? Мир животный всегда неожидан в своих проявлениях и столь плохо изучен, что таит в себе немало обманов для нашего зрения. Между тем по птицам и растениям можно тоже держать курс, как по компасу. Встретив пингвинов, можете надеяться встретить и землю, не льдины, а сушу. Эх, если бы только знать этот мир и его природу, лучше сказать, происхожде­ние!..
Он помянул Кювье, его сочинение об ископаемых ко­стях четвероногих животных, по которым впервые дано верное объяснение окаменелостей, но много там и ошибок в защите учения Линнея, отстаивавшего взгляд о неизме­няемости видов, помянул Вольфганга Гете, его «Метамор­фозу растений». Симонов мог убедиться, что сам Лангс­дорф тоже склоняется к недавно еще «еретической» мысли о том, что виды меняются и что «костные группы» всех позвоночных, в том числе и человека, не что иное, как ви­доизмененные позвонки.
Он рассказал астроному о диких животных, населяю­щих здешние леса, и о своих наблюдениях над обезьяна­ми, удивив опять своими выводами.
– Иван Михайлович, – говорил он, – вас не тянет остаться здесь лет эдак на пять? Не доводилось ли вам ду­мать о пользе ухода вашего от университетской науки на лоно природы, туда, где кафедрой вашей будут леса и го­ры? Можно ли, друг мой, в городе познать жизнь приро­ды? И ответьте мне, любезнейший: только ли моряки воз­радовались русской экспедиции в высокие широты? Или в задачи ее были посвящены и другие столичные круги?
– Мне довелось списываться и беседовать, Григорий Иванович, о предполагаемом плавании с поэтом Денисом Давыдовым и историком Карамзиным, – ответил Симо­нов. – Но сам я совсем неожиданно попал на корабль и, знаете, направляясь сюда, много думал о вас, о вашем здешнем отшельничестве…
– Ой ли, Иван Михайлович, о моем отшельничестве разговор особый. Не так приятно сознавать, что в год, когда Наполеон сжег Москву, я оказался назначенным в Бразилию, а не в ополченский полк.
Было ему сорок пять, но манера говорить медлительно, с прибавлением: «почтеннейший» или «любезнейший», как-то старила его. В белой шляпе-панаме на курчавых волосах, в широкой полотняной блузе, он походил на бла­годушного пензенского помещика, приверженного лесам и тишине. И не многие знали, сколь обманчив был этот его облик и какие помыслы владеют здесь российским гене­ральным консулом.
Он помышлял об устройстве в Рио-де-Жанейро перво­го питомника обезьян и «живого музея» для российских университетов «с целью разведения на русском юге новых животных пород и видов растений».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54